Песнь о Железной Валькире

Кот на ее плече лениво облизнулся пастью. «Хм-м… Спираль этого… существа… сложна, но примитивна, – промурлыкал он, явно наслаждаясь моментом. – Пытается подражать человеческой форме, но само естество его кричит об инаковости. Чужак. Не из этого мира, не из плоти и крови людей Тетрадии».

Скьяги показалось, он увидел, как стальная голова чуть качнулась, словно Дева закатила глаза, хоть их и не было видно. «Об этом я и без твоего тонкого анализа догадывалась, – прозвенел ее голос. – Что-нибудь по существу?»

Тем временем арлекин на земле, лишенный верхней части головы, перестал конвульсивно дергаться. Его движения стали более осмысленными, хоть и все еще лишенными разума. Он пытался подняться, опираясь на дрожащие руки. Рана на груди, где недавно зияла дыра, почти затянулась, оставив лишь уродливый шрам из темной, рубцовой ткани. И самое жуткое – его голова. В слабом свете луны Скьяги видел, как обломки черепа медленно, неестественно вытягиваются, срастаются, словно воск. Пульсирующая масса внутри них уплотнялась, обретая форму. Плоть вокруг раны перестала кровоточить и теперь медленно, словно ростки жутких цветов, тянулась вверх, пытаясь сплестись над зияющей пустотой, образовать новый, хрящеватый свод черепа, родничок, что позволил бы его изувеченному вместилищу ума собраться воедино.

Но Дева и ее странный спутник, казалось, совершенно не обращали внимания на это омерзительное воскрешение, продолжая свой разговор.

«По существу? – фыркнул кот. – По существу, если бы ты, Пятая, действовала аккуратнее, мне не пришлось бы копаться в этом… хаосе. Представь, каково это – искать крупицы смысла в каше из сломанного кода, примитивных инстинктов и чужой воли! Бардак!»

Дева чуть наклонила голову, бросив мимолетный, холодный взгляд на изломанное тело третьего арлекина, убитого плащом, а затем на дергающегося, но оживающего второго. «Тогда объясни, мудрец, – в ее голосе прозвучал тот же вопрос, что вертелся на языке у Скьяги, скованного ужасом и любопытством, – как твой… как ты… умертвил вот эту кулу, – не указывая на мертвое тело молвила она, – так быстро и чисто, если этот до сих пор извивается, как разрубленный червяк?»

«Элементарно, – с ленцой ответил кот, явно довольный возможностью блеснуть знаниями. – Создатели этого недоразумения – бездарные подражатели. Они используют уже проторенные тропы, встраивая в тела своих кукол паршивую копию древнего механизма. Железа Феникса». Он произнес это название с явным презрением. «Именно она обеспечивает им такую регенерацию и цепкую живучесть. Не дает душе – или тому, что ее заменяет – разорвать связь с телом, даже когда оно изрублено в капусту.».

Он помолчал, словно давая Деве оценить глубину своих познаний. «Дешевая пародия на настоящие образцы Железы, Пятая. Мастера плоти, сотворившие это уродство, были далеко не лучшими в своем ремесле. Жалкие копиисты». Он самодовольно дернул ухом. «Моей породе, к слову, никакой орган для подобного не нужен».

В голосе Девы вновь прозвучало удивление, смешанное с недоверием. «Душа? Ты хочешь сказать, у этих… кукол… есть душа?»

«Нет, конечно, – лаконично ответил кот. – Такой драгоценностью эти пустые оболочки не обладают. Но орган, которым их снабдили, может работать как якорь, но им этот функцианал не к чему. Он поддерживать ту силу, что их оживляет, не дает ей вырваться, даже когда тело молит об освобождении. Поэтому они так упорно цепляются за свою жалкую не-жизнь».

Кот потянулся на плече хозяйки. «Так вот, в голове этого экземпляра, – он кивнул на поднимающегося арлекина, – не было ничего полезного. Пустота. Приказы. Образ цели. И много-много злобы. Скучно».

