Повилика

– Нет, мама, – голос жены на удивление резок и тверд. – Он пах домом и умел слушать.

– Слушать и подслушивать твой муж действительно умеет, – уже спокойнее говорит теща, и, кажется, видит сквозь стены, как я напрягаюсь, застигнутый врасплох на крыльце. Отступаю быстро и по возможности бесшумно, обегаю дом, чтобы зайти с черного хода через сад.

Насчет труса Виктория, пожалуй, права. Сердце заходится в приступе паники. Проскальзываю наверх – голоса на кухне по-прежнему слышны, но теперь злобное шипение тещи смешивается с успокоительным бормотанием жены. Выдыхаю на последней ступени лестницы – дверь в комнату дочери приоткрыта, и луч света выхватывает из сумрака фрагмент импровизированной картинной галереи. Тяга к рисованию появилась у Полины одновременно со способностью к прямохождению. Едва сделав первые шаги, малышка схватила цветные карандаши и принялась разукрашивать стены. С тех пор ремонт в доме мы делали дважды, но самые удачные рисунки Лика сохранила – обрамленные в рамки, убранные под прозрачный пластик сказочные замки, фантастические звери и абстрактные каракули по-прежнему с нами. В коридоре их особенно много – одни на уровне колен, другие выше – история взросления и становления одного художника. Я видел их тысячу раз, но сейчас впервые замечаю одну деталь, которая пугает до мурашек, поднимающих волосы на загривке – у принцессы на старом детском рисунке и у фантастической химеры двухлетней давности одинаковые глаза – всех цветов и оттенков. Глаза из моего видения.

«Просто совпадение!» – кричит разум, не желая верить в причастность дочери к происходящей чертовщине, но внутренний параноик потирает потные ладошки – паутина зла масштабнее, чем я мог предполагать. Впрочем, отец я, наверное, чуть лучший, чем муж, потому как в комнату дочери заглядываю с вопросительным интересом. Уверен, Полина на моей стороне. Почему же я не могу так поверить в невиновность Лики?

Длинноногий, еще нескладный, подросток валяется на кровати в коротких шортах и майке, заляпанной чем-то ярким. «Вероятно, краски», – делаю вывод, видя на мольберте незаконченную картину. Судить о замысле художника пока рано, но глядя на детали – пейзаж, склон горы и какие-то руины. Полина отрывается от блокнота, в котором что-то вдохновенно черкает, и кивает с вопросительной улыбкой. А я и сам не знаю, зачем пришел, но в детской, увешенной гирляндами и постерами, где на подоконнике живет сразу пять чайных кружек, а под кроватью можно найти альбомы и скетчи за весь творческий путь, мне удивительно спокойно.

Сажусь на крутящийся стул у синтезатора и задумчиво касаюсь запыленных клавиш. Рисовать дочь любит больше, чем музицировать, в отличие от меня. Заброшенный инструмент отзывается благодарным звучанием, и совершенно неосознанно я начинаю наигрывать мелодию. Сколько лет назад играл последний раз? А ведь когда-то давно не мог и дня прожить без музыки.

– Красиво! – Полина откладывает рисунок и прислушивается.

– Под эту композицию мы познакомились с твоей мамой, – ностальгической грустью накрывает давнее воспоминание. Тогда я состоял в школьной группе – клавишник, всегда на задворках, непопулярный в отличии от фронтменов. Таких у нас было трое – солист и автор текстов, смазливый до слащавости Петер, басист – смуглый, грубоватый Коджо и, разумеется, Бастиан Кёрн – бэк-вокал и саксофон. Аплодисменты и внимание фанаток в основном доставались им, Себастиану даже чуть больше, чем остальным. Именно Бас познакомил меня с ребятами, однажды услышав, как я играю. На школьных балах мы исполняли известные мелодии, но главные хиты были нашего авторства – слова Петера и моя музыка. Лика училась на год младше – профессорская дочка, красавица и тихоня. Держалась обособленно, никого не привечала, хотя многие и пытались. Ко мне подошла сама, когда мы закончили и уже убирали оборудование, а на весь зал орали из колонок популярные трэки.

– Ты Влад, верно? – и протянула мягкую теплую ладонь, – а я Лика. Сыграй для меня еще раз?

И я сыграл. И играл еще сотни раз множество своих и чужих мелодий, пока спустя долгих восемь лет она не сказала мне «да».

– Пап, ты что-то хотел? – голос дочери возвращает в реальность. Полина смотрит выжидающе – все-таки я без спроса вторгся на ее территорию. Пожимаю плечами и отвечаю искренне:

– Просто прячусь.

