Те, кто с ногтями

Алтынай Мусина

Те, кто с ногтями

– Вечер в хату, – именно так начинается обычный день социального педагога Иллирии Арсеньевны.

Первый учебный день, осенний свет еще лениво струится сквозь жалюзи, а в ее кабинет уже с грохотом вваливаются главные герои местного фронта – Витя и Лёва, завсегдатаи педагогических разборов и участники бесконечной борьбы школы с подростковой анархией.

Они чувствуют себя здесь, как у себя дома. Ну а как иначе – за последние месяцы этот кабинет стал им чуть ли не второй квартирой. Каждый уголок знаком, как собственный карман, а настроение педагога они считывают с полувзгляда. И вот, словно не они только что грубо нарушили субординацию, с важным видом усаживаются напротив стола, излучая обаяние уличных джентльменов.

– Как ваши дела? – спрашивает Витя, светловолосый парнишка с лопоухой наивностью, которой давно уже никто не верит. Его глаза бегают по столу, в поисках чего бы такого взять и рассмотреть, будто он пришёл вовсе не к педагогу, а на выставку интересных безделушек.

– Всё хорошо, – отвечает Иллирия Арсеньевна, усталым, будничным тоном. – А у вас как? Как провели каникулы?

Сказано так, словно она не провела с ними два дня назад утро в отделении полиции, слушая, как их отчитывают за кражу в торговом центре. Но сейчас – новая сцена, и роль у неё снова учительская.

– Да отлично! Покурили, сейчас пойдем мелких гонять, – с усмешкой отвечает Витя. Его глаза становятся полумесяцами от удовольствия, а Лёва, кивая, начинает тихо смеяться, увидев, как у педагога уголки губ дрогнули в неуловимой улыбке, несмотря на строгость взгляда.

– Хулиганьё, – только и говорит она, и в этом слове – не упрёк, а привычная ирония. Она знает – они любят эти подначки, как любят сам процесс этой игры: педагог – нарушители, но без злобы, почти с теплом.

– Вы мне лучше помогите папки по местам разложить, – добавляет она, уже доставая из-под стола стопку бумаг. Она точно знает: при всей своей дерзости и браваде, эти мальчишки не откажутся помочь. Дело в том, что слушать её – это тоже часть их игры.

И в следующую секунду Витя и Лёва уже вскакивают и наперебой хватаются за папки, деловито разносить их к шкафу у стены. Педагог смотрит им вслед и улыбается – то ли с облегчением, то ли с грустью. Потому что в этих хулиганах – не только беда, но и надежда. Пусть и немного в разбитом виде.

Пока Витя и Лёва увлечённо перетаскивают папки от стола к шкафу, Иллирия Арсеньевна вдруг замирает, незаметно для них уходит в себя – вглубь памяти, в самый первый день, когда впервые переступила порог этой школы.

Тогда она ещё не знала, что каждый кабинет здесь – отдельная история, каждый ребёнок – целая повесть, порой без начала и конца, с оборванными страницами и шепчущими между строками трагедиями.

"У нас не сказать чтобы плохая школа, – сдержанно, но с ноткой тревоги говорила тогда заместитель директора по воспитательной работе, Таисия Альбертовна. – Но дети тут… непростые. Жизнью потрёпанные. Есть и из детских домов, и из неблагополучных семей. А есть и те, кто из благополучных, но всё равно заброшенные, словно игрушки в пыльной кладовке. Вроде бы целые, а всё равно сломанные. Они не злые, правда, нет. Просто научились жить с когтями и зубами наперевес – иначе никак. Есть и с диагнозами… как работать с ними, никто не знает наверняка. Придётся учиться на ходу."

С этими словами они как раз проходили мимо кабинета казахского языка и литературы. Из-за двери раздавались крики – резкие, нервные, почти звериные. Инстинкт заставил открыть дверь.

