Повилика

– Ну-ну, – соседка смотрит на Лику, точно на иллюзиониста, скрывающего секрет фокуса.

– Постараюсь закончить быстрее. Сегодня после визита к родителям сяду за ваш заказ.

Мадам Дюпон откланивается, удовлетворенная ответом, а я удивляю жену внезапно пришедшей в голову идеей:

– Давай подвезу? Давно не общался с твоим отцом. Хочу послушать последние новости о новинках викторианской литературы.

*

Отец Лики – Робер Либар – профессор филологии, специализируется на английской литературе второй половины девятнадцатого века. В последние годы лекции его доступны только онлайн – из-за болезни мужчина прикован к инвалидному креслу и большую часть дня проводит в постели в окружении монографий и книг. Мы редко общаемся, в первую очередь потому, что я всячески избегаю общества тещи. Оттого внезапное желание сопровождать жену во время поездки к родителям, провоцирует Лику на вопросы. Отмахиваюсь, отвечая круглыми обтекаемыми фразами, и рулю по широкой автостраде вглубь материка, подгоняемый дующим с моря бризом. Люблю равнину Фландрии в начале мая. Даже увязавшаяся с нами Полина отлипает от экрана смартфона и целых пять минут созерцает отцветающие поля поздних тюльпанов, посреди которых, на радость туристам, еще сохранились старинные деревянные мельницы. Подозреваю, причина дочкиной тяги к общению с бабушкой и дедушкой кроется в докладе по творчеству Диккенса, заданному в школе. Но неугомонный шебутной подросток, перетягивающий внимание на себя, только на руку моему плану. Пока, сама о том не подозревая, Полина будет отвлекать Викторию и Лику, я надеюсь получить возможность беглого обыска жилища тещи. Не представляю, что планирую найти – банки с надписью «яд» или чистосердечное признание в покушении на убийство?

Смотрю на дочь в зеркало заднего вида – она заправляет волосы за ухо и хмурит лоб точь-в-точь как Лика. Мимика, жесты, вкусовые привычки и даже интонации – все в ней от жены. Но каждый, кто видит нас вместе поражается внешнему сходству – Полина моя на тысячу и один процент, точно ответственный за написание днк-кода взял и скопировал внешние данные в ее анкету. Но все то, что меня раздражает в себе, кажется в дочери очаровательным – излишняя худоба смотрится утонченно, вздернутый нос – забавно, даже крупноватые передние зубы добавляют шарма непосредственной улыбке. Удивительное дело, но так же, как Полина на меня – Лика похожа на Робера. Жена говорит – девочки всегда идут в отцов. Возможно так и есть, но в нашей семье они повторяют родителя след в след вплоть до формы родинок и искривлённых мизинцев. Может, отсюда эта безграничная щемящая нежность, всепоглощающая любовь к своей малышке?

По приезду в дом матери Лика первым делом спешит к отцу в переоборудованную под спальню библиотеку. Бросается на шею и душит в объятьях. И осунувшееся бледное лицо месье Либара озаряется внутренним светом, в худые руки возвращается сила, а голос вновь звучит вдохновенно и мощно, как с кафедры в просторной аудитории.

– Папуля, – шепчет Лика и целует истонченный пергамент щеки.

– Мой ангел, – вторит Робер, прижимая дочь к груди, а после жмет мою ладонь сильнее, чем это необходимо. Я улыбаюсь – у старика немного возможности доказать самому себе, что он еще жив. Лика взбивает подушки, поправляет покрывало, помогает отцу сесть в постели. Полина устраивается рядом с дедом, ластится к плечу и без лишних прелюдий подсовывает под нос экран планшета. При имени «Диккенс» профессор оживает еще больше, водружает на нос очки и принимается с интересом обсуждать с внучкой план доклада.

– Влад, подай мне сэра Уилсона. Его «Мир Диккенса» стоит у окна, где-то на верхних полках.

Наблюдая за мной с веселым нетерпением оседлавшего любимую волну специалиста, тесть барабанит пальцами по прикроватному столику:

– Ангус Уилсон. Желтый корешок, средний размер. Рядом с «Похотливым турком» *(Эротический роман «The Lustful Turk» 1828 г.).

Я наконец-то нахожу искомое и успеваю передать книгу Роберу быстрее, чем Полина озвучивает интерес к откровенным приключениям англичанки в гареме турецкого султана. Лика хихикает над нами троими и убегает, влекомая требовательным окриком Виктории – беспечная дочь и ее свита позволили себе пренебречь нормами приличия и уклонились от обязательных лобызаний с хозяйкой дома.

