Наглое игнорирование

– Как вы со мной разговариваете? – возмутился невзрачный лекарь в плохо подогнанной и помятой форме.

– Хах могу! Сам ше видишь! – поставил его на место Берестов и тем же шепеляво невероятным говором своим, изменяя сейчас привычке помалкивать при посторонних (потому как стеснялся своего корявого произношения), прочел краткую лекцию о том, что раненых бойцов и командиров с поля боя надо вытаскивать в ротные пункты сбора раненых, из них – в батальонные, а оттуда – еще глубже в тыл – в полковой. Откуда их эвакуируют в медсанбат, спасая жизни и здоровье. Причем на всех этапах эвакуации надо оказывать соответствующую помощь: от первой в роте и первой медицинской – в батальоне до врачебной медицинской хирургической в санбате. Все это чертов терапевт должен был знать и сам, да и получше пехотного командира, ан слушал внимательно, чуть ли не как откровение свыше.

Назначил ему место сбора раненых его полка, который как раз спешно окапывался и покатил обратно в медсанбат, украшая по дороге деревья потрепанными фанерными указателями «медсанбат» со стрелкой да кусочками бинтов, так как этих указателей было всего шесть на все про все. А ведь еще два полка искать надо. Впечатления у старлея были мерзкими. И безграмотный в военном деле одинокий терапевт в полку, и то, что по прикидкам опытного пехотинца в самом полку штат был не заполнен не только медиками, но и строевыми командирами, да и полосу обороны нарезали вроде как вдвое большую, ехать пришлось вдоль позиций что-то долговато – все это сильно портило настроение. Подловили нас немцы со спущенными штанами – вертелось в голове. И надо же сообразить – отпустить всех лекарей из полка в отпуск прямо перед войной! Ведь не шарашкина контора, армия! Должны же планировать отпуска командного состава! Так ведь и заместитель командира дивизии по медчасти – тоже в отпуске и не вернулся еще! Судя по бурчанию Мешалкина, и у шофера возникли те же мысли:

– Жизни нет, счастья нет,Кубок жизни допит, —Терапевт-торопевтНа тот свет торопит.

Нет, то, что война – это организованный хаос, Берестов отлично знал и на собственном опыте. И все знать невозможно, и все предусмотреть – тоже, потому как противник старается поломать все твои планы и намеренья, это ж драка в полный мах и насмерть, а не дружеские посиделки! На войне человек часто попадает в ситуацию непоняток и растеряшек. Когда ни хрена умного придумать не сможешь или не успеешь. Для этого вызубрен устав, поступай по нему. Но ведь не зря Родина тратила время и средства, обучая тебя всякому-разному. Если чувствуешь себя в состоянии выработать оригинальное решение – действуй, победителей не судят. Но должок сполна отдай. Нельзя подводить тех, кто рассчитывает, что план ты отработаешь полностью. Может, от этого все сейчас и зависит, хоть ты и не знаешь. И растяпство терапевта очень разозлило.

– Друг-желудок просит пищи,В нем танцует аппетит,В нем голодный ветер свищетИ кишками шелестит! – своеобразно напомнил о том, что наступило давно время обеда, шофер. Как раз въехали на территорию разворошенного муравейника, который назывался по недосмотру медсанбатом.

– Повшаса да все пго все! – строго сказал старлей.

– А заправиться? – искренне удивился Мешалкин.

– Да все! – не отступился Берестов.

Шофер приуныл и косолапо побрел прочь, безнадежно бурча под нос:

– Прекрасное, увы, недолговечно,Живучи лишь обиды и увечья!

А Берестов сразу же кинулся жену искать. Все, что он сегодня видел, – страшно не понравилось и он хотел уже в который раз попросить ее немедленно уехать, как вольнонаемная она это сделать могла, так уж получилось, что хоть и военнообязанная, а не призвали пока формально. Нашел достаточно быстро, она обрадовано улыбнулась, и на душе у мужа потеплело, но надоевший ей разговор пресекла сразу и жестко:

– Мусик, я же тебе объясняла уже, что – извини, но – нет! Вот еще мне не хватало сейчас тут мотаться куда ни попало под бомбами! Ты же сам видел, сколько беженцев – в таком потоке ничего хорошего быть не может, и стреляют по ним с воздуха, и бомбы кидают! А тут мы в лечебном учреждении, нас защищает европейское мировое право и конвенции – тут точно безопаснее. И кто меня, толстеющую, кормить будет, а медиков как-никак снабжают очень неплохо, у врачей вообще паек, как у летчиков, седьмой категории! Немцы, хоть и фашисты, а всегда были приличными людьми, законопослушными, вот и Левин говорит. Если подписали конвенции – будут соблюдать. Давай прекратим этот ненужный спор, – пресекла она бульканье мужа.