И в тот самый момент, когда кот произнес последнее слово, арлекин окончательно встал на ноги. Его верхняя часть головы все еще была ужасающим месивом из пульсирующей мозговой ткани и не до конца сросшейся кости, но он стоял прямо. Он держался обеими руками за свою изувеченную голову, его тело содрогалось, глаза (или то место, где они должны были быть) бессмысленно вращались, пытаясь сфокусироваться, восстановить картину мира, осознать себя после… смерти. Угроза, казалось бы, устраненная, вновь обрела плоть и встала перед ними.

Железная Дева медленно обходила шатающегося, приходящего в себя арлекина, словно волк, обходящий раненого, но все еще опасного зверя. Ее металлическая голова была чуть наклонена, и Скьяги мог поклясться, что она изучала жуткий процесс восстановления с ледяным, почти научным интересом.

«Где она?» – спросила она у кота на плече, ее голос был ровным, лишенным всякого отвращения, словно она спрашивала дорогу у трактирщика. – «Эта… Железа Феникса. Как ты ее достал у того, другого?»

Кот лениво почесал за ухом задней лапой, которая на мгновение показалась Скьяги неестественно длинной. «Достал? Я просто… поглотил все целиком, – промурлыкал он. – Вместе с той малой толикой силы, что в нем оставалась. Так проще. Этот орган хитер, Пятая. Он чувствует угрозу, перемещается по полости тела, прячется за костями, за другими органами. Скользкий, как угорь. Чтобы наверняка его уничтожить, нужно либо обладать острым чутьем, интуицией, чтобы предвидеть его движение и ударить точно, – тут он сделал паузу, явно намекая на что-то, – либо… просто стереть все тело в неорганическую труху. Пепел. Прах. И сжечь потом эту мерзость на всякий случай. Надежнее».

«Моя интуиция притупилась», – ровно ответила Валькирия, и Скьяги впервые услышал в ее голосе нотку… неуверенности? Или это была лишь констатация факта? – «Где она сейчас? В этом». Она кивнула на арлекина, который уже почти перестал шататься и пытался сфокусировать взгляд своих безумных глаз.

Кот на мгновение замер, его усы чуть дрогнули. «Хм… Сейчас? – он словно прислушивался к чему-то, недоступному смертным. – Рядом с селезенкой. В левом подреберье».

Не успел кот договорить, как Железная Дева нанесла удар. Не мечом, не кулаком – а просто рукой. Ее стальные пальцы вонзились в плоть арлекина в указанном месте с отвратительным хлюпающим звуком. Тот взвыл – не от боли, а скорее от неожиданного вторжения.

К горлу Скьяги подступила желчь. Он видел, как металлические пальцы извиваются внутри живого (или не-живого?) существа, нащупывая что-то, исследуя его нутро с бесстрастностью мясника, потрошащего тушу. Картина была настолько омерзительной, что даже закаленному Норму захотелось отвернуться, опорожнить желудок прямо здесь, под елкой.

Но не успело его сердце сделать и удара, как Дева резко выдернула руку. Однако вместо того, чтобы вырвать искомую железу, она скользнула ниже, под тело арлекина. Последовало резкое, рвущее движение – и она отделила его ногу ниже колена. Арлекин рухнул на землю, но на этот раз – окончательно. Его тело обмякло, глаза закатились, из пасти вывалился язык. Сила, державшая его на грани жизни, исчезла.

Железная Дева поднялась во весь рост, держа в одной руке окровавленную, дергающуюся ногу арлекина. Стальные пальцы сжались. Раздался треск костей, хруст ломаемой плоти. Она разломила голень надвое, словно сухую ветку. И из этого месива, из переломанных костей и рваных мышц, она извлекла… нечто.

Черное, извивающееся, похожее на толстого, лоснящегося червяка размером с палец. От его тела отходили тонкие, полупрозрачные щупальца, которые тут же, словно живые, начали обвиваться вокруг ее металлических пальцев, пытаясь впиться, найти опору.