– Я принесу вам чай в библиотеку, – бросает жена уже в дверях, и я благодарно киваю ее тактичности. Меньше всего мне хочется лицезреть ледяную глыбу тещи по другую сторону обеденного стола. Но воспаленное сознание тут же нашептывает: «Воздержись от еды и напитков в стане врага».

Пока месье Либар увлечен внучкой и Диккенсом, осматриваюсь с видом киношного шпиона. Дважды обхожу просторную комнату по кругу. Выглядываю через широкие стеклянные двери на террасу, бессистемно беру с полок книги, листаю и возвращаю на место. Замираю перед столиком с лекарствами тестя, стараясь найти в памяти информацию об их свойствах, побочных действиях и последствиях передозировки.

– Не мельтеши, – получаю в спину сухим профессорским тоном, сдобренным внимательным взглядом поверх очков.

– Не знаешь, чем заняться, почитай утренние газеты, – Робер кивает в сторону кожаной оттоманки, на краю которой лежит свежая пресса.

– Пани обычно знакомит меня с мировыми новостями после обеда. Сейчас, конечно, можно все найти в интернете, но разве это повод нарушать давние семейный традиции, – поясняет месье Либар.

Мягкое интимное «пани» в отношении каменной хладнокровной Виктории режет слух. Но месье Либар всегда называет так жену – в память о ее славянских корнях. По семейной легенде, где-то на востоке, то ли в Словакии, то ли в Чехии порастают мхом руины фамильного замка. Мадам Либар никогда не бывала на своей исторической родине, да и из языков владеет только необходимым местным минимумом – французским, голландским и немного английским. Впрочем, у каждой семьи свои странности, и милые прозвища – самые невинные из них.

Чета Либар выписывает много газет – от местных информационных листков, до пухлых «Вестника Фландрии» и «Политики Европы». Закапываясь в пахнущем типографской краской ворохе в поисках интересного, шокирующего или парадоксального (чего угодно, лишь бы отвлечься от навязчивых мыслей), и не сразу замечаю потрепанный блокнот в кожаном переплете. Обращаю на него внимания, только больно получив по ноге жестким корешком. Поднимаю книгу с пола и замираю скованный предчувствием – форзац оплетает плеть ежевики – точь-в-точь татуировка с тещиного загривка. Кошусь на Робера – дед увлечен внучкой и автором «Оливера Твиста». Нетерпеливо разматываю засаленные завязки и открываю на центральном развороте. Пальцы дрожат, а во рту пересохло. Распаленный чувством опасности мозг не сразу улавливает смысл строк, написанных витиеватым округлым почерком.

«Несколько дней продолжалась осада. Барон-разбойник укрылся за стенами замка. Но силы были неравны…»

Какой-то средневековый роман, переписанный вручную? Перелистываю страницы и натыкаюсь на рецепт «проверенного средства от лишних дум – барвинок, валерьяна и утренняя роса», следом идет «подушка призрачных грез» и «эликсир безусловного согласия». Листы пожелтевшие, с обтрепанными краями, местами уголки загнуты, точно кто-то отмечал нужные разделы. Кое-где встречаются неумелые рисунки – людей, частей тела, городских улиц и растений. Заметки и наброски выполнены одним цветом – рыжевато-коричневым, точно ржавчина. Неприятное подозрение заставляет присмотреться внимательнее – склоняюсь над бумагой, втягиваю запах расширенными ноздрями – пахнет аптекой и старыми травами. Облизнув палец, тру страницу, но чернила въелись, срослись с волокном и не поддаются. Всерьез подумываю попробовать на вкус – но подозреваю, что вряд ли смогу получить таким образом что-то, кроме пищевого расстройства. Листаю дальше и замираю над схематичным рисунком с подписью «позиция взаимного исцеления». Не сразу, но распознаю в кривых линиях мужчину и женщину, ласкающих друг друга орально. Захлопываю блокнот в недоумении: что это – написанный кровью любительский самиздат женского журнала? Не удивлюсь, если дальше найдутся схема вязания ажурных салфеток, рецепт яблочного пирога и рекомендации по выбору мужа.

– Нашел гримуар Виктории? – Робер вопросительно смотрит на книгу в моих руках.

– Гримуар? Ведьмина книга заклинаний? – уточняю вслух и получаю утвердительный кивок, сдобренный хитрой улыбкой.