И добавила:

– Скажи «Аддбуз!»

– Аддбуз, – покорно выговорил Берестов. Его жена достала по случаю на одну ночь тетрадку с упражнениями для логопедов, старательно переписала под копирку, расплатившись с коллегой вторым экземпляром, и теперь старательно отрабатывала с мужем приемы возвращения нормальной речи. Старлей покорно повторял и повторял упражнения, не очень веря в то, что когда-нибудь сможет говорить как прежде. И сложнее всего было с буквой «р». По таинственной тетрадке получалось, что можно постепенно научиться говорить эту чертову букву путем перевода ее из нормально выговаривавшейся буквы «д».

– Опять с утра не ел ничего? – проницательно и строго глянула медсестра на мужа.

Тот вздохнул, развел руками.

Тогда она вытянула из кармана халата маленький кулечек из грубой оберточной бумаги, сунула ему в карман.

– Это сахар. Сахар мозгам совершенно необходим. Если нет симптомов диабета, смело ешь во время мозговой работы. Тебе сегодня пригодится, точно вижу.

– А ты? – попытался достать кулечек грозный муж.

– Я ела. Мне хватит. И работа у меня не умственная. Это у вас, мужчин, вся работа – умственная, даже когда речь идет о вышибании мозгов!

– Берестова! Куда ты пропала, давай быстрее обратно! – завопил из-за палатки женский голос.

– Ну все, мне пора, – клюнула поцелуем в губы и гаркнула: – Иду, иду!

И ушла, подмигнув.

А муж успел всухомятку что-то схарчить и поспешил выполнять боевую задачу дальше, вытянув Мешалкина из-за сколоченного из горбылей стола, где тот трапезничал.

– То я в храме, то я в яме,То в полете, то в болоте,То гуляю в ресторане,То сгибаюсь в рог бараний, – грустно откомментировал это событие поэт-шофер, с печалью озирая покинутую кухню.

Только отъехали на несколько сот метров, как дорогу пересекли стремительные тени. Мешалкин вдарил по тормозам от души, так, что чуть сам не воткнулся лбом в стекло, а не очень ожидавший этого пассажир приложился о холодную гладкую поверхность сильно.

– Воздух! – испуганно мяукнул Мешалкин и неожиданно прытко выскочил из машины. Берестов, ругаясь из-за ушибленного лба, вылез из кабины не столь проворно, но и не мешкая. В небе над медсанбатом давали круг самолеты. И их очертания были непривычны. Он кинулся обратно, потом опомнился и остановился. Эти бомбардировщики не кидали бомбы, а спокойно кружили в воздухе, урча моторами. Видимо, и впрямь – соблюдают конвенцию, не трогают медицину. Глупо бежать, врываться взмыленным идиотом. Стыдобища! И адъютант старший развернулся и спокойно пошел обратно к автомобилю, стоящему одиноко на дороге.

– Ложись, тащ стррлт! – завопил фальцетом прячущийся в кювете шофер. Рев моторов стремительно накатывался сверху, Берестов резко обернулся – и обомлел, один из самолетов быстро снижался и выглядел совершенно иначе, чем другие, шедшие поодаль и выше. Те выглядели силуэтами в профиль на фоне неба. А этот шел в лоб. И судя по тому, что сейчас адъютант старший видел его анфас, – собирался атаковать!

Крайне неприятное зрелище – боевой аэроплан, атакующий конкретно тебя! Век бы не видать! И старший лейтенант опрометью кинулся в кювет, слыша уже не только рев двигателя и свистящий шелест пропеллера над головой, но и резкое, отчетливое стрекотание пулемета.

– Промазал, скотина! – весело подумал Берестов.

А когда выбрался из придорожной канавы, отряхиваясь от пыли, подошел к машине и увидел грустного шофера, понял, что нет, не промазал, к сожалению.

Мешалкин поглядел на него глазами страдающей коровы и сказал:

– На пивном заводе «Бавария»В эту ночь случилась авария!

Судя по тому рою пуль, что ворохом выплюнули на одинокий грузовик пулеметы аэроплана, можно было ожидать всего чего угодно, вплоть до самого страшного, но оказалось, что попало в машину всего две пули – одна бесполезно продырявила и так обшарпанные доски борта кузова, другая – пробила днище и колесо.