«О-о-о! – раздался мурлыкающий голос кота с ее плеча. – Браво, Пятая! Первая пойманная Железа! Будь у меня руки, а не лапки, я бы тебе похлопал». В его голосе сквозила явная ирония. «Признаться, не ожидал. Не ожидал, что ты, человек с затухающей душой, сможешь так легко и быстро ее нащупать. Похвально.».

Пятая сжала кулак. Отвратительный черный червяк лопнул с тихим, влажным звуком, забрызгав ее металлическую ладонь темной слизью. Она брезгливо встряхнула рукой, отряхивая остатки мерзкой твари на землю, где они тут же начали сворачиваться и дымиться, словно от соприкосновения с чем-то чужеродным. Ни сожаления, ни триумфа – лишь деловитое устранение помехи.

Скьяги наблюдал за этим, и в его душе что-то щелкнуло. Страх, ледяной змеей сжимавший сердце мгновение назад, отступил, уступив место иному чувству – пьянящему, давно забытому восторгу искателя. Вот оно! То, что он искал все эти долгие, пустые годы! Не пьяные драки наемников, не мелкие стычки за мешок серебра, не бессмысленные смерти от голода или болезней. А это! Неведомая сила, столкновение с потусторонним злом, тайна, окутанная сталью и жестокостью! Легенда! Настоящая, живая, дышащая холодом и смертью!

«А если убьет?» – мелькнула мысль. Да какая разница! Что толку в его жизни, если он так и не смог сложить ни одной достойной песни? Все его попытки, все его надежды обращались в прах, в холодные камни курганов. А это… это был шанс! Возможно, единственный. Шанс сотворить нечто вечное, то, что не покроется пеплом забвения, даже если сам скальд станет этим пеплом.

Решимость, горячая, как северная брага, ударила в голову сильнее любого хмеля. Скьяги глубоко вздохнул, расправил плечи и, оттолкнувшись от ствола старой ели, шагнул из тени на освещенную луной поляну. Он поднялся во весь рост – не крадущийся наблюдатель, но скальд, готовый заявить о себе.

«Приветствую вас, о Неведомые!» – голос его, очищенный от страха и хмеля, вновь обрел былую силу и гулкость, раскатившись по ночному лесу. – «Я – Скьяги Скурсон из клана Змеиного Клыка, скальд Севера! Мой слух ловил отголоски брани, мой взор стал свидетелем ваших деяний, страшных, но, без сомнения, великих! Назовите себя, о Железная Дева, и ты, дух ли, зверь ли, что сидит на ее плече! Ибо я желаю знать имена тех, чьи пути отныне будут вплетены в мою песнь! Я сложу сагу о вас, что переживет камни и века!»

Он стоял гордо, положив руку на рукоять топора, не столько для угрозы, сколько по привычке воина, заявляющего о себе.

Реакция Железной Девы была мгновенной. Ее стойка изменилась в мгновение ока. Тело напряглось, чуть пригнулось, словно у кошки, готовящейся к прыжку. Голова резко повернулась в его сторону, и Скьяги почувствовал на себе ее взгляд – холодный, оценивающий, лишенный всякого удивления, но полный готовности к бою.

А вот кот на ее плече… хихикнул. Тихо, еле слышно, но Скьяги уловил этот смешок, полный иронии.

«Надо же, – промурлыкал Первый. – А вот и наш молчаливый зритель набрался смелости показаться. Не иначе как зрелище ему пришлось по вкусу».

Дева не сводила с Скьяги своего взгляда. «Ты знал?» – вопрос был обращен к коту, и в голосе ее вновь проскользнуло легкое раздражение. – «Ты знал, что он здесь, и не сказал мне?»

«Знал, конечно, – беззаботно ответил кот. – Но зачем беспокоить тебя по пустякам? Он не опасен. Человек… ну, в пределах нормы для этих мест. Больше шума, чем угрозы».

«Человек…» – Железная Дева словно пробовала слово на вкус. Ее взгляд стал еще более пристальным. – «Скальд, значит? Отвечай. Почему ты здесь? И не был ли ты за одно с этими?» – она едва заметно кивнула на тело арлекина. В ее голосе не было любопытства, лишь холодное требование ответа.