– Вы так просто признаете, что ваша жена – ведьма?! – не успеваю сдержать в себе. Не сказать, что я шокирован. Теща давно вызывала у меня стойкие ассоциации с хэллоуинской нечистью, и все же произносить сказочный бред вслух, кажется, до парадоксальности, нелепым.

– Все женщины – ведьмы, даже такие юные и невинные, – месье Либар смеется и целует макушку Полины. Дочь притворно отбивается от деда и под их счастливую возню я незаметно вырываю страницу из старого дневника. Сдам на анализ в лабораторию Баса, пусть проверит, кровь это, клюквенный сок или бредни воспаленного сознания.

Дальнейшие изыскания и обыск приходится прекратить – в библиотеку вплывает ее колдовское величество королева-теща Виктория в сопровождении (тут я все еще слегка сомневаюсь) ведуньи-наследницы с подносом ароматного чая и миндального печенья. Месье Либар и его веселая внучка набрасываются на угощения, я же во все глаза смотрю на оттопыренный карман Ликиного льняного пиджака. Склянки с разноцветной жидкостью выглядывают из прорези. Проследив за моим взглядом, жена замечает:

– Взяла у мамы красители для ткани. Растительные – безопасно для детей и стариков.

«А для мужей среднего возраста?!» – очень хочу уточнить вслух, но лишь вымученно улыбаюсь.

«Ведьмы. Обе ведьмы. И я это докажу», – скомканный исписанный кровью листок жжет потную от возбуждения ладонь.

*

Барон просчитался. Он, Мелихер Балаш, был уверен в надежности своего убежища. С одной стороны замок защищал склон горы Ситно, с другой непроходимое для пеших и конных каменное море. Единственный тракт тянулся вдоль бездонного Эхо* (словацкое название озера Почувадло). Проезжая дорога эта была главным источником дохода в гористой неплодородной местности. Добровольно и не очень платили путники и купцы мзду верным вассалам барона Балаша. За глаза Мелихера называли разбойником. Прозвище это он знал и гордился, особенно бахвалясь им на пирушках с кубком полным молодого вина в руке и миловидной дурехой-служанкой на коленях. Но богатства барона и вольности его воинов раздражали правителей. Несколько раз прибывали гонцы с настоятельными приглашениями ко двору, но Балаш лишь залихватски подкручивал усы, расправлял плечи, отчего широкие рукава рубахи натягивались на бугрящихся мышцах, и отпускал шутки про волевой подбородок Габсбургов, которым король и принц могут протаранить ворота его замка*(Габсбурги – правящая династия, характерная черта внешности ее представителей – сильно выпирающий вперед подбородок). Барон наслаждался безнаказанностью и неуязвимостью. Но королевскую армию набрали из таких же как он – яростных, быстрых, с детства помнящих каждый дуб в местных лесах, излазивших все расщелины предгорий. И хотя с шайкой верных товарищей Мелихер делился добычей щедро, по-братски, гвардейцев-разбойников преданных короне было не счесть.

Осада длилась больше месяца. Неделю как пал в шальной вылазке неудержимый Ваклав, уставший от бездействия в окруженном замке. Сорвался со стены на камни внутреннего двора, сраженный выстрелом из аркебузы весельчак Йохан. А теперь и могучий Петер, с детства бывший верным другом, крепкой опорой, правой рукой – изрубленный, горой кровавого мяса лежал у ворот. Остался только бесполезный юнец, щенок, выросший на псарне, на чьей спине еще кровоточили следы господской плети – его собственный бастард, ублюдок, повинный в смерти Анежки семнадцать зим назад.

Порванной перчаткой барон смахнул заливающую глаза кровь из рваной раны на лбу. Отступая, парировал удары уцелевшего авангарда противника. Но и в агонии проигранной битвы, теряя одного за другим товарищей и слуг, Балаш дивился, глядя на отверженного отпрыска – откуда в убогом отшельнике, больше времени проводящем с собаками, чем с людьми столько безусловной преданности и безудержной смелости? Меч разил в неумелых, но сильных руках, гримаса ярости искажала перепачканное грязью и кровью лицо, лохмотьями висела порванная одежда, обнажая при резких движенья глубокие раны. Парень дрался точно черт, выпущенный на свободу из преисподней. Растрепанные волосы отливали иссиня-чёрным вороновым крылом, таким же как у почившей при родах матери. Семнадцать зим назад у смертного одра возлюбленной барон не взглянул на красный орущий комок – своего сына. Нежданный выродок посмел отнять у Мелихера радость темных ночей и усладу глаз. До крови прикусив губу и сдержав непрошенные слезы, сослал подальше, не удостоив даже имени. Выкормила младенца сердобольная кухарка, а священник окрестил Карелом, что значило «человек».