Внутри царил хаос. Взгляд сразу выхватил худощавого мальчишку с растрёпанными волосами, который стоял в центре класса с поднятым над головой стулом – будто гладиатор перед решающим броском. Его глаза метали молнии, вещи были разбросаны по полу, кто-то хихикал, кто-то прятался за партами. Учительница – женщина в годах – стояла в оцепенении, тихо бормоча что-то в попытке успокоить мальчика, но тот её даже не слышал.

Он напоминал фугу – опасную, раздутую, с иглами наружу. Чуть дотронешься – отравит. Или сам от страха взорвётся.

– Сорокин! Сейчас же положи стул и выйди из класса, – резко, но без надрыва сказала Таисия Альбертовна.

Ответом был лишь поток ругательств, короткий плевок из слов, и через секунду стул полетел в сторону одноклассников. Шум, крики, паника. Иллирия помнит, как сердце на миг остановилось.

Позже, когда мальчика забрала воспитательница, ей рассказали: диагноз есть. И с ним сложно. Но, признались, и без диагноза в нём столько внутренних «тараканов», что иной взрослый не справится.

"Вот он, первый опыт", – подумала тогда Иллирия Арсеньевна, сидя вечером в своей новой комнате, сжав в руках ручку как спасательный круг. Интересно? Да. Шокирует? Безусловно. Но именно в этот момент она поняла – останется. Потому что дети здесь не только сложные. Они настоящие.

Звонок на урок вырвал Иллирию Арсеньевну из воспоминаний, как хлопок ладони по воде – разбивая отражение и возвращая в реальность. Она моргнула, вернулась в настоящий момент, и взгляд её упал на двух своих "помощников", всё ещё копошащихся у шкафа.

Витя и Лёва стояли вплотную, спинами заслоняя содержимое, и что-то рассматривали с таким видом, будто нашли волшебный артефакт. Подойдя ближе, Иллирия Арсеньевна сразу поняла, что за "сокровище" попало им в руки – электронные сигареты. У Вити в пальцах блестела тонкая металлическая трубочка, а на лицах обоих играли одинаковые довольные улыбки, как у детей, застигнутых за шалостью, но не слишком этим обеспокоенных.

– Спасибо за помощь, мальчики! – с натянутой лёгкостью проговорила она. – А теперь вейп – мне, а вы – бегом на урок. А то мне ещё самой за вас по шапке получать.

– Откуда у вас? – прищурился Лёва, вертя вейп в пальцах. – Тоже курите? И с нами не делитесь?

– Ха! Конечно, – усмехнулась она, осторожно забирая устройство у него. – Забрала у таких же шалунов, как вы. А потом – на учёт, и в "чёрный ящик". Вредно ведь. Только вы этого пока не понимаете.

Витя хмыкнул, будто спорить не хотел, но и соглашаться не собирался.

– Чем вредно-то?.. Зато успокаивает, – пробормотал он, чуть толкнув Лёву в бок. Тот завис взглядом на ящике стола, будто в нём хранилось нечто магическое.

– Не успокаивает, – мягко, но уверенно произнесла она. – Это всего лишь обманка. Крючок, который заманивает в зависимость. Надеюсь, что если вам когда-то будет нужно успокоиться, вы просто придёте ко мне. Я всегда здесь. И слушать умею.

Она смотрела им в глаза – без давления, без нотаций. Только усталость и забота в голосе. Витя отвёл взгляд, Лёва кивнул, будто мимолётно, но в этом движении сквозила благодарность.

– Ну же, бегите на урок. И без шуму – вы же знаете, как оно бывает, – сказала она напоследок, открывая дверь и мягко выпроваживая их в коридор.

Мальчишки вышли, не споря. Впервые за долгое время – без кривляний, без реплик напоследок, без того привычного налёта бравады, которым они обычно прикрывали растерянность. Словно чувствовали: этот короткий, тихий разговор был важнее любого урока геометрии. Тут не было формул – только что-то, что резало глубже, чем циркулем по тетради.