Скьяги не дрогнул под стальным взглядом, хоть тот и пробирал до костей. Вопросы были прямы, как удар копья, и требовали такого же прямого ответа. Он откашлялся, собираясь с мыслями, и слова сами собой начали складываться в песнь – не в гладкую, заученную сагу, а в короткую, рубленую эдду, рожденную здесь и сейчас, под этим хмурым небом, среди мертвых и не-мертвых.

«Слушай, Дева, коль слух тебе ведом,

И ты, дух хитрый, ухом навостри!

Пять курганов сложил я поутру,

Пять братьев бранных схоронил во прахе.

Победа – прах, добыча – тлен да тень,

Коль щит твой цел, а меч соратника сломан.

Брел я без цели, боль глуша хмельною,

Под этим небом, где покой негоден.

Тут смех услышал – резал слух, как бритва,

Увидел танец – дикий, злобный, лживый.

Троица теней, в шкурах скоморохов,

Кружила вкруг тебя, как воронье над падалью.

А ты – скала! Стояла недвижимо.

И грянул бой – не звон клинков привычный,

Но визг и хруст, и сталь, что плоть сечет!

Ты – вихрь! Ты – лед! Валькирия из стали!

Сломила их, как буря ломит сосны.

Так зрел я все. Так здесь стою пред вами.

Скальд ищет сагу. Сага ищет скальда».

Он закончил, голос его звучал твердо, хоть и с нотками горечи от воспоминаний о павших. Он изложил правду – так, как ее видел, без прикрас и уловок.

Кот на плече Валькирии встрепенулся, его усы заинтересованно дернулись.

«Хм! Забавно! – промурлыкал он. – Рифмы нет, складности – кот наплакал, но образы… образы занятные! "Валькирия из стали"! Неплохо, северянин, весьма неплохо для импровизации».

«Слова – лишь русло для реки смысла, дух, – ровно ответил Скьяги, встречая насмешливый взгляд кота без смущения. – Главное – правда песни, та суть, что в ней сокрыта. А коль слова ложатся гладко да красиво – то лишь услада для ушей, но не для сердца воина, что ищет истину в саге».

«Интересный взгляд, – задумчиво протянул кот, склонив голову набок. – У твоего народа любопытное творчество… и отношение к нему».

«Довольно! – прервала их Железная Дева. Ее голос вновь обрел ледяную твердость. Она перевела взгляд с Скьяги на кота и обратно. – Мы еще не выяснили, кто он и чего ищет на самом деле, а ты уже ведешь с ним милые беседы об искусстве, Первый?»

«А что не так? – кот невинно моргнул своими умными глазами. – Помыслы его чисты. Иначе бы он не стоял здесь перед нами – давая недвусмысленный намёк – А этот… этот просто ищет историю. Разве не так, скальд?» – последние слова были вновь обращены к Скьяги, но уже без былой иронии, скорее с лукавым любопытством.

Скьяги твердо кивнул, встречая холодный взгляд Джейд. «Истинно так, дух. Я ищу легенду. И чую, что ее нить вьется у ног этой девы». Он вновь повернулся к Валькирии, его голос обрел просящие, но исполненные достоинства нотки. «Позволь мне следовать за тобой, Железная Дева. Позволь зреть твои деяния, слышать твои слова, пусть даже скупые. Я буду лишь тенью, немым свидетелем, но клянусь тебе именами Варгом и Бьорнгом, богами моего народа – песнь моя будет правдива и переживет нас обоих!»

На поляне повисла тишина, нарушаемая лишь свистом ветра в голых ветвях да далеким уханьем филина. Джейд стояла неподвижно, словно все еще взвешивая его слова, его намерения. Скьяги ждал, не опуская глаз. Сердце скальда стучало громко, как боевой барабан перед атакой.