– Понятно, я тоже сваливаю в такие моменты.

Удивленно выгибаю бровь – на моей памяти отношения тещи и жены душные, подавляющие, тяжелые, но всегда показательно вежливые. В этот момент снизу раздается звон бьющейся посуды. Полина не реагирует, точно это привычное дело.

– Часто они так? – спрашиваю, понимая, что ничего не знаю о своей семье.

– Ты серьезно не помнишь? – дочь заинтересованно подвигается ближе. Точно так же недавно смотрел на меня Бас – как на любопытный клинический случай.

– Помню что?

Полина уже сидит вплотную – худые голые коленки задевают мое напряженное бедро.

– Пообещай не пугаться? – спрашивает и, не дождавшись ответа, сжимает мою ладонь в своих. Детская меркнет. Сердце бухает о ребра в предвкушении нового приступа, но внезапно я проваливаюсь из тела, перестаю ощущать спинку кресла под спиной и теплые пальцы дочери. Перед глазами проясняется другая сцена – наша кухня в шарах и гирляндах. На круглом столе остатки праздничного торта, а рядом я сам с чашкой кофе в руках.

– Удивительно, как твой дохляк продержался до пятилетия дочери. Мне бы такого хватило максимум на год, – Виктория смотрит на меня сквозь бокал золотистого портвейна.

– Мама! – одергивает тещу голос жены, но мадам Либар беспечно отмахивается:

– У него в кофе столько забвения, что повезет если по утру вспомнит собственное имя.

– Как ты смеешь, не спросив меня! – такой неприкрытой клокочущей злости я никогда не слышал от Лики. Слова точно звучат в моей голове – вся сцена – украшенная кухня, усмехающаяся Виктория, безразлично пьющий кофе Влад, видится мне глазами жены.

Лика вырывает чашку из моих рук и со звоном разбивает об пол. Теща улыбается. Руки жены дрожат от ярости. Воспоминание развеивается, и я переношусь в холл нашего дома, украшенный к Рождеству. У большого в полный рост зеркала внимательно разглядывает себя Виктория.

Этот вечер я помню – Лика повздорила с матерью из-за пластических операций, я застал ее плачущей на веранде, а потом мы занимались любовью прямо на лестнице, не успев добраться до спальни. Но в видении акценты смещаются.

– Так много седых! – Виктория раздраженно выдергивает волосок из идеально гладкой прически, – и морщины! Ты только посмотри – вокруг глаз, между бровей и даже на щеке, где была милая ямочка.

– Странно, если в шестьдесят шесть ты станешь выглядеть, как выпускница колледжа, – тон Лики холоден, а рука, держащая мою, горяча.

Но Виктория не реагирует на дочь – крутит головой из стороны в сторону, подмечая все новые изъяны.

– Придется Роберу сегодня попотеть, – ухмыляется теща, а пальцы жены напрягаются в моей ладони.

– Побереги отца. Он уже слишком слаб.

– Не переживай, в моей книге описаны отличные способы восстановления, которые и тебе бы не помешали. Ах да, совсем забыла, у тебя же нет своего гримуара, – адресованная дочери холодная улыбка заставляет меня стиснуть зубы. В видении стоящий рядом Влад напрягается, на худом лице проступают желваки. Но Лика прижимается крепко, обнимает и целует сжатые губы, я обмякаю, теряя интерес к происходящему, и равнодушно смотрю, как теща накидывает меховое манто, как супруга выбегает за ней на улицу, крича вслед: «Мама, не надо, пожалуйста!», а затем рыдает, пряча лицо в ладонях. В том фрагменте памяти Лики Влад выходит, кладет руки на плечи и разворачивает к себе. «Смотри, мы стоим под омелой», – шепчет, целуя холодный лоб. Окружающий мир вновь теряет очертания, и я проваливаюсь в пустоту, где пульсирует шокирующее открытие – на утро после сцены у зеркала и нашей страсти на лестнице месье Робер Либар попал в больницу, откуда его привезли домой уже в инвалидном кресле. С того Рождества тесть больше не мог ходить.

Перед глазами вновь детская и возбужденное лицо Полины. Дочь отпустила мою ладонь, но не отодвинулась – нетерпеливо ерзает, ожидая моей реакции. Слова путаются и находятся с трудом.

– Как ты это вообще…? – первое, что получается выдавить.

– Не знаю. Кажется, всегда умела. Но управлять научилась недавно.