В кабинете повисла тишина. Густая, как дым, и тёплая, как чай, остывший на подоконнике.

Иллирия провела рукой по лицу, затем вздохнула, открыла ящик стола и достала два вейпа. Повернула в руках, глядя, будто они могли дать ответы. Секунду – и снова убрала. Запрятала глубоко, в самый дальний угол, куда сама редко заглядывала. Туда, где хранились незаконченные письма, старые фотографии и все те тревоги, что каждый день медленно, но верно пробирались к ней под кожу.

Она на секунду закрыла глаза, будто сбрасывая с плеч чужие судьбы, обиды, глупости и крики. Как будто могла одним жестом прогнать тень усталости, что прижилась в её взгляде.

Замотав головой, смахнула со стола невидимую пыль и села за монитор. Папка с отчётами по правонарушениям за прошлый месяц открылась с тихим щелчком. Цифры и фамилии сменяли друг друга. Всё повторялось. Снова и снова.

Никита. Женя. Артём из 8-А. Марина с её побегами с уроков. Всё та же карусель. Всё те же лица.

Но она знала – за каждым именем не просто статистика. За каждым – боль, которую они сами не умеют объяснить. А её работа – не просто отмечать и докладывать. А понимать. Или хотя бы пытаться.

И пока кто-то внизу разгадывал уравнения и искал «икс», она искала ключ к сердцам, давно закрытым на все замки.

– Иллирия Арсеньевна, вас просят подойти в кабинет 211, – раздался робкий, но звонкий голос за дверью. В проёме показалась высокая, худенькая девушка лет шестнадцати, с лёгкими кудряшками у лица и аккуратным пучком на затылке. В руках она сжимала тетрадь, а на губах играла усталая улыбка.

Иллирия, подняв взгляд от журнального стола, прищурилась и чуть усмехнулась, узнав Алину – девочку из 9 «Д».

– Что опять, Алина? – спросила она, с иронией в голосе. – Никита с Женей?

Алина кивнула, закатив глаза и тихонько фыркнув:

– Как всегда…

Учительница вздохнула, встала, отложив бумаги, и, прихватив с подоконника блокнот, закрыла за собой дверь. Девочка терпеливо подождала и зашагала рядом с ней, вместе они направились по скрипучей лестнице на второй этаж.

Когда они подошли к двери 211 кабинета, оттуда доносился взволнованный голос. Внутри, как и предполагалось, Никита и Женя – два местных бедокура – стояли у доски, старательно изображая раскаяние, но едва заметно посмеивались, будто вся сцена – спектакль, в котором они уже не раз играли.

– Опять вы? – Иллирия даже не удивилась. – Ну и в чём дело на этот раз?

Учитель математики, Есения Евдакимовна, сухощавая женщина с усталым лицом, осунувшимися плечами и вечной пудровой пылью на щеках, всплеснула руками.

– Пока я у доски объясняла теорему, эти… – она сдерживала раздражение, – эти двое кидали в меня мелом! Мелом, Иллирия Арсеньевна!

Иллирия закрыла глаза, на секунду замерла, будто досчитала до десяти, и лишь потом заговорила – спокойно, но с тем ледяным тоном, от которого по коже бежал холодок.

– Сколько можно вас отчитывать за ваши бесконечные шалости? Вы нарушаете дисциплину, вы не уважаете учителя. Это не цирк, это школа. Сегодня же мы вызываем ваших родителей. Будете объяснять, в чём смысл ваших глупостей.

Она пересадила мальчишек за первую парту и сама устроилась позади, строго наблюдая, как они с неохотой открывают тетради. Каждый раз, как Никита начинал отвлекаться, она чуть постукивала по столу ручкой – напоминание о её присутствии.