Наконец, напряжение спало. Джейд медленно выпрямилась, ее боевая стойка сменилась усталой, почти человеческой позой. Она потерла пальцами металлическую переносицу своего ненастоящего лица – жест, который показался Скьяги удивительно знакомым, хоть он и не мог вспомнить, где видел его раньше.

«Значит, если я откажу, – ее голос звучал ровно, но с легкой усталостью, – ты все равно увяжешься следом, как приблудный пес?»

«Нет, Дева», – твердо ответил Скьяги. – «Тогда лучше убей меня здесь и сейчас. Забери свои тайны вместе с моей жизнью. Ибо следовать украдкой, как вор, вынюхивая обрывки твоей истории – недостойно скальда. Либо позволь идти рядом, либо обрывай мою нить».

Джейд снова помолчала, ее взгляд был устремлен куда-то вдаль, сквозь деревья. Скьяги видел, как дернулись мышцы на ее шее. Затем она кивнула – едва заметно, но этого было достаточно.

«Хорошо, скальд», – произнесла она. – «Можешь следовать за мной. Но знай: я не твоя подружка. Я не стану тебя оберегать, не стану прикрывать твою спину. Опасности, что встретятся на моем пути – твои опасности. Справишься – хорошо. Нет – твоя песнь оборвется так же, как и у тех, кого ты оставил под камнями. Ты сам выбрал этот путь».

Она сделала паузу, давая ему осознать условия. «Меня зовут Джейд. Джейд Куинтус. Пятая». Она кивнула на кота, который с интересом наблюдал за их диалогом. «А это – Первый.». Она чуть усмехнулась. «Можешь звать его Чешир… или просто Первый. Ему все равно».

«Вообще-то не все равно! – тут же возразил кот, вздыбив шерсть на загривке. – Мое имя – для Совета и Его Святейшества! А для таких, как ты…»

«Довольно, Первый», – оборвала его Джейд, не повышая голоса, но так, что кот мгновенно умолк, лишь недовольно дернув хвостом. Она вновь посмотрела на Скьяги. «У тебя двадцать минут по счету южан, чтобы собрать свои пожитки. Мы не останемся здесь надолго. Путь ждет».

Радость, яркая и неожиданная, затопила сердце Скьяги. Он не смог сдержать широкой улыбки, обнажившей крепкие зубы. «Двадцать минут! Хватит и десяти, госпожа Джейд!» – он склонил голову в знак уважения и благодарности, стараясь не показать своего ликования слишком явно. Он развернулся и почти бегом бросился обратно к своему потухшему костру, где остался его мешок.

Быстро собрав свои нехитрые пожитки – нож в ножны, мешок за спину, бурдюк (почти пустой) на ремень – он вернулся на поляну. Джейд и Первый уже ждали его. Кот вновь удобно устроился на плече своей хозяйки, а сама она уже стояла лицом в ту сторону, куда, видимо, лежал их дальнейший путь.

«Идём» – сказла Джейд, не оборачиваясь.

И они тронулись в путь. Джейд шла впереди, ее шаг был размеренным, неутомимым, словно у механизма. Кот на ее плече лениво оглядывался по сторонам. А Скьяги шел следом, его сердце пело. Он не знал, куда ведет их дорога, какие опасности и чудеса ждут их впереди. Но это было неважно. Главное – он был здесь. Он был частью этой истории. И его шаг, еще недавно тяжелый от горя и хмеля, теперь был тверд и уверен.