– И… ты можешь залезть в любую голову? – страшусь услышать «да», но улыбка на девичьем лице открыта и беззаботна, точно она делится школьными успехами или рассказывает о новом интересном фильме.

– Конечно, нет! Только в мамину, и то не дальше двенадцать плюс.

На мое ошарашенное удивление Полина поясняет:

– Похоже на родительский контроль, чтобы я не добралась до семейного порно, – весело подмигивает, тут же заливаясь смущенным румянцем.

– Значит, Лика в курсе? – откровенья из прошлого и способности дочери никак не укладываются в моей голове.

– Да, мне нужно разрешение, что-то вроде авторизованного доступа. Мама часто пользуется мной, как видеорегистратором. То посмотреть, где положила ключи от машины, то восстановить в памяти заказы клиентов.

– А Виктория?

Полина отстраняется, закидывает ногу на ногу, скрещивает на груди руки – закрывается от меня.

– Бабушка знает. Но позволила мне только однажды.

– Что ты увидела? – подаюсь вперед в ожиданье ответа. Дочь раздраженно поводит плечом, прикусывает губу и опускает глаза:

– Тетю Полин, мамину старшую сестру, за день до ее гибели.

Ну разумеется! Единственное, чем дорожила Виктория – любимая дочь – гордость семьи, разбившаяся в авиакатастрофе.

Вскакиваю и принимаюсь суетливо ходить из угла в угол. В голове роятся сотни вопросов, но ни один из них я не готов задать вслух. Полина некоторое время наблюдает за мной, а затем вновь берется за рисование. Останавливаюсь и заглядываю в ее блокнот – на листе раскадровка комикса. Общий план – темноволосый мужчина катит в тачке смеющуюся маленькую девочку. Средний план – привлекательная молодая девушка в средневековом платье держит в руках ярко-оранжевую тыкву. Крупный – широко распахнутые глаза – зеленые точно мох, карие как гречишный мед, голубые точно полуденное небо, черные как печная сажа.

– Кто это?

Полина не отрывается от рисунка, добавляя в радужку охристые и серые фрагменты:

– Она снится мне с самого детства. Я зову ее – Повилика.

*

Груженная тыквами тачка резво катилась под гору. Мужчине стоило немалых усилий удерживать рвущуюся вперед тяжесть. Но рядом с его юной спутницей даже сложные задачи были в радость. Он уже не мог как раньше, посадить ее сверху на крупные оранжевые плоды и припустить по склону, не боясь разбиться. Малютка выросла быстро и незаметно, как это всегда бывает с детьми. С веселой улыбкой глядя по сторонам, в ногу с Карелом шла миловидная молодая девушка. В руках она несла большую корзину румяных яблок, из заплечного мешка исходил пряный аромат садовых трав.

– Нас ждет удачный день, отец! – теплый ветер ранней осени взметнул пряди русых волос, и мужчина невольно залюбовался воспитанницей. Он звал ее своим счастьем и светом, даром и радостью, но никогда – дочерью. Пятнадцать лет назад, пораженный находкой, хотел отнести малышку в деревню или пристроить в женский монастырь, но Повилика проявила удивительное упрямство, не желая отходить от Карела ни на шаг. Да и погода испортилась – зачастили дожди, дороги увязли в распутице, а затем обильные снегопады и вовсе завалили подступы к замку. Так они и провели первую зиму вдвоем – вдали от людей, а по весне Карел уже и сам ни за что бы не расстался со смышленой малюткой. Он шил ей платья и пел колыбельные, учил ставить силки на зайцев и куропаток, возделывать огород и молиться. Она же в ответ дарила ему искреннюю детскую любовь и смысл существования. Весной они вместе спускались в село в долине, Карел нанимался то батраком на поля, то помощником при кузне или мельнице – крепкие руки, спокойный нрав и быстрая хватка ценились везде. Повилика тем временем училась валять и ткать, пряла кружева и постигала грамоту. А зимой за долгими разговорами при свете очага весело постукивали коклюшки, снуя в детских руках все более и более умелых год от года. Ароматными травами были набиты подушки-думочки, украшенные изысканным кружевом – цветы и листья сплетались в узоры, диковинные звери смотрели с причудливых изгибов ветвей.