Часом позже в кабинете социального педагога, под тусклым светом старой люстры, сидели две женщины – матери Жени и Никиты. Уставшие, с натруженными руками, они словно съёжились под грузом вины, будто сами были провинившимися школьницами. Женя и Никита сидели поодаль, мрачные, сжав губы до белизны.

Их злила не ситуация, а то, что их опять поймали. Что снова нужно слушать. Снова объясняться. Снова видеть, как мамины пальцы нервно теребят подол, а взгляд в пол полон немого упрёка.

А Иллирия сидела напротив – прямая, строгая и, в то же время, немного уставшая. Потому что видела слишком много таких разговоров, слишком много одинаковых выражений на лицах и слишком мало – настоящего раскаяния.

– Что ж, – начала Иллирия, обводя всех взглядом. Голос её был спокойным, но жёстким. – Думаю, мы все понимаем, почему мы здесь. И, если быть честными, это далеко не первый случай.

Она выдержала паузу. Женя и Никита угрюмо смотрели в пол.

– Мы пришли, мы здесь, – тихо сказала мать Жени. – Но ведь это же… просто шалость. Мальчишки…

– Мальчишки не кидаются мелом в учителя, – отрезала Иллирия, глядя ей прямо в глаза. – Это не шалость. Это – неуважение. К уроку, к преподавателю, к самой идее учёбы.

Мать Никиты покраснела, не зная, что сказать. Иллирия продолжила:

– Вы устали, я вижу. Работа, заботы, дети… Но вы не можете заменить воспитание усталостью. Они – не маленькие. Они уже понимают, что делают.

– Так что же нам теперь, – резко, но сдержанно спросила мать Никиты. – Наказывать, бить?

– Нет. Я не верю в насилие. Но я верю в труд.

Она повернулась к мальчикам, которые всё ещё молчали.

– Раз уж вы не цените чужой труд… будете работать сами. В субботу и воскресенье – в школу к девяти. Будете помогать техничкам: мыть доски, подметать классы, чистить лестницы.

Женя вскинул голову:

– Что?.. Мы что, дворники теперь?

Никита фыркнул:

– Это уже перебор…

– Перебор – это когда учитель выходит с урока в слезах, – холодно сказала Иллирия. – Хотите – называйте это как угодно. Но в школу вы придёте. Или мы пойдём дальше – комиссия, протоколы, постановка на учёт.

Женя замолчал. Никита шумно выдохнул и скрестил руки на груди.

– А вы как, согласны? – Иллирия перевела взгляд на матерей.

– Согласны, – хором ответили они. Мать Жени даже кивнула. – Это, может, и правда на пользу пойдёт.

– Думаю, да, – добавила мать Никиты. – Пусть узнают, каково это – работать. Может, поймут, что всё не само собой происходит.

Наступила пауза. Мальчики переглянулись. В глазах у обоих – не страх, а какое-то растерянное принятие.

Женя тихо сказал:

– Мы… придём.

Никита кивнул. Неохотно.

Иллирия поднялась, закрыла блокнот.

– Надеюсь, вы вынесете из этого хоть что-то. Не из наказания – из разговора. Увидимся в субботу.

Суббота, 8:45 утра.

Во дворе школы ещё прохладно, на ступенях копится тонкий иней, а изо рта идёт пар. Никита и Женя стоят у центрального входа, кутаются в куртки и озираются по сторонам.

– Где все? – пробормотал Никита, дёргая молнию вверх. – Может, передумали?

– Не смеши, – ответил Женя, зевая. – Если бы передумали, уже дома сидели бы. А теперь – всё, попались.

В этот момент за дверью послышался щелчок замка. Вышла Мария Антоновна – техничка, сухонькая женщина с добрым лицом и тёплым платком на плечах. За ней, с чашкой кофе в руках, появилась Иллирия Арсеньевна.

– Доброе утро, герои труда, – произнесла она с лёгкой иронией. – Пунктуальны. Это уже плюс.

– Заходим, – кивнула Мария Антоновна. – Работы много, болтать некогда.

