Три года

Три года

Вячеслав Усунгван

Корректор Анна Абрамова

Дизайнер обложки Софья Мироедова

© Вячеслав Усунгван, 2025

© Софья Мироедова, дизайн обложки, 2025

ISBN 978-5-0067-0398-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

I

В детстве на Сахалине я каждое лето заворожённо наблюдал нерест горбуши. Сотни, тысячи красивых рыб с серебристой чешуёй по боковой линии косяками заходили из моря в устья рек. Горбуша заполняла всё русло, её было так много, что хоть руками лови, река становилась чёрной от спинок рыбы, вода бурлила, оживала, двигалась. Преодолевая многочисленные препятствия: браконьерские сети, пороги, водопады, огромные расстояния, – рыбы упорно плыли на то место, где родились, и в конце пути, отметав икру, обессиленные, измождённые, они погибали.

Как горбуша определяет место своего рождения и почему возвращается именно туда – для меня это и сегодня загадочное природное явление. Но осенью появляются мальки и скатываются обратно в море, чтобы через некоторое время, уже взрослой особью, повторить родительский путь. Это и есть вечный круговорот жизни. Всё в мире идёт своим чередом: за окном едут машины, пешеходы спешат по своим делам, дети весело играют, день сменяется ночью, зима – летом, люди рождаются и умирают, никто не в состоянии этого изменить. И у меня в этом круговороте всё было замечательно. Любимая работа, построил свой дом, посадил груши и яблони, вишню – всегда хотел цветущий сад. Планировал купить щенка немецкой овчарки, о котором мечтал ещё в детстве. В своих фантазиях уже лежал под своей яблоней в своём благоухающем саду, а рядом был мой верный и преданный друг. Сын радовал своими успехами, родилась внучка, я строил планы на будущее, но вдруг всё в одночасье рухнуло. Как обычно, болезнь появилась внезапно.

Три года. Столько в среднем живут люди с боковым амиотрофическим склерозом. Это редкое заболевание центральной нервной системы, при котором быстро атрофируются все мышцы, и ещё в относительно молодом возрасте организм стремительно стареет, человек слабеет, перестаёт двигаться и дышать.

Когда узнаёшь о диагнозе, меняется всё. Страх, отчаяние, безысходность захватили меня, заполнили весь мозг. Невозможно было отвлечься, занять себя чем-то. Вся предыдущая жизнь пронеслась перед глазами, давила гнетущая тоска, ушла радость. Словно я проснулся после длительного наркоза и не понимал, где нахожусь.

Ещё когда я был ребёнком, меня пугала мысль о неминуемой смерти: как же так, почему человек так устроен, зачем же я тогда родился? Почему одни люди умирают раньше, другие позже? У меня не было ответов, но детство – такое замечательное время, что все эти страхи моментально забывались. А сейчас пора задуматься об этом всерьёз. Вот и пришло моё время, как подготовиться к этому? Может быть, хорошо, когда знаешь свой срок ухода, в отличие от внезапности, можно всё спокойно распланировать. Когда-то в юности смотрел фильм режиссера Сёхэй Имамура «Легенда о Нараяме». Маленькая японская деревня, где существует обычай: когда старику или старухе исполняется 70 лет, семья не должна больше кормить бесполезный рот. Старший сын уносит на своих плечах пожилого родителя на вершину горы Нараямы и оставляет умирать. Такая смерть считается достойной, поэтому выполнить свой долг пожилому человеку надлежит мужественно, без рассуждений и причитаний. Тогда фильм показался неинтересным, мрачным, люди, как животные, грязны и порочны. Сейчас, когда я вспоминаю этот фильм, я осознаю решение главной героини, которая должна умереть согласно традиции. Сын против, но вынужден подчиниться воле матери. На спине сына она начинает свой последний подъём на вершину горы. Умирая, она даёт жизнь другим, нужно сделать это с честью, благородством и смелостью. В этом и есть смысл, ценность жизни. Так и мне нужно достойно подняться на свою последнюю вершину горы. Вопрос только, как это сделать?