И теперь его сын, еще вчера не смевший поднять глаза, битый за мелкие провинности и просто из-за дурного настроения барона, сражался плечом к плечу с не признавшим его отцом.

«Может, мстит врагам за любимую гончую, убитую выстрелом в упор?» – Мелихер перекинул меч в здоровую левую руку. Перебитая правая кровоточила и висела безвольной плетью.

– Сзади! – крикнул Карел, и барон успел отразить удар алербарды. Острие задело плечо по касательной, мужчина присел, уходя с линии атаки, но звук выстрела заставил обернуться и потерять равновесие. Время лениво замедлилось, позволяя рассмотреть во всей красе последние мгновения жизни. Бросился вперед, закрывая собой отца, раненый Карел. Пробив плечо юноши навылет, пуля достигла цели, поразив барона в незащищенное легким доспехом бедро. Мужчина рухнул на скользкие от крови каменные плиты.

– Господин! – бледный псарь, сжав зубы, из последних сил полз к сраженному Балашу, но промахнувшаяся в прошлый раз алебарда пригвоздила Карела к земле. Стоя на коленях посреди разоряемого во славу короля фамильного замка, поверженный барон-разбойник Мелихер Балаш в последние секунды жизни не отрываясь смотрел на лицо непризнанного сына. И серые глаза, точно такие же, как у незабвенной Анежки, отпускали грехи, провожая в последний путь.

В тот день Карел видел множество смертей и еще больше грубого насилия. Он не смог уберечь от надругательств ни молоденькую прачку, ни добросердечную кухарку, заменившую ему мать. Не спас старого кузнеца и не защитил господина. В израненное тело сознанье возвращалось урывками – то проваливаясь в небытие, то вновь обращаясь к жизни, парень полз, оставляя за собой кровавый след. Инстинкты заставляли искать безопасное место, память подсказывала направление, а судьба внезапно надумала еще потешиться с невезучим. В дальнем углу двора, под сенью крепостной стены разрослись колючие кусты. Ребенком Карел прятался в их гуще от гнева барона. Царапины и шипы казались лучшей альтернативой отцовской плетки. Сколькими слезами он полил корни, сколько жалоб и просьб поведал земле? То знали только молодые побеги, уже давно выросшие в человеческий рост. Вот и сейчас юноша полз в свое детское убежище, не обращая внимания на рану от алебарды, на дыру от пули и десятки других повреждений. Горше всего жег сердце последний взгляд господина, больнее прочих саднили вскрывшиеся и кровоточащие на спине следы недавней порки. Карел не помнил, как добрался до зарослей, забился раненым зверем в самый центр и отключился. Кровь стекала по замершему телу и впитывалась в землю. Псарю снился странный сон, как полуденное солнце вспыхнуло над нападающими и защитниками, расплескало огненные брызги по соломенным крышам, опалило деревянные галереи и из яркого пламени явило сражающимся Пресвятую деву в белоснежных одеждах. Она протянула руки и позвала в мир, где обещано спасение и вечный покой.

*

Юноша пришел в себя опутанный колючими плетьми ежевики, молодыми побегами плюща, белесой порослью вьющейся травы. Затекшее тело не слушалось, нехотя отзываясь на посылы ослабленной воли. Разлепив глаза и прислушавшись к собственным ощущениям, Карел понял, что жив. Небыстро получилось у него освободиться из кокона опутавших растений. Простреленное плечо жутко чесалось. Оттянув ворот заскорузлой от засохшей крови рубахи, парень с удивлением обнаружил тонкую молодую кожу на месте раны. Там, где тело пронзила острая алебарда остался шрам в форме греющейся на солнце вытянутой ящерки, чей тонкий хвост заканчивался прямо под сердцем. Больше не болела исполосованная спина и перебитая в схватке нога выглядела абсолютно здоровой. Удивляясь чуду, Карел выбрался из зарослей. Не иначе, сама Богоматерь, воистину явилась и спасла его.