Песнь ᚢ: Горнило Догматов

Дорога стелется под стопы,Пыль пьет следы, скрывая путь.Надежда – уголек под пеплом –Чуть тлеет, грея стынь во груди.Вперед! За Девой из Металла,За сагой, что рождается в стане мук.Но ждет не пир средь стен, не пристанище,Не братский круг у очага.Ждет город – каменный и хмурый,Где вера – холодней, чем лед.Аклемасиз – гнездо фанатиков,Где бог их – молот, гимн – лишь лязг.Там Храм вознесся – Кузня Душ,Там Жребий Железа правят жрецы.Клеймом каленым метят кожу,Меняют кость на кованый брус.Кричит младенец – вскрик последний,Плоть плавят, сталью плоть крестя.Рожденье в Вере – смерть былому,Лишь звон цепей да блеск металла.Там "чистота"– их стяг кровавый,Там "скверна"– всякий, кто иной.Мутанта – в петлю, без пощады,Колдунью – в пламя, жечь живьем.Кто слово молвит против догмы –Тому язык клещами рвут.Глаза их – сталь, сердца их – камень,В молитвах – холод, звон мечей.Туда ведет наш путь неровный,В сей город веры и оков.Что ищет Дева в этом пекле?Какую тайну, вражий след?Не ведаю. Но чую нутром –Здесь пахнет кровью, сталью, страхом…

Дни сливались в серую, монотонную череду. Три, четыре… Скьяги сбился со счета, да и не было в том нужды. Они шли по каменистой тундре, где редкая, чахлая трава жалась к земле, а ветер гулял вольно, пронизывая до костей даже сквозь мех и кожу. Скалы, серые и угрюмые, вздымались к низкому небу, словно клыки древнего зверя. Привалы были короткими – лишь глоток ледяной воды из фляги, кусок вяленого мяса, что скрипело на зубах, да пара часов беспокойного сна под открытым небом, закутавшись в плащ.

Джейд шла неутомимо, ее шаг был ровен и тверд, словно она не знала усталости. Первый же, после той ночи на поляне, словно растворился. Скьяги знал, что хитрый дух или зверь все еще с ними – плащ на плечах Железной Девы казался порой слишком живым, слишком плотным, и складки его порой ложились так, что скрывали ее фигуру от случайного взгляда лучше, чем любая тень.

Ночью Скьяги спал плохо. Не только от холода, въедающегося в старые кости, но и от гнетущего чувства преследования. Ему казалось, что по их пятам, невидимые во тьме, ступают кровавые гончие из самой Хельхейм – твари, сотканные из мрака и голода. Он не слышал их лая, не видел блеска глаз, но его северное чутье, обостренное годами жизни на грани, кричало об опасности, дышащей им в затылок. Незримые, но неотступные, они гнали их вперед, не давая ни передышки, ни покоя.

И вот, на исходе, кажется, пятого дня пути, впереди показались стены. Стены Города-Храма Аклемасиз.

Высокие. Непомерно высокие, как показалось Скьяги. Южане всегда строили так – словно боялись не только врагов, но и самого неба, самого ветра. Стены из темного, почти черного камня, гладко отесанного, без единой щели, увенчанные зубцами и башнями, с которых хмуро взирали на окрестности стражники в черных доспехах. Перед городом раскинулась вытоптанная равнина, лишенная всякой растительности – идеальное поле для обороны.

Ворота, массивные, окованные железом, были распахнуты настежь, но путь в город преграждала толпа. Целая река людей текла к этим воротам и внутрь: паломники в грубых власяницах, бормочущие молитвы; крестьяне, ведущие под уздцы тощих мулов, навьюченных мешками; слуги в ливреях знатных домов; воины в блестящих доспехах; и даже несколько карет, запряженных лоснящимися конями, в которых, очевидно, прибыли аристократы, ищущие благословения или искупления в этом святом месте.

Но святостью здесь и не пахло. Скьяги поморщился, разглядывая стены по обе стороны от ворот. То, что издали казалось украшениями или знаменами, вблизи оказалось… трупами. Десятки тел висели на крюках, прибитые к камню, или были просто привязаны к столбам. Мужчины, женщины, даже подростки. Их нагие или полуобнаженные тела были покрыты следами побоев, клеймами, ожогами. На груди у каждого висела табличка или был приколот длинный свиток пергамента, испещренный строками обвинений – «Еретик», «Мутант», «Богохульник», «Отступник». Кто-то был удушен, кто-то забит до смерти, иные – истекли кровью прямо здесь, на этих холодных, безразличных стенах, их запекшаяся кровь чернела под серым небом. Зрелище было омерзительным, куда более страшным, чем честная смерть на поле брани. Это была не казнь – это было глумление, устрашение, извращенное торжество жестокой веры.