Смерть бывает разная, и мне почему-то уготована мучительная, длительная, в инвалидной коляске. «Божье наказание», – скорее всего, подумал бы верующий человек. Ведь я, работая гинекологом, делал аборты (в молодые годы даже не задумывался об этом), а это морально неправильно. Но мне, атеисту, в это сложно поверить. Советское воспитание превратило меня в воинствующего безбожника. Это, конечно, плохо, ведь вера могла бы облегчить мои страдания. А вместо этого я после первой волны отчаяния погрузился в суицидальные мысли и просто плыл по течению. Казалось, что бороться нет никакого смысла.

Люди по разным причинам возвращаются в своё детство, но у меня, наверное, включились мои биологические часы, пошёл уже обратный отсчёт времени. И в этот момент меня, будто рыбу во время нереста, повлекло в моё далёкое прошлое, к самым истокам моей жизни.

II

Никто мне не верит, но я действительно помню своё рождение. Резкое чувство холода, словно после внезапного пробуждения. Не хватает воздуха, хочется сильно вдохнуть и закричать, но с первым вдохом и выдохом раздаётся только слабый плач. Я помню ощущение тревоги, беззащитности, которые испытал с первых минут жизни.

– Мальчик! – порадовала акушерка мою маму.

Было 1 мая 1964 года, международный праздник солидарности трудящихся. Мой отец на демонстрации нёс транспарант с надписью «Слава КПСС». Вот так легко я и получил своё неофициальное русское имя Слава. А в свидетельстве о рождении было написано: У Сун Гван, то есть фамилия – одна буква У, а имя – Сун Гван. Моё имя означает «светлый», «яркий», «просвещённый», вот такие надежды были у моего дедушки, который выбрал для меня имя.

История корейской нации трагична. Из-за бедности корейцы вынуждены были мигрировать в другие страны в поисках лучшей доли и с тех пор проживают на многих континентах. Есть корейцы американские, европейские, китайские, японские, северные, южные и, наконец, российские. Мировые катаклизмы напрямую коснулись государственности Кореи. Полуостров стал ареной борьбы разных идеологий, соперничества мировых держав, где каждый преследовал свои цели. Корейцы – единственная нация в современном мире, разделённая по идеологическому принципу и имеющая два государства. Утопические идеи коммунизма продолжают жить, хотя уже давно рухнула Берлинская стена, разделяющая Германию, нет Советского Союза, но Корейская стена всё ещё существует.

Вот в таком круговороте истории, где, к сожалению, от обычного человека ничего не зависит, оказались мои родители.

Для освоения японских колониальных земель мой дедушка по отцовской линии У Сон Гун 1903 года рождения был принудительно отправлен на остров Сахалин. Разрешалось брать с собой семью, вот так мои бабушка Пак Ве Сен и мой отец У Ден Гу, которому было девять лет, в 1943 году оказались в южной части Сахалина. По воспоминаниям отца, плыли они на старой рыболовецкой шхуне, приспособленной для перевозки пассажиров, где не было элементарных удобств. Сотни людей, голодая и страдая от морской болезни, в лёгкой одежде, с небольшим количеством еды, состоящей из риса и сушёной рыбы, плыли в далёкие неведомые края. Что их ждало впереди, какая им уготована судьба, никто не знал. Дедушка с бабушкой никогда больше не смогут вернуться обратно домой.

Познав все тяготы японской оккупации, корейское население южной части Сахалина особо не ощутило изменений к лучшему с приходом советской власти, более того, теперь они не могли вернуться на свою историческую родину. О них просто забыло правительство побеждённой Японии, а затем и власти Южной Кореи, вот так сахалинские корейцы оказались заложниками политической ситуации. Нужно было как-то выживать в новом обществе без знания языка, без образования и средств к существованию.