Смерть, смрад и запустение царили внутри крепостных стен. Стервятники и вороны пировали на трупах. Разграбленный замок зиял выбитыми окнами, обвалившимися после пожара крышами, вонял копотью и разложением. Тело барона копьями прикололи к воротам в назидание безумцам, возжелавшим вольной жизни. Превозмогая тошноту, Карел снял и похоронил отца. Несколько дней потребовалось выжившему, чтобы стащить всех убитых в крепостной ров и завалить камнями и дерном. Поставив крест над общей могилой, парень бормотал слова всех известных молитв одну за другой, покуда жаркое солнце не вынудило искать прохлады. В маленькой примыкающей к кладовым хибаре убранство и утварь остались почти нетронутым. Здесь прошло его детство, здесь Карел заночевал, здесь же провел следующие недели.

Лето стремилось к закату. Пришло время страды. На замковом огороде поспели тыквы. Ароматные плоды с алым бочком усеяли землю под старыми яблонями. Однажды вечером Карел катил к погребу тачку, нагруженную овощами, и услышал тихий детский плач, похожий на кошачье мяуканье. Удивленно пошел он на звук – казалось, ветер завывает в густых зарослях, подражая детскому голосу. Раздвинув колючие ветви, юноша замер, пораженный – прямо под раскидистым кустом сидела девочка. Длинные волосы цвета осенней пашни струились до самой земли, грязные кулачки растирали слезы по румяным щекам. Инородным пятном в полумраке чащи выделялась белая рубаха до пят.

– Чья ты, малютка? – спросил Карел ласково и опустился на колени. Ребенок затих, замер настороженно, точно лесной зверек, оценивающий опасность.

– Кто ты и откуда? – юноша приглашающе протянул руку. Девочка шумно втянула воздух, точно принюхиваясь. Серьезное сосредоточенное недетское выражение на лице сменилось робкой улыбкой.

–Я – твоя Повилика, – в огромных доверчивых глазах зелень травы сплеталась с золотом листвы, тлела чернота углей и лучилась синь родников.

– По-ви-ли-ка, – по слогам повторил мужчина, без раздумий принимая малышку в заботливые объятия.

Глава 3. Память

Неразрывна связь поколений – от старшей к младшей тянется нить и ткется полотно, где все мы едины. Узором на теле прорастает суть каждой, обрекая на выбор. При полной луне на высокое солнце распускается новый цветок. И пусть рассвет уникален по праву рожденья, но в сердце любом прорастает исходный росток. Нет власти над нами другой, кроме прошлых решений. Свобода расти замыкается мертвой петлей. (Вуки-Хоул, Сомерсетшир. 327ой год от первого ростка, малая жатва, прибывающая луна)

Бас с недоумением рассматривает мятый, пожелтевший лист.

– Что ты хочешь узнать?

– Состав чернил и возраст бумаги. И как можно быстрее, – я заметно нервничаю, опасаясь подробных расспросов. Но доктор Кёрн ухмыляется, пронзая меня проницательным взглядом. Не выдерживая пристального внимания, возмущаюсь:

– Если это так сложно, не утруждайся! – и тяну руку за вырванной из гримуара страницей. Но Бастиан отдавать не спешит. Разглаживает заломы, вчитывается в текст и озорно подмигивает:

– Признавайся, у какой престарелой хиппи ты спер этот дневник девичьих грез?

На скомканном листе – состав тонизирующих травяных папирос, порнографическая картинка по мотивам Камасутры и подробный разбор сексуальной активности согласно фазам луны. Насмешливый тон друга заставляет меня пожалеть о решении привлечь Баса к расследованию.

– Эта француженка была знойной штучкой! – Себастиан переворачивает бумагу вверх ногами, от чего поза людей на рисунке становится с трудом выполнимой и опасной для здоровья. – И, судя по почерку, весьма эмоциональной и эксцентричной особой. Так где ты раздобыл этот кладезь женских секретов?

Я подозрительно щурюсь, прикидывая последствия чистосердечного признания. Бас, меж тем, рассматривает бумагу на просвет.

– Ну, могу разобрать, здесь то ли герб, то ли водяные знаки, – приятель протягивает мне лист, и я тоже вижу причудливые узоры. Только в отличии от Кёрна мгновенное их узнаю – стебель ежевики, тещина тату – не только на спине и обложке гримуара, но и клеймом на каждой странице.