У самых ворот два жреца в черных рясах и железных масках окропляли каждого входящего водой из большого металлического чана. Когда очередь дошла до Скьяги и Джейд (которая выглядела просто как закутанная в плащ фигура), несколько капель упало и на его лицо. Вода была холодной, но имела странный, резкий металлический привкус и такой же запах – словно смесь ржавчины и крови. Скьяги с трудом подавил желание вытереть их.

Они вошли в город. И первое, что ударило по чувствам – это жар. Нестерпимый, сухой жар, идущий от сотен горнов и кузниц, что горели по всему городу. Казалось, Аклемасиз – не храм, а одна гигантская кузница. Северный холод, к которому Скьяги так привык, здесь отступал, вытесняемый этим искусственным пеклом. Воздух был тяжелым, наполненным лязгом молотов, шипением раскаленного металла, опускаемого в воду, криками мастеров и гулом мехов. И ко всему этому примешивался еще один запах – тошнотворно-сладковатый, омерзительный запах горелой плоти.

«Гнездо жестокой церкви…» – подумал Скьяги, оглядываясь по сторонам. – «Или вертеп ремесленников, возомнивших себя богами? Что за место…» Он невольно поежился, несмотря на жар. Чутье подсказывало ему – здесь опасно. Опасно не только клинком или стрелой. Здесь сама вера была оружием, калечащим души и тела.

Город раскрывался перед Скьяги, но не широкими площадями и шумными рынками, как бывало в других южных городах, а переплетением узких, раскаленных улиц, где тени от нависающих зданий казались чернее сажи. Южные города всегда напоминали ему муравейники, полные суеты, криков торговцев, пьяных песен из таверн, случайных драк и смеха. Там кипела жизнь – пусть грязная, шумная, часто жестокая, но живая.

Здесь же… здесь жизнь тоже кипела, но иначе. Не как здоровый котел с похлебкой, а как ядовитое болото, где под радужной пленкой гнили скрываются трясина и смерть. Здесь цвели бубоны веры – ядовитые, уродливые цветы, источающие дурман, отравляющий разум и душу. Люди двигались по улицам целеустремленно, но их глаза были пусты или горели нездоровым, фанатичным блеском. Смеха слышно не было. Лишь лязг металла, шипение горнов да бормотание молитв, перемежающееся редкими вскриками боли, которые, казалось, никого не удивляли.

Скьяги шел следом за Джейд, которая двигалась сквозь эту толпу с той же невозмутимостью, с какой шла по пустынной тундре. Она словно не замечала ни жара, ни запахов, ни жутких сцен, разворачивающихся на каждом углу. «А может, и впрямь не замечает?» – подумал Скьяги. – «Для нее, для человека из железа, что ей эта плоть, эти страдания? Быть может, для нее это так же естественно, как для кузнеца – ковать раскаленный металл?»

Он бросил взгляд в сторону, в открытую арку, ведущую во внутренний двор какого-то здания, похожего на храм или мастерскую. И увиденное заставило его желудок сжаться в ледяной комок. Картина эта навеки врезалась в его память, став еще одним кошмаром для бессонных ночей. На каменном алтаре лежал человек, его грудная клетка была вскрыта, кожа и мышцы оттянуты в стороны и закреплены крючьями, словно лепестки жуткого, кровавого цветка. Он был в сознании. Его глаза были широко раскрыты и устремлены в небо, а губы беззвучно шевелились, повторяя какие-то строки из молитвенника их жестокой церкви. Вокруг алтаря стояли жрецы в черных рясах и железных масках, а рядом с ними – человек в белом халате, явно имперец-хирургеон, с инструментами в руках. Они методично, с деловитой точностью, извлекали ребра из груди несчастного, одно за другим, и тут же заменяли их на блестящие, изогнутые пластины из стали. Не было ни криков, ни стонов – лишь бормотание фанатика, приносящего себя в жертву на алтаре Железного Завета.