В 1951 году согласно Сан-Францисскому мирному договору с Японией сахалинские корейцы утратили японское гражданство, но ни советского, ни корейского взамен долгое время не получали. Поколение моих дедушек и бабушек сохраняло паспорта без гражданства с надеждой на репатриацию в Южную Корею, так как большинство были выходцами как раз из южной части Кореи. О переезде в Северную Корею вопрос не стоял, уже были наслышаны обо всех «прелестях» жизни в коммунистической народной демократической республики. Но годы шли, ничего не менялось, старики умирали с мечтой о возвращении, и многие корейцы, понимая безысходность ситуации, вынуждены были получать советское гражданство. До 80-х и это было нелегко, затем процедура упростилась, ведь корейцы уже проживали на острове больше 35 лет. Заветный красный паспорт с гербом Союза Советских Социалистических Республик значительно облегчал жизнь в плане учёбы, устройства на работу и передвижений по огромной стране, а до этого даже на поездку в ближайший посёлок в Сахалинской области требовалось разрешение. В нашей семье основной причиной получения советского гражданства была возможность продолжить учёбу в высшем учебном заведении. Для этого нужно было выехать на материк, мои же сверстники для поступления в институт с паспортом без гражданства могли отправиться только в два города: Новосибирск и Иркутск. Но даже там им было сложно поступить.

В Советском Союзе официально были провозглашены равенство, свобода, братство всех народов, но дискриминация по национальному признаку сохранялась во всех сферах жизни, особенно в первые послевоенные годы.

В 1963 году без объяснения причин закрылись корейские школы на Сахалине. Это нанесло большой удар по корейской культуре. Корейцы моего поколения и младше стали стремительно забывать родной язык и усердно изучали русский, на нём говорили теперь и в семье, и на улице. На корейском общались, только пока были живы дедушки и бабушки. Никто этого прямо не запрещал, но почему-то было не принято разговаривать со сверстниками на родном языке, мы чувствовали необходимость освоиться в советском обществе, иначе было не выжить.

Отдельная тема – трансформация имён. Сейчас наблюдаю, как трудовые мигранты в России легко берут русские имена, ибо национальные имена россиянам бывает сложно выговорить, поэтому мигранты легко соглашаются на новые, отдалённо похожие на их истинные. Самое забавное, «новые» имена начинаются с первой буквы настоящего, например, Сарвидос называют Соней, Имранбека – Игорем, Бахрома – Борей, Шохруха – Шурой и т. д. Похожая история, думаю, произошла и с корейцами на Сахалине. Но наши родители пошли дальше – всем родившимся детям давали два имени: официальное корейское и неофициальное русское. Так появились корейцы Слава, Саша, Андрей, Сергей, и только при получении официальных документов мы вспоминали, что у нас есть корейские имена. Практически всех называли русскими именами на улице, дома, в школе, только дедушки и бабушки – по-корейски. Хорошо, что фамилии не меняли, при японцах корейцам насильно давали японские фамилии и имена.

Время шло, моё поколение и младше уже официально стали называть детей просто по-русски, без корейского имени. Вот так появились корейцы Сергеи Еновичи, Андреи Сиковичи, Бонгоновичи и т. п., ведь отечество брали по корейскому имени или, что ещё забавнее, по последним буквам имени. У меня в свидетельстве о рождении в графе «имя» было написано «Сун», в графе «отчество» – «Гван», значит, у сына должно быть отчество Сунгванович, при этом могли написать и «Сунович» или «Гванович», всё зависело от настроения работника ЗАГСа. С наступлением так называемой перестройки и гласности появилась мода вновь давать новорождённым корейские имена. Вот такая сложная эквилибристика получилась с именами на Сахалине.

Так происходила медленная ассимиляция корейской диаспоры в огромной империи. Но, к счастью, многие корейские традиции удавалось сохранить. Например, в первое утро Нового года в нашей семье всегда проходила чеса – поминальный день.

Это настоящий семейный праздник, когда все члены семьи с детьми обязательно должны были собраться вместе. Готовили самые вкусные блюда: варили свинину или курицу, яйца, суп из говядины, тушили тонко нарезанную редьку (дайкон), жарили папоротник, селёдку и, конечно, рис и кимчи. Традиционный набор для 70-х годов, я до сих пор с удовольствием могу поесть жареную селедку, тушёную редьку. В те времена ещё не было никаких специальных приспособлений для чистки и нарезки овощей, но именно в этот день (так мне казалось) у мамы получалось виртуозно нарезать ножом редьку тоненькой соломкой, отчего тушёная редька становилась ещё вкуснее, чем обычно, и отчего-то во время этого праздника от блюд исходил особенный аромат, который запомнился на всю жизнь.