– Я однажды встречал подобное, – Бастиан задумчиво замолкает, точно не уверен, можно ли мне доверять. И я с удивлением понимаю, как мало на самом деле знаю о своем друге. Ведь что нас, по сути, объединяет? Детство и юность, двадцатилетней давности, встречи несколько раз в год за бокалом пшеничного ламбика*(сорт бельгийского пива), да традиционный уикенд на взморье в канун дня рожденья Баса. Но в этот майский полдень, в стерильном чистом кабинете доктора Кёрна я отчаянно нуждаюсь в том, кому могу верить полностью, безоговорочно и без оглядки.

– Паранойя не отпускает, – хмыкаю нервно и принимаюсь щелкать кнопкой авторучки. – Помнишь, тот разговор между Ликой и Викторией?

На сей раз Себастиан не смеется. Смотрит на меня с врачебной серьезностью и, подозреваю, жмет под столом тревожную кнопку вызова крепких санитаров.

– Влад, ты не пробовал поговорить с женой? Думаю, Лика заслужила уважение и доверие значительно больше, чем одинокий шут, прячущийся от ответственности в провинциальной глуши.

Я замираю, ошарашенный неожиданной откровенностью. Бас усмехается – горько, обреченно и, не давая мне опомниться, продолжает:

– Ты женат на лучшей женщине, которую можно пожелать. Доброй, заботливой, умной. Но вместо того, чтобы проводить время с ней и дочерью, травишь себя теориями заговора.

Червь сомнения с упоением вгрызается в мое воспаленное сознание и заставляет спросить:

– Бас, и давно тебе нравится Лика?

Доктор Кёрн округляет глаза и скрещивает на груди руки:

– Ты совсем идиот, или умело прикидываешься? – спрашивает, поднимаясь в полный рост. Мне приходится встать следом. И хотя у меня определенное преимущество в сантиметрах – Басу приходится смотреть снизу вверх – ощущаю себя нашкодившим школяром на ковре у директора.

– Завязывай с беспочвенными подозрениями, это заставляет меня беспокоиться о твоем психическом здоровье. Я выпишу успокоительные. Как твой друг и врач прошу – поговори с женой. И рекомендую посетить психиатра, – врач черкает что-то на отрывном листке и вручает мне, – вот телефон. Для тебя освободят время, я предупрежу. Но хотя человеческие души в отличие от сердец не моя специализация, позволю заметить – кризис среднего возраста каждый преодолевает по-своему – одни меняют работу, другие жену, третьи впадают в депрессии. Некоторые, как ты, подходят творчески, выдумывая проблемы мистического свойства.

Я молчу, огорошенный отповедью, и не свожу взгляда со страницы гримуара, зажатой в руке Себастиана. Заметив это, приятель криво улыбается:

– Так и быть – один раз я поддержу игру твоего пресытившегося скукой и однообразной жизнью сознания. Проверю загадочные письмена на предмет всевозможных телесных жидкостей. Уверен, это обычные чернила. Впрочем, учитывая характер писавшей особы, возможно с добавлением крепленого вина или кофе.

Доктор Кёрн замолкает, давая понять, что разговор закончен.

– Спасибо, Бас, – выдавливаю и иду к выходу, но в дверях оборачиваюсь:

– Где ты видел подобное?

Друг смотрит в пустоту и прижимает пальцы к вискам точно в приступе головной боли. Молчание затягивается и, когда я уже не надеюсь на ответ, звучит тихое и бесцветное:

– Блокнот с подобными страницами часто лежал у кассы в салоне татуировок Полин, старшей дочери мадам Либар. Там на форзаце была выжжена роза.

*

На гравийной дорожке перед домом слышен голос Виктории. Напрягаюсь, подозревая, что теща приехала по мою душу – не иначе заметила порчу книги зелий и проверенных поз. Замираю у дверей, прислушиваясь. Пытаюсь понять, что именно ждет меня внутри. Через открытое окно кухни доносится:

– Жалкое, ничтожное зрелище! Вы достойны друг друга. Один точно трус ворует у немощного старика, другая боится признать, что потеряла контроль. Ты еще слабее, чем я думала. Инициацию придется проводить раньше, у меня нет ни времени, ни желания нянчиться с еще одной неполноценной идеалисткой. Чем раньше Полина познает суть, тем лучше для нас всех! Достаточно того, что моя дочь выбрала себе господина, который даже ничем не пахнет!

Не понимая и половины смысла этого экспрессивного монолога, оттягиваю ворот футболки и принюхиваюсь. Пахнет дезодорантом и немного потом – день был жаркий, да и сложный разговор с Басом заставил меня нервничать. О чем вообще говорит Виктория – какая инициация, контроль над чем потеряла Лика и при чем тут вообще мой запах?