9:15. Холл третьего этажа.

Никита в резиновых перчатках трет влажной тряпкой поручни лестницы, а Женя с ведром и щёткой чистит плинтуса вдоль коридора.

– Кто вообще смотрит на эти штуки? – недовольно бурчит Женя. – С ума сойти…

– Ага. И тряпка мокрая. Холодно. – Никита вздыхает. – У меня пальцы не чувствуют уже.

Мария Антоновна, проходя мимо, негромко замечает:

– Ничего, сынки. Чистота – это тоже труд. И не легче, чем сидеть в офисе.

Они замолкают. На некоторое время слышно только шуршание щётки и плеск воды в ведре.

Суббота, 15:00. Коридор 2 этажа.

Воздух в коридоре стал тяжелее. Запах хлорки въелся в стены, тишина гудела в ушах. Солнце уже клонилось к закату, тени от подоконников растянулись по вычищенному полу.

Женя скинул перчатки, бросив их в ведро. Спина болела, ладони вспотели, живот настойчиво урчал.

– Ну всё, хватит с нас, – выдохнул он, тяжело присаживаясь на скамейку у гардероба. – Я чувствую себя, как старик.

Он провёл рукой по лицу и посмотрел на Никиту.

Тот стоял, опершись о швабру, усталый и растрёпанный. Капли пота стекали по вискам.

– Помнишь, как в пятницу ты сказал, что это "перебор"? – с ухмылкой спросил он.

Женя кивнул.

– Отныне я считаю "перебором" даже мысль бросить в кого-то мелом.

Они засмеялись, хотя смех был сиплый и больше напоминал стон выживших. Смех людей, прошедших трудовую катастрофу.

В это время по коридору прошагала Иллирия Арсеньевна. На ней был тот же строгий костюм, в руке – та же тетрадь. Но в глазах – что-то мягкое. Не тепло, нет. Но… уважение.

– Закончили?

– Да, – хором сказали ребята. Громко. Чётко. Удивительно серьёзно.

– Уборка – не наказание. Это зеркало, – сказала она. – И вы, кажется, впервые в него посмотрели.

– Мы… многое поняли, – хрипло сказал Никита.

– Ага, например, что половики под лестницей – это ад, – добавил Женя.

У Иллирии чуть дёрнулся уголок губ.

– Идите домой. Горячий суп вам сейчас нужнее, чем философия.

Они не стали спорить.

Воскресенье. Вторая половина дня. Спортивный зал.

Воздух пахнет резиной, пылью и мячами. Женя и Никита, по уши в ведрах и тряпках, оттирают скамейки вдоль стены. Рядом – швабры, старая тележка с инвентарём, полувысохшая бутылка с моющим средством.

Дверь зала скрипит. Вбегает стайка мальчишек – лет по десять-одиннадцать. Футболки навыпуск, мячи в руках, взгляды дерзкие. Среди них выделяется Димка – худощавый, с задорной челкой и бравадами больше роста.

– О-о-о, смотрите, кто тут у нас! – выкрикивает он. – Генералы швабры и ведра!

Смех. Мальчишки посматривают друг на друга, одобрительно гыгыкая.

Никита замирает. Тряпка в руке мокрая, капает. Женя медленно выпрямляется, оглядывая маленьких хулиганов.

– Мама выгнала убираться, что ли? – продолжает Димка, явно наслаждаясь вниманием. – Или директор решила, что вы крутые слишком?

– Ага, давайте фото сделаем, – предлагает кто-то из пацанов. – "Школьная бригада клининга".

Женя шагнул к ним. Не быстро – тяжело, будто через какой-то барьер внутри.

– Слушайте, – тихо сказал он. – Вы думаете, это смешно?

– А разве нет? – Димка усмехнулся.