Накрывали корейский столик на маленьких ножках. Дедушка старательно выводил иероглифы на белом листе бумаги – фамилию и имена своих родителей. Он приклеивал лист рисом к специальной дощечке и ставил на край стола. Большинство корейцев были безграмотны, мой же дедушка самостоятельно изучил грамматику и умел писать, о чём с гордостью часто в этот день рассказывал отец. Зажигались поминальные зелёные палочки, от них шёл таинственный аромат, затем ложку ставили прямо в горячую кашу, палочки клали на одно из блюд. В рюмку, которую держал дедушка двумя руками (считается, что одной рукой держать рюмку крайне неуважительно), отец наливал водку – тоже двумя руками. В настоящее время эти традиции в Корее сохраняются, сын всегда наливает алкоголь отцу или старшим именно двумя руками. Водка наливалась в три этапа, сразу заполнять рюмку было нельзя. Затем дедушка глубоко вздыхал и давал разрешение на поклон. Мужчины, обязательно одетые в пиджаки, кланялись трижды, и весь ритуал с ложкой, палочками, водкой тоже повторялся трижды, наверное, чтобы духи прадедушки и прабабушки смогли попробовать все блюда на столе, думал я. Интересно, что женщинам запрещалось кланяться: не женское это дело, говорил дед. Во время поклона мы со старшим братом всегда дурачились, нам было весело, мы не понимали, зачем кланяемся каким-то мифическим далёким предкам, которых никогда не видели.

Дальше открывали наружную дверь, чтобы выпустить дух предков, сжигали лист бумаги с иероглифами, и вся большая семья садилась за стол.

Почему у корейцев издревле в домах были низкие столы, не знаю и не понимаю. С практической точки зрения, да и с медицинской тоже эти столы неудобны и вредны, но об этом позднее. За такой стол нужно садиться в позе лотоса, то есть скрестив ноги, да ещё и на твёрдый пол, в лучшем случае были мягкие тонкие подушки. Мне было неудобно, потому с детства всегда либо просил маленький стульчик, либо вытягивал ноги и норовил кого-нибудь пихнуть под столом.

По старой корейской традиции дедушка сидел за отдельным маленьким столом, ему всегда первому накрывали, а отец или дядя наливали рюмочку водки. Обычно дедушка выпивал и после еды, как большинство курильщиков, обязательно курил любимые папиросы «Беломорканал». Мальчишки моего поколения, конечно, помнят эти папиросы. Существовал целый ритуал: у «Беломора» не было никакого фильтра, вместо него – обычная плотная бумага, которая в конце гильзы переходила в тонкую бумагу, набитую табаком. Доставали из пачки папиросу, осторожно постукивали ей по пачке или по ладошке обратной стороной, чтобы удалить остатки табака, далее слегка разминали пальцами. Кто-то мог сильно подуть, чтобы проверить, как набит табак в конце папиросы, потому что попадалось много некачественных, которые просто разваливались при курении. Затем нужно было сжать пальцами пустую часть мундштука посередине, а потом – перпендикулярно – пустую часть конца папиросы. Получался условный «галифе» -мундштук, дальше уже закуривали. Мы, мальчишки, копировали взрослых, все эти движения и обязательно, сделав пару затяжек, зубами отрывали часть бумажного мундштука, смачно сплевывали и передавали папиросу по кругу другим – вроде как соблюдали гигиену, чтобы другой тоже мог покурить.

На кухне стоял густой дым от папирос, тогда еще не знали о пассивном курении, да и о вреде табака нигде не писали, единственное, я зажимал иногда нос и кричал «фуууу», после чего дедушка с улыбкой ладонью разгонял дым. Мы завтракали, обсуждая новости, семейные и другие дела. В гостиной еще стоял папиросный дым, но я бежал кланяться. По корейским традициям в этот день внуки обязательно кланяются старшим в пол, это означает пожелание здоровья, счастья, удачи. За это дедушка всегда давал рубль, а иногда и целых три.

Так проходила чеса в первый день Нового года в нашей семье. Когда дедушки не стало, уже мой отец проводил чесу, и мы с Максимом первого января каждого года ранним утром всегда в пиджаках приезжали к моим родителям. Уже будучи взрослым, осознаешь всю ценность этой традиции, ибо здесь не только выказывание уважения родителям и почитание усопших: когда мы кланяемся, то вспоминаем и выражаем почтение, благодарность, тем самым подавая пример нашим детям, которые, надеюсь, будут продолжать традиции.