Глядя на сплющенную покрышку, Мешалкин бодро сказал:

– Сейчас починим! Совсем быстро! Если вы, конечно, подмогнете, тащ стршалтн!

И тут же загремел инструментами в жестяном ящике.

Некоторое время Берестов прикидывал, а не дернуть ли в медсанбат, благо отсюда палатки с красными крестами отлично были видны, еще хотя бы парой слов с женой перекинуться, очень уж хотелось, но потом решил, что стоит машина на дороге так вызывающе, что словно таракан на столе – просто просит любого пролетающего прихлопнуть!

К автотехнике старший лейтенант относился с некоторой опаской, в училище дали поводить грузовик – несколько минут, да объяснили, что он состоит из четырех колес, баранки и мотора с кузовом и кабиной. Дальше знания пехотного командира не простирались и то, что сейчас делал шофер, выглядело в глазах Берестова практически шаманством.

Когда колесо было уже собрано и оставалось только присобачить его на положенное место, оба ремонтника вздрогнули и уставились безотчетно сначала друг другу в глаза, а потом, как по команде – в небо.

Гул самолетов. Чужих.

Опять те самые, с обрубленными, словно ножом, стабилизаторами, выступающими, как у атакующих хищных птиц, лапами – шасси и желтыми носами. Неторопливо описывали круг над медсанбатом.

– Медом им тут, что ли, насыпано? – хрипло сказал Мешалкин. Старлей не ответил, ему почему-то стало страшно. Видел перед войной в кино про Африку как так же лениво вроде, но неотвратимо кружили над умирающей зеброй противные голошеие грифы-стервятники.

– Уходят! – облегченно заметил шофер.

– Аха! – ответил непроизвольно Берестов, сопровождая взглядом удаляющиеся силуэты. От сердца отлегло.

А потом сердце замерло. Дух перехватило от странного чувства падающего неотвратимо несчастья, когда глаза видят, а мозг категорически всеми силами отказывается напрочь глазам верить. Вот как единственно ценная в обстановке комнаты ваза падала – глаза видели, а сам хозяин даже не дернулся, словно не веря, что сейчас это творение искусства за двадцать рублей вдребезги разлетится при ударе об пол.

Немецкие аэропланы отошли прочь так, что стали просто черными черточками в голубом безоблачном небе, потом что-то сделали неуловимое, но моментальное и четкое, превратившись в изломанную, практически без разрывов, линию и стремительно стали становиться крупнее и крупнее, потому как приближались. Идя сплошным фронтом, почти крыло к крылу на самой малой высоте, по деревьям судя – и тридцати метров нету, стали осыпаться какими-то мелкими детальками, одинаковыми, весело поблескивавшими на солнце – и прямо на медсанбат!

Это никак не могло быть бомбежкой! Берестов не раз видел в кино, как бомбят, пару раз и вживую видел, но тут-то все было не так! Это не бомбы, не могут кидать бомбы с такой высоты! Листовки наверное! Точно – листовки! – старательно подсунул услужливый мозг утешительную мысль в тот момент, когда глаза старлея точно доложили о том, что видят совершенно иное: на зеленые палатки с хорошо заметными полотнищами – красные кресты на белом – стремительно накатывалась волна серо-желтого, пухлого дыма, которая не была единой, а ее составляли сотни моментально вздувавшихся дымных шаров, слышался словно треск разрываемого брезента, огромного и грубого, а потом палатки исчезли и вместо них совсем близко уже весело и бодро полыхнули десятки маленьких вспышек, давших те же самые клубы дыма. Не стало медсанбата, только облако серого и бурого дыма в прогале дороги, а поляну и не видно вовсе! Ревя моторами, бомбардировщики с крестами на крыльях грозно и мощно проскочили прямо над головами, а Берестов уже несся галопом туда, где еще минуту назад бодро стояли палатки его медсанбата.

Адъютант старший услышал лопатками нагоняющий рев и барабанную дробь пулеметов, метнулся в сторону и кубарем свалился в кювет, гром проскочил над головой, и старлей упорно и тупо рванулся туда, где оставалась жена. Жена и ребенок, которого он уже привык считать сыном. Туда, где вставшие в карусельный круг бомбардировщики по очереди сыпали пулеметные очереди, скатываясь, словно с горки и, отстрелявшись, уходили вверх, занимая свое место в этом лютом аттракционе.