– Когда тебя вызывают к директору, твою мать зовут в школу, а учителя смотрят, как на идиота, – продолжил Женя, не повышая голос. – Тогда не очень смешно. Особенно, когда ты понимаешь, что всё сам накосячил.

– Мы… просто шутим, – пробормотал один из младших, уже менее уверенно.

Никита встал рядом.

– Мы тоже раньше "шутили". Над другими. Над учителями. А теперь вот тут. Моем за собой.

Мальчишки переминались с ноги на ногу. Один из них – самый младший – тихо сказал:

– А вы… теперь хорошие?

Наступила неловкая пауза. Женя хмыкнул.

– Не знаю. Но стараемся не быть полными дураками.

– Хотите – посмейтесь. Хотите – помогите. Только знайте: в следующий раз, если увидим, как вы издеваетесь над кем-то слабее – сами швабру получите. В подарок, – сказал Никита, сдержанно, но твёрдо.

Мальчишки, переглянувшись, вдруг резко сбавили пыл. Димка опустил мяч, будто неожиданно он стал слишком тяжёлым.

– Мы… это… мы потом тогда… потренируемся. После. – Он неловко попятился, и вся их шайка рассосалась за дверью.

Женя вздохнул и снова взялся за тряпку.

– Ну что, проповедник, – сказал он Никите, – только не говори, что это воспитание.

– Нет, – усмехнулся Никита. – Это был превентивный удар.

Они оба рассмеялись – и продолжили мыть, уже немного по-другому. Не потому что заставили. А потому что сами начали понимать зачем.

На улице. 15:20.

Ветер трепал края курток. Женя и Никита молча шли рядом, волоча ноги по тающему снегу.

– Завтра в школу, – буркнул Никита.

– Ага. На уроки. Как приличные ученики.

Пауза.

– Слушай, – Женя посмотрел на него. – А может, мы не зря всё это? Я к тому, что… Может, мы не такие уж безнадёжные?

Никита задумался. Потом сказал:

– Не знаю, какие мы. Но точно не такие, как раньше.

Их шаги растворились в вечерней тишине.

Понедельник, 08:00.

На следующее утро Иллирия Арсеньевна заварила себе крепкий чай – без сахара, как всегда. День только начинался, но голова уже гудела от мыслей. Вчерашняя ситуация с Никитой и Женей не выходила из головы. Мальчишки пришли молча, не спорили, не кривлялись – просто взяли тряпки и начали мыть окна. Впервые за долгое время в их глазах было что-то другое. Ни наглости, ни демонстративного равнодушия. Только сосредоточенность. Может, ещё – зачатки уважения?

Она вспомнила, как Женя сначала хмыкал, как Никита пробовал вяло ерничать. А потом – тишина. Работали. Молча. И даже оставили после себя порядок.

“Труд, – подумала Иллирия, – не столько наказание, сколько разговор. Непривычный, нелегкий, зато честный.” Ведь иногда подростки не слышат слов – слишком много шума, внутренних бурь. А тут – простое действие. Взял швабру, сделал дело. И сам видишь результат. Простая, почти терапевтическая вещь.

Конечно, она знала – по закону привлекать детей к труду нельзя. Особенно в воспитательных целях. Это легко можно исказить, перекрутить – и родители подадут жалобу, и надзорные органы устроят разнос. “Но если быть честными… детский труд всегда был и будет. Вопрос в том – как его использовать. Ради унижения? Или ради воспитания?”

Ей не хотелось никого ломать. Но и отпускать просто так – тоже было нельзя. Эти мальчишки были словно на пороге чего-то важного. Немного подтолкнёшь – и пойдут по прямой. А если махнуть рукой – потеряешь. Навсегда.

“Мы ведь не наказание им даём… Мы даём возможность почувствовать: ты можешь быть полезным. Ты можешь не только разрушать, но и создавать.”

Она отпила чай, почувствовала лёгкую горечь. Сегодня снова нужно будет говорить с Никитой и Женей. Но теперь – уже не как с хулиганами, а как с людьми, которые сделали шаг. Маленький, но в нужную сторону.