Ладно шла торговля на ярмарке – выращенные Карелом и Повиликой тыквы были и слаще, и ярче прочих, запасались хозяйки и сочными травами, удивительно зелеными на золотом фоне вступающей в свои права осени. А молоденькие служанки и почтенные матроны из ближайшего Шельмец-баньи *(Шельмец-банья – старое название города Банска-Штявница в Словакии) разбирали кружевную тесьму да подушечки. Повилика улыбалась приветливо, немногословный Карел располагал к себе ощущеньем покоя. Многие девки поглядывали с интересом на крепкого «вдовца» в самом рассвете сил. Он же в ответ держался сдержанно, испытующе зыркая на охочих до его юной спутницы деревенских повес.

День перевалил за середину. Большинство торговцев распродали товары и собирали нехитрый скарб. Остатки овощей Карел обменял на соленья и вяленое мясо, Повилика же торговалась с кожевником о цене на приглянувшиеся сапожки.

Подняв облако пыли, на пустеющую площадь въехал конный отряд. С охоты возвращался новый хозяин этих земель, молодой ставленник короля – барон Земан и его свита. Богатые серебряные рудники сулили короне пополнение казны и требовали особого контроля. Отлично зарекомендовавший себя в боях, Ярек Земан не гнушался и дворцовых интриг. И, хотя от рожденья он не мог похвастаться ничем кроме выдающихся внешних данных – мелкий дворянский титул не имел под собой ни богатства, ни влияния – к двадцати пяти годам Ярек заслужил репутацию бесстрашного и беспринципного стратега, не боящегося замарать руки ни в крови соперников, ни в грязи чужого белья. После шумной столицы барон откровенно скучал в живописной провинциальной глуши. Главным развлечением стали охота, да румяные молодки, готовые не только стелить господину постель, но и расстилаться на ней.

Вьючные лошади с добычей уже были отправлены в замок. День задался – муфлона и пару косуль загнали верные алаунты* (общее название собак, предназначенных для травли людей и животных в средние века) , а свирепого вепря барон добыл собственноручно – одним метким ударом кабаньего копья. Еще не остыла разгоряченная азартом погони кровь. Ярек Земан мечтал о бочонке хмельного пива, сговорчивой трактирной девке и жирном куске печеного мяса. Без особого интереса оглядел он небольшую деревенскую площадь. Внезапно внимательный темный взгляд выцепил из толпы ладную девицу с копной густых волос цвета сжатого хлеба, в яркой искусно расшитой жилетке и юбке, подоткнутой на поясе так, что под краем подола мелькали округлые икры. Барон невольно залюбовался точными движеньями незнакомки, со знаньем дела представляя все гибкое молодое тело, скрытое традиционным нарядом. Не замечая соглядатая, девушка забралась в огромную тачку и принялась аккуратно укладывать купленные и выменянные товары. Молчаливый мужчина с черными как смоль, забранными в хвост, волосами споро помогал ей. Но вдруг порыв ветра взметнул подол, заставив незнакомку выпрямиться, оправить одежду и подтянуть ленту в волосах. В этот миг мельком взглянула она в сторону барона и его дружины – осеннее солнце рассыпалось брызгами разноцветного витража – золото, изумруды, сапфиры и червонное серебро блеснули в девичьих глазах.

– Узнай, кто она, чья и откуда, – хрипло приказал Ярек молодому пажу, – но тихо, чинно. Внимания не привлекай.

Тем же вечером в разгар пирушки в харчевне запыхавшийся юноша шептал на ухо хмельному барону: «Повиликой зовут. То ли дочь, то ли воспитанница Карела Балаша, бастарда разбойника Мелихера, что до вас этой землей владел. Живут в руинах замках на склоне Ситно. В деревне на хорошем счету оба, нрава доброго, работящие. Она по кружевам мастерица и в травничестве смыслит. А он…»

Но барон нетерпеливо прервал доклад, хлопнул по столу и гаркнул:

– Скоро, братцы, нас ждет еще одна славная охота! Не дадим мечам в ножнах заскучать!