Навстречу бежали орущие окровавленные люди. Краем сознания Берестов отметил, что некоторые, те, кто сообразил – бежали в лес и там мелькали белые халаты, несколько перепуганных до смерти, потерявших голову, наоборот мчались в чистое поле.

Дым, затянувший вонючим туманом всю большую поляну, нестерпимо смердел горелой взрывчаткой, сразу резануло глотку и тут же начался душный кашель. Мимо, в дымном полумраке, прошитом острыми солнечными лучиками, протопотала великоватыми сапогами медсестричка из новеньких. Бежала слепо, неуклюже, зажав окровавленными ладонями лицо, между пальцами неудержимо лило кровищей и странно смотрелся белый халат, густо заляпанный алым, как-то непривычно веселый, почему-то напомнивший первомайскую демонстрацию, белые женские платья с кумачом плакатов. Берестов не успел ее ни окликнуть, ни схватить за рукав, девчонка со всего разбега врезалась в обломанную березу, с хряском ударившись головой о ствол, и повалилась как тряпичная кукла.

Совсем рядом фонтанами взлетела земля, комочки хлестнули по лицу. Старлей отмахнулся нелепо рукой, не понимая – куда бежать. Все вокруг страшно и совершенно изменилось, не было ни одного ориентира, к которому можно было прицепиться, засыпанная каким-то мусором, раскуроченная земля, на которой и травы-то толком не осталось, исчезнувшая опушка леса – только торчали обрубленные шпыньки, раньше бывшие кустами и деревцами, обломанные деревья и какой-то мусор. И не видно ничего в этом проклятущем дыму, в котором и какие-то горящие листочки бумаги порхают. Крики, вой, стон, матерщина, мечущиеся, словно курицы с отрубленной головой, расхристанные обезумевшие люди.

Впереди и слева что-то разгоралось видным даже сквозь вонючий дым рыжим злым пламенем. Особо в медсанбате гореть так было нечему, кроме как грузовикам. Значит оттуда и плясать. Перхая и кашляя, Берестов ломанулся туда, чуть не угодил под танк, выпрыгнувший из полумрака и тут же умчавшийся. Танк был наш, облеплен людьми, на броне сидели и цеплялись за поручни несколько забинтованных бойцов. Один из них что-то крикнул, широко разинув рот, отскочившему старлею, но тот ни черта не понял. Кинулся дальше. Перепрыгнул через чье-то раздавленное гусеницами тело, упрямо пробиваясь к огню. Еще комья мяса, грязного, в листьях. Огонь. Точно – грузовики горят. Раскуроченные, непохожие на себя, но колесо горящее помогло и вонь жженой резины. Значит тут где-то приемно-сортировочное, хирургия – за ним. Разломанные ящики. Расщепленные ветки. Двуногая табуретка. Окровавленные бинты. Блестящие помятые биксы, лежащие открытыми вопреки всем уставам и правилам прямо на земле. Россыпь неприлично сверкающих хирургических инструментов. Снизу кто-то схватил за ногу, механически вырвался, не глядя, потому как впереди торчала в дыму станина перевернутого операционного стола. Жену увидел чуть позже, она лежала ничком вперекрест на раненом пациенте, который хрипел и пускал носом кровавые пузыри. Подхватил грузное и податливое тело под мышки, перевернул. Вроде ран нет. Глаза закрыты, только щека немножко в земле. Растерянно обернулся вокруг, надеясь увидеть кого-нибудь, кто может помочь. Куда там! Глаза слезились, кашель драл легкие и гортань. Аккуратно похлопал жену по щекам, надеясь, что придет в себя. Без толку. Вспомнил, что в лес бежали белые халаты. Хекнув, взвалил ее на плечо и побежал как мог, удивляясь, насколько она в бесчувствии тяжелее. Тошнило от вони горелого тола. В лесу стало дышать чуточку получше, а потом обрадовался, увидев стоящую на четвереньках и тяжело блюющую терапевта Потапову.

Аккуратно уложил жену на землю. Неловко потрогал за плечо терапевта.

– Доттог! Доттог! Нужна помощь!

Потапова уставилась белыми глазами, перевела с трудом дух. Остро воняло блевотиной. Берестов понял, что женщина его не слышит. Бить женщину-врача по щекам физически не смог, начал трясти ее за плечи, так что голова замоталась.

– Оставьте! Какого черта! – наконец, огрызнулась терапевт. Вытерла тыльной стороной ладони рот, глянула зло, устало – но уже осмысленно.

– Моей жене нужна помощь!