III

Справедливости ради скажу, что в советском обществе на бытовом уровне существовало множество примеров дружбы между людьми разной национальности. С улыбкой вспоминаю своего школьного друга Андрея Куянцева. Началась наша дружба после того, как мне поручили взять над ним шефство – над главным хулиганом в классе. Это была действительно искренняя юношеская дружба, ради которой, как говорили раньше, мы готовы были поделиться последним куском хлеба, рубашкой. Каждое утро мы встречались возле моего пятиэтажного дома (к тому времени мы переехали из частного сектора в хрущевку), вместе шли в школу и возвращались обратно тоже вместе. Я любил бывать в гостях у Андрея, он угощал меня борщом. Какой же ароматный и вкусный борщ готовила его мама! Он подавался со сметаной и обязательно с корочкой белого хлеба, а на дне тарелки всегда был кусок мяса. Мне казалось, ничего вкуснее в жизни не ел. Пишу об этом и словно ощущаю во рту тот мягкий, сладковатый и нежный вкус. На все мои просьбы приготовить борщ дома моя мама лишь улыбалась. В корейских семьях просто не готовили этот суп, да и не умели.

Вместе с Андреем мы мечтали. О джинсах, которые можно было приобрести по великому блату; хотели обязательно выполнить свой интернациональный долг в Афганистане и стать героями. Пытались дружить с девчонками, верили в любовь, добро – такими были искренними юношами с чистыми помыслами. Но подобная дружба была исключением из правил, смешанные компании оставались редкостью как среди взрослых, так и у подростков. Какое-то недоверие, взаимная недоброжелательность существовали между корейцами и русским населением Сахалина, нередко случались молодежные драки по национальному признаку. Со школьных лет я уже понимал, что не принадлежу к так называемой титульной нации, периодически мне об этом напоминали либо в грубой форме, либо мягко, намеками.

Я впервые столкнулся с ксенофобией в восьмилетнем возрасте: меня, маленького мальчишку, из-за моей национальности грязно обругал на дороге пьяный мужчина. Конечно, в детстве такие вещи очень пугали. Я ощущал себя словно гадкий утенок из сказки Андерсена, которого и куры клевали, и утки щипали, и люди толкали. Я рано понял, что не похож на других, и за это легко меня можно обидеть. Даже школьные учителя, которым стоило бы прививать детям терпимость и взаимное уважение, на деле нередко унижали учеников. Была у нас учительница русского языка и литературы по имени Инна Дмитриевна, невысокая женщина с большой тёмной копной волос, наверное, это был парик, по которому я её и запомнил, да ещё по едким и пренебрежительным замечаниям в адрес учеников корейской национальности.

– Даже Слава выучил, что такое причастие! – говорила она, обращаясь к классу, но с таким сарказмом, что фактически это означало «какой-то корейчонок смог выучить определение, а вы, балбесы, этого не можете сделать».

Поначалу всё это рождало во мне недоумение, приносило страдание и даже боль. Но ко всему привыкаешь. Я взрослел и всё хладнокровнее воспринимал оскорбления и пренебрежение в свой адрес, научился хитрить, знал, где нужно промолчать, а где сжать кулаки и достойно ответить. Такова была объективная реальность, в которой я учился жить. Уже будучи подростком, чётко уяснил: если я хочу чего-то добиться, нужно трудиться в два раза больше, чем мои сверстники славянской национальности.

Но успехами на уроках я обязан не столько собственному трудолюбию, сколько примеру моего отца – настоящего интеллигента.