*

Я хожу из угла в угол по нашей супружеской спальне. Голова взрывается, не способная принять новые данные – откровение дочери, утраченные воспоминания, заговор жены и тещи, загадочный гримуар… Еще и эти видения – женщина из прошлого с разноцветными глазами, теперь получившая имя «Повилика». Мне надо все обдумать, взвесить, побыть в тишине и покое – обычно это помогает. Вытаскиваю спортивную сумку и принимаюсь бессистемно кидать туда белье, рубашки, джинсы, носки. Заталкиваю баул под вешалки в гардеробной, чтобы Лика не нашла и спускаюсь до магазинчика на углу. В кухне тихо – ни жены, ни тещи не слышно. Никем незамеченный выхожу из дома – покупаю зубную щетку, дезодорант и несколько банок консервов. Вряд ли в бунгало на побережье осталась какая-то еда с нашего прошлого визита. Медленно, точно нехотя, иду к дому, специально выбирая самый длинный маршрут. Сквозь панические настроения и одержимость мистическим заговором пробивается тихий голосок разума: «Что с тобой стало, Влад? Как ты докатился до того, что прячешься от жены, боишься посмотреть ей в глаза и прямо спросить – что за чертовщина творится в нашей семьей? В твоей семье. Или ты всегда был таким жалким, трусливым червем, незаслуженно выбранным в мужья лучшей женщиной, которую тебе доводилось встречать в жизни?» Я злюсь от накатывающего стыда и преисполняюсь решимости. Лика ждет меня сидя на краю кровати и расчесывает прекрасные золотистые волосы. Молча забираюсь под одеяло и выключаю свет. Жена устраивается рядом, привычно кладет мне руку на грудь. Прикосновение это – такое простое, родное, домашнее, успокаивает мятущееся беспокойное сердце. Это ведь моя Лика – добрая, заботливая, понимающая. Что же я веду себя как дурак?

– Вы часто ругаетесь с Викторией? – спрашиваю тихо и касаюсь ее плеча кончиками пальцев.

– Бывает, – супруга не отрицает недавнего скандала.

– Я вспомнил тут кое-что… – тяну задумчиво, как бы между делом, чтобы не спугнуть.

– Сам вспомнил? – в тоне жены заметен интерес.

– Почти. Полина помогла, – решаю не увиливать и посмотреть, что будет.

– У нее сильный дар, – подтверждает Лика и устраивается удобнее.

– Не будешь отрицать? – я удивленно напрягаюсь.

В ответ на меня в упор смотрят ярко синие, глубокие точно зимняя ночь глаза:

– Зачем? Как вспомнил, так и забудешь. Воспоминания пластичны – остаются действия, последствия, но не причины.

– Ты сотрешь мне память? – вероятно, мое лицо выражает откровенный ужас, потому что Лика смеется и ласково треплет за щеку.

– Дурашка. Многие отдали бы все за избавление от сомнений и мрачных дум.

– Но они – часть меня! – напрягаюсь, пытаясь отстраниться, но жена игриво кусает за губу, а затем внезапно целует глубоко и страстно. И вот уже руки, секунду назад желавшие оттолкнуть – обнимают, а тело, дрожащее от испуга, испытывает возбуждение совсем иного свойства. Наслаждение умелыми ласками растворяет сомненья и страхи в океане удовольствия. И когда я обессиленный выныриваю на поверхность, благодарно прижимаю горячее тело жены и готовлюсь погрузиться в сон, звучит тихое на самом краю сознания:

– Я умру без тебя, Влад…

*

Лика слушает мерное дыхание мужа. Осторожно высвобождается из объятий и, как есть, нагая, идет в гардеробную. Собранную сумку она нашла еще днем. Ее сил недостаточно, чтобы удержать – только сгладить на некоторое время, спрятать проблему под ласками, как сегодня. Завтрашний день потребует решений. Женщина распахивает стеклянные двери в теплую майскую ночь и выходит на балкон. Первая фаза полнолуния ярка и свежа. Лика расправляет плечи, закрывает глаза и подставляет обнаженное тело легкому бризу и лунному свету. Касаясь молочно-белой кожи, лучи проникают вовнутрь, напитывают своим сияньем и струятся по венам. В узоре серебряной паутины, опутанная лунной лозой, Лика и сама становится светом. Луна принимает в объятья ту, кто ищет ответа.

Из темных окон ближайшего дома наблюдает за соседкой спустившаяся за стаканом воды мадам Дюпон. Сквозь раскидистые ветви бузины, на балконе, выходящем в маленький сад, нагая Лика подобна прекрасной античной статуе, изнутри сияющей лунным перламутром.

– «Просто вышиваю подушки»… Ну-ну, ну-ну, – бубнит под нос старушка, возвращаясь в кровать.