Медленно, словно древняя ветхая старуха, Потапова повернулась к Берестовой, осмотрела, на взгляд мужа, как-то поверхностно, в несколько движений, потом, сутулясь и ежась, сказала:

– Мне жаль, Дмитрий Николаевич!

Старлей не понял.

– О чем вы?

– Ваша супруга мертва. Мне жаль. Я ничего не могу сделать. Она – мертва. Идемте, нам надо помогать другим людям.

– Но она же даже не ранена! И взрывы были не сильные! Я же видел! Ее не могло насмерть контузить! Вы ни черта не разбираетесь в медицине, как вы такое говорить можете, вы не врач, вы – коновал! – поперло совершенно неожиданно для самого начштаба потоком, только выговорить все это он не мог физически и потому запыхтел, зашепелявил как вскипевший чайник, так что слюни полетели.

Покорно, словно с капризным ребенком уставшая мать, Потапова снова взялась за осмотр лежащей рядом медсестры. Глянула на свои окровавившиеся пальцы. Посмотрела с явным сочувствием на мужа убитой и, зачем-то задрав подол халата покойницы, монотонным голосом сказала:

– Она стояла наклонившись, Дмитрий Николаевич, осколок попал ей в промежность. Думаю, что пробил до сердца. Она была убита раньше, чем упала на землю, можете мне поверить. Потому кровотечения практически не было. А вы не заметили раны сразу. Сожалею.

Берестов очумело смотрел – и не понимал, что она говорит. Да и слышно было плохо – самолеты по головам ходили, и пальба не прекращалась ни на минуту.

Так и не понял.

И не понял – как он оказался на другой стороне поляны. Словно провалился. Ничего не мог вспомнить. Только что-то по колену било при каждом шаге. Остановился, посмотрел. Наган болтается на ремешке. Глянул автоматически – все патроны расстреляны. Также привычно, как тренировался, выбил шомполом пустые гильзы, вставил патроны из кармашка, сунул оружие в кобуру.

Показалось, что времени прошло много. И дым уже развеялся, и самолеты куда-то делись. Ему теперь оставалось понять, где он находится – и что дальше-то делать? Состояние было, словно после наркоза и операции, – слабый, как пришибленная мышь, в холодном поту словно искупался. Даже и знобило чуток. Голова как чугунная. Зато ноги деревянные, не гнутся.

Надо найти медсанбат свой. Там жена. Надо найти.

Военврач третьего ранга Потапова, терапевт

На секунду отвлеклась, а увечного начштаба как ветром сдуло, видно перемкнуло от горя в простреленной голове, шарики за ролики заскочили. И дальше-то что делать? От бомбежки терапевт слегка оглохла и очумела, потому соображала с трудом. Что делать – совершенно непонятно, такому не то что не учили, даже и не заговаривали никогда, а теперь с поляны, где совсем недавно гордо стоял медсанбат, пер волнами вонючий дым. И кричали люди, которым было очень больно.

Потапова встряхнулась, взяла себя в руки и зашагала, держась как можно более уверенно, назад, туда, где была ее госпитальная палатка. И тут же, ойкнув совершенно по-детски, бросилась на землю, стараясь вжаться в нее всем телом, потому что прямо на голову, завывая обвальным ревом мотора и пулеметов, рухнул самолет, когда совсем уже с жизнью простилась, чужая машина прекратила пальбу, зарычала, уже удаляясь, и тут же на ее место свалилась другая. Хотя доктор крепко-крепко зажмурилась и заткнула уши, рев чужой силы наверху буквально тряс ее тело и вытряхивал душу. Нелепо поползла прочь, пока не уперлась головой во что-то твердое, но некоторое время все еще бесполезно сучила ногами, сдирая подметками лесной мох, словно дурковатая и упрямая черепаха. Замерла в паническом ужасе.

– Докторица, докторица, делать-то что? – тряс ее кто-то за плечо.

И тише вроде стало, то есть шума много, но все-таки – не трясутся зубы во рту.

Санитар Петренко из ее отделения. Семейный, солидный, надежный резервист, а тут посмотрела – сам растерялся и вид напуганный, лицо от пота блестит, губы дрожат.

Резко села, стыдливо оправила задравшуюся непристойно юбку. Сказать-то что? Ведь ждет подчиненный от начальства мудрости и точных указаний. Ей бы кто чего посоветовал!

– Что у нас там? – смогла выговорить связно.