Школьное здание, как и всегда в это время, оживало – неохотно, сонно, но неумолимо. Высокие потолки с облупившейся местами штукатуркой, широкие коридоры с вытертым линолеумом, облупленные подоконники – всё это было ей до боли знакомо. Старое здание, ещё довоенной постройки, с тяжелыми деревянными дверями и окнами, которые зимой продувало, как решето. Но в этом облупленном фасаде был свой дух – тёплый, человеческий.

Из всех углов доносился гул голосов. Кто-то гремел стульями в кабинетах, кто-то мчался по лестнице, грохоча рюкзаком. В раздевалке шум, запах мокрых курток, чьих-то парфюмов, и, конечно, еды – кто-то пронёс бутерброд прямо в пакете из дома. По коридору проехала уборщица с ведром и шваброй, качая головой: «Вот опять наследили». Младшие классы уже столпились у кабинета ИЗО, обсуждая, кто что нарисует. Старшеклассники шли вальяжно, с видом видавших виды. У кого-то наушник спрятан под волосами, кто-то листает шпаргалку на ходу.

Суета. Школьная, шумная, нервная – но по-своему родная.

Женя с Никитой в этот день были тише воды, ниже травы. Разговор прошёл спокойно, без лишней суеты. Мальчишки пообещали вести себя хорошо.

Когда прозвенел звонок, они направились на литературу. А Иллирия Арсеньевна задержалась на секунду у окна, глядя на то, как по школьному двору несутся запоздавшие – с рюкзаками набекрень, с раскрытыми куртками, с полуживыми букетами в руках.

Она вздохнула, поправила шарф и пошла в сторону младшего блока. Нужно было поговорить с учителями, выслушать, чем помочь. День только начинался.

Катерина, смуглая девочка восьми лет, сидела с угрюмым видом на скамейке в конце коридора на втором этаже младшего блока. Она была тихой, застенчивой отличницей, никогда не требовавшей внимания. Наверное, снова поругалась с девочками из класса или забыла сделать домашку – кто знает? Но что-то все-таки заставило Иллирию подойти к ней и поинтересоваться, все ли у девочки в порядке.

Катерина, хотя и застенчива, едва заметно кивнула, но Иллирия заметила что-то тревожное: на шее девочки виднелись маленькие синяки, едва только проявившиеся. Иллирия, решив не высказывать своих подозрений вслух, решила, что нужно отправить девочку к медику и заодно проверить, что происходит дома.

Пока Катерину отправляли в медицинский пункт, Иллирия направилась в кабинет 3-Б, где училась девочка, чтобы поговорить с классным руководителем, Анастасией Геннадьевной.

Анастасия Геннадьевна была молодой и позитивной учительницей, только что выпустившейся из университета. В свои 21 год она была ровесницей Иллирии, и как только она увидела свою коллегу, ее лицо сразу же исказилось от паники.

– Я уже хотела к вам бежать, Иллирия Арсеньевна! У Катюши, то есть у Катерины Плендиной, синяки на руках и шее! Сначала подумала, что она просто где-то ударилась, но потом заметила, что она пришла в таком виде после выходных. Я не знаю, что делать… Не могла оставить ее одну в классе, а до вас никак не дозвониться, понимаете, какая у нас тут связь… как в бункере, – быстро проговорила Анастасия, едва дыша.

– Да, я заметила, Анастасия Геннадьевна. Не переживайте, мы вызовем полицию и родителей, – сказала Иллирия, ее лицо помрачнело. – Похоже, это жестокое обращение.

Анастасия побледнела. Это был ее первый случай работы с неблагополучной семьей, и она почувствовала себя растерянной. Но Иллирия быстро успокоила ее, объяснив, что нужно составить характеристику и вызвать родителей. Сама же она поспешила в медицинский пункт.