Глава 4. Прощание

Лунный цветок, добровольно покинувший стебель, суть свою примет, свободу забытому дав. Горечью сердце исполнится, нить обрезая. Жаром согреет источник сердечной росы. Зерна живые утратят способности к всходу, в прах обратятся, в судьбы жернова угодив. В море камней многоликое эхо прощанья ляжет прощеньем, на теле оставив свой след. Дар очищенья по капле впитается в стебель, жизнь подаривший и смерть получивший взамен. Принята жертва. Цветок увядает. (Пендл Хилл, Ланкашир. 328ой год от первого ростка. Падающие листья. Полнолуние)

Утром в спальне Лики нет. Как нет и моей вчерашней уверенности уехать в домик на берегу. События с момента пробуждения в больнице видятся как в тумане и кажутся странным сном. Всему можно найти рациональное объяснение – думаю я, спускаясь на кухню. Только вот с каждой ступенькой разумного в моей голове все меньше, а фантастических идей все больше. Точно размеренная жизнь осталась нежиться в теплой супружеской постели, а вниз по лестнице крадется подозрительный параноик, неуверенный в главном – в своей семье.

Запах свежеобжаренного кофе бодрит и немного упорядочивает мысли. На кухне Лика помешивает в сковороде зерна, постепенно меняющие цвет с травянисто-зеленых на шоколадно-коричневые. На маленьком огне рядом греется заполненный песком поддон. Жена готовит кофе по-турецки. Удивительно, обычно Лика ограничивается вариантом для ленивых и торопливых – автоматической кофемашиной, обделенной творческой фантазией и варящей изо дня в день одинаковый стандартный американо с молоком. Медная джезва в руках жены появляется по праздникам или в особо расслабленные воскресные завтраки, когда можно позволить себе до полудня ходить в пижаме и вдохновенно предаваться благому безделью.

«Чем же сегодняшний день особый?» – не успеваю толком подумать, как замечаю на стуле спортивную сумку – ту самую, которую вчера в панике набивал предметами первой необходимости. Лика оборачивается, и я вижу покрасневшие глаза и припухшие веки, точно от слез или бессонницы. Кажется, даже замечаю блеск капли, слетевшей с ресниц и упавшей в горячий кофе на жаровне. Вид расстроенной жены отбрасывает прочь идиотские идеи и сомнения – хочется утешить, обнять, защитить. И я уже стремлюсь, протягиваю руки и касаюсь мягкой фланели домашнего халата, но Лика отрицательно мотает головой, отступает на шаг назад и приказывает:

– Сядь.

В коротком слове я слышу обреченную решимость и глубокую печаль. Подчиняюсь, выжидательно глядя на жену. Тем временем она ссыпает зерна в старинную кофемолку, неторопливо вертит ручку, а после перекладывает порошок в прогретую турку. Расплющивает ножом пару коробочек кардамона и вынимает семена. Толчет их в каменной ступке вместе с комковатым тростниковым сахаром и крупинками крупной морской соли. Добавляет специи к кофе, заливает водой и погружает джезву в раскаленный песок. Плавные размеренные движенья завораживают, тонкие пальцы, сомкнутые на деревянной ручке, водят турку по кругу, кофе поднимается под ободок, и жена снимает плотную шапку из сварившихся молотых зерен.

– Спрашивай, – голос Лики выводит из медитативного созерцания.

– Что? – не сразу соображаю я.

– Все. О том что тебя мучает со дня приступа.

Незаданные вопросы принимаются мельтешить и суетиться в сознании, стремясь первыми пробиться к микрофону. Пока я мну губы, выбирая с чего начать, супруга успевает поставить на стол чашки с кофе и бокалы с холодной водой.

– Лика, что происходит? – выбираю наиболее общий, чтобы сразу не заработать сто очков психа в глазах жены.

– Я варю кофе и беседую с мужем, – проскальзывает быстрая ироничная улыбка. – Обычный кофе – без «забвения».

Показанная Полиной сцена живо разворачивается перед глазами.

– Откуда ты знаешь? – напрягаюсь, отстраняясь от стола. Лика закидывает ногу на ногу, берет обеими руками чашку и вдыхает кофейный аромат. Жмурится от удовольствия и так же, не открывая глаз, поясняет:

– Это, все же, мои воспоминания. Неужели ты думаешь, я позволю дочери бесконтрольно копаться в голове матери?

– Почему я этого не помню? – не спешу пригубить свой напиток, хотя Лика с явным наслаждением уже смакует первые глотки.

– Потому что мы этого не хотели.

– Ты и Виктория?

– Умница, Влад. – в голосе Лики столько холода, что кажется ее губами начала вещать высокомерная мадам Либар. Куда делась моя милая, ласковая жена? Женщина напротив изучает меня с отстраненной расчетливостью. Только заплаканные глаза, да нервно постукивающие по фарфору узкие ноготки выдают внутреннее напряжение.