– А все, нету больше нашего медсанбата, – просто ответил санитар и вдруг у него по загорелой морщинистой физиономии потекли светлые, какие-то совсем прозрачные слезы.

– Как?!

– Всех поубивало! И Кравчука, и Мищенко, и Савченко! Как взорвалось все! Все вдребезги! – запричитал, перечисляя Петренко.

– Так. Нам надо найти командование! Где Левин? – по возможности строго, но дрожащим голосом, пролепетала ошарашенная и этими сведениями докторица.

– Не знаю. Они вон с этой медсестричкой в операционной были, мы им как раз на стол пехотного старшину притащили.

Петренко с опаской уставился на тело Берестовой, словно от него могла исходить какая-то угроза. Видно было, что он с трупами раньше дело не имел и потому побаивается их. Потапова покрутила головой, прислушалась. Самолеты улетели. Значит надо идти, найти главного врача, то есть начальника медсанбата, доложиться, получить указания и работать дальше.

Когда вышла на… Нет, назвать это место недавнего лютого погрома поляной уже не получалось никак, вообще незнакомое, загаженное, исковерканное, испакощенное место!

Словно и не было тут на этой перерытой небрежно и жестоко земле медсанбата – все засыпано вырванной землей, перемешано со всяким мусором, ровное все – потому как все палатки исчезли, словно их ветром сдуло, трава даже, которая была зеленой и блестящей, теперь как пережевана. И дымится в десятке мест, а там, где был сортировочный взвод, – густо коптят догорающие грузовики. И по поляне потерянно бродит два десятка людей – из двух сотен! Ужаснувшись в душе, но держа на лице маску уверенности, Потапова зашагала туда, где была операционная палатка. Хоть Левин оказался прекраснодушным идеалистом, то есть дураком набитым, а хоть какое начальство лучше, чем вообще никакого – это доктор твердо знала.

И удивилась, и обрадовалась, что мертвецов по дороге попалось всего пятеро, лежали в таких неестественных позах, что и проверять бесполезно, еще в институте студенткой убедилась, что умершие лежат иначе, чем живые, но без сознания. Мякнет человек, как сдувается все равно что. Узнала среди мертвецов только одного – терапевта из приемного отделения. Лежал тот, скорчившись, словно эмбрион, в грязной, пыльной траве. Стараясь не показывать удивления Потапова озиралась вокруг, совершенно потрясенная. Она просто не понимала – как так? И комочек в горле пульсировал, только б не разрыдаться. Хватит тут и одного Петренко!

– А начальство у нас – того! – неожиданно сказал кто-то за спиной. Оглянулась, скрывая испуг. Двое санитаров – те самые, которых Петренко уже похоронить успел. Кравчук и Савченко, живехоньки, только у одного на лбу царапина и нос распух.

– Это вы о чем? – спросила женщина.

– Главный помер, – буднично и вроде как с легким злорадством заявил Кравчук, а его приятель поднял к лицу докторицы странный предмет. До нее не сразу дошло, что это кусок черепной кости с длинным локоном седых волос. Левин очень гордился своей шевелюрой и на укладку локона, который на взгляд прогрессивной и современной Потаповой скорее подходил для гоголевского Хлестакова – этакий кандибобер над лбом, тратил много сил и времени. Теперь за этот самый локон и держал кусок головы своего командира суровый санитар.

– О, а вы живы, – искренне обрадовался Петренко.

– Ну а то ж! – не без хвастовства откликнулся Савченко и спросил у Потаповой: – Шо дальше делать будем?

А Кравчук как бы в воздух вымолвил, глядя в сторону:

– Начальство в дивизии б надо оповестить, что сюда раненых негоже возить.

Потапова ухватилась за эту поданную идею.

– Точно, так и надо сделать! Кравчук, доберитесь до штаба – доложите там о состоянии дел, чтоб помощь прислали.

– Один могу и не дойти. Для гарантии бы с дружбаном идти лучше, мало ли, меня по дороге немцы подстрелят – вон как разлетались! – опять как бы в воздух высказался Кравчук.

– Да, да, понимаю! Конечно, идите вдвоем! Поспешите только! – попросила она мужчин.

– Есть, товарищ доктор! Тильки паек возьмем из запасов суточный, а то конец неблизкий, а мы не ели! Держи Петренко! Ну, покеда! – И парочка санитаров без суеты, но быстро покинули и растерявшуюся докторицу, и напуганного товарища, который шарахнулся на пару метров в сторону, когда невозмутимый Савченко протянул ему раскачивающуюся на пряди волос часть черепа.