В отличие от соотечественников, насильно мобилизованных японцами, мой дедушка Сон Гун отправился на Сахалин, «чтобы дать своему сыну Ден Гу образование, возможность выбиться в люди и получить материальные блага». Я с детства слышал эту семейную легенду, но уже сильно позже понял, что её придумал сам дедушка для моего отца, когда тому было девять лет. Надо же было как-то объяснить вынужденный переезд в другую страну и свой тяжелый физический труд. Стимул сработал. Мой отец часто рассказывал мне, как именно благодаря дедушке, который приехал на чужбину, работал на шахте и лесозаготовках, терпел лишения и страдал от холода и голода, отец смог получить образование. Старший сын в корейской семье – надежда и опора родителей, а они, в свою очередь, сделают всё, чтобы сын смог учиться. И мой отец учился очень усердно. Он закончил четыре класса японской школы, семь классов корейской, за два года выучил русский язык, окончил советскую школу, затем педагогический институт, работал учителем математики и физики. В первый год учебы отцу очень тяжело давался русский язык, его даже хотели оставить на второй год. Но только с личного распоряжения директора школы, которая видела его огромное стремление к учебе, отцу разрешили пересдать экзамены по языку. Вот такой длинный и трудный путь он прошел.

Моего отца очень ценили среди земляков. Многие корейцы плохо понимали русский язык, не умели на нём писать или совсем его не знали. К отцу постоянно обращались по самым разным вопросам, и никому он не отказывал, помогал бескорыстно. Хотя нет, иногда его всё же благодарили – компотом из абрикосов, это считалось дефицитным товаром. Мне очень нравилось есть абрикосы, а затем молоточком азартно колоть косточки и извлекать орешки.

По старой корейской традиции взрослые люди на улице могли спросить:

– Нуги адыль имнида (чей ты сын)?

Я всегда с гордостью отвечал:

– Нэ дульти адыль У Ден-гу имнида (я второй сын У Ден-гу), – и получал в ответ одобрительные возгласы и уважительные кивки головой:

– Нэ-нэ далмата абоди (да-да, очень похож на своего отца)!

Это сыграло большую роль уже в моём воспитании. Я понял с детства: если хочешь уважения к себе, нужно научиться отдавать, не требуя ничего взамен. В молодые годы я копировал отца, пытаясь создать домашнюю библиотеку: выписывал литературную газету, журналы, газеты, старался много читать. Отец очень любил русскую литературу, и у нас дома были собрания сочинений Пушкина, Тургенева, Толстого, Гоголя, Чехова, Достоевского; зарубежная литература, мифология Древней Греции, разные энциклопедии. Книги эти приобретались с трудом по каким-то талонам, через каких-то знакомых.

Помню удивление той самой учительницы Инны Дмитриевны, когда она осознала, насколько образован мой отец. После родительского собрания они обсуждали отношение князя Болконского к Наташе Ростовой из «Войны и мира». Тогда, в юности, этот эпизод вызвал у меня гордость, но сейчас я с прискорбием понимаю, какое было снисходительное и высокомерное отношение к корейцам у моей учительницы.

Уже много лет спустя, когда я вырос, нам посчастливилось быть с родителями во Флоренции, где отец впечатлил мою супругу и экскурсовода, комментируя скульптуру Персея с отсеченной головой Медузы горгоны и рассказывая древнегреческую легенду.

Отец всю сознательную жизнь прожил в Советском Союзе и считал, что такой большой страной может управлять только сильная власть, фактически был сторонником авторитарной системы. На мой вопрос почему же переехал в Южную Корею, а не в Северную, отец дипломатично отвечал, что скоро будет одна, единая Корея. Верил в светлое будущее, как и когда-то в коммунизм, затем в социализм. Он мечтал, чтобы человечество на всём земном шаре было одной национальности, чтобы не было войн и все жили мирно и счастливо. И хотя эта мечта едва ли достижима, отец по мере собственных сил старался сделать мир лучше, постоянно помогая другим. Он долгие годы занимался общественной работой, сотрудничал с Красным Крестом Кореи. И в связи с этим я хочу рассказать грустную историю, которую поведал мне отец, о человеке, по чьей судьбе исторические события прошлись, словно железный каток.

IV

Во время Второй мировой войны Корейский полуостров и часть Южного Сахалина были оккупированы Японией. Наш герой, назовём его Ван Су, только что женился. Они с супругой Ген Ок поселились в доме родителей Ван Су. Но уже на второй день после свадьбы его принудительно, по трудовой мобилизации, отправили на Сахалин. Ван Су уехал один, договорившись с Ген Ок, что она присоединится к нему, как только муж обустроится на новом месте.