Европейское воспитание

– Сыграйте, – неожиданно попросил он.

Женщина молча подошла к роялю. Казалось, просьба не вызвала у нее ни удивления, ни любопытства. Она села к роялю и начала играть… Янек не знал, как долго она играла. Никогда еще он не чувствовал ничего подобного. В какой‐то момент она обернулась.

– Это Шопен, – сказала она. – Он был поляком.

Она увидела, что он плачет. Видимо, и это не удивило и не взволновало ее. Казалось, вполне естественно, что он плачет, слушая музыку… Перестав играть, она обнаружила, что Янек ушел.

7

Он нашел Яблонского и Крыленко у костра. Старый украинец читал, водрузив на нос очки. В нескольких шагах от них в землянке кряхтели люди; один из них стонал.

– Сразу обе! – причитал он. – Сразу обе!

Янек вздрогнул.

– Это Станчик бредит, – сказал лейтенант. – Не обращай внимания… – Он встал, взял Янека за руку и отошел от костра. – Ну как?

– Она просит вас не приходить. Она будет ждать…

– Спасибо, малыш, – сказал Яблонский. Он подошел к украинцу. – Дай ему поесть.

Крыленко снял очки и выронил книгу. Янек узнал толстый красный том: это был его “Виннету – краснокожий джентльмен”.

– Уф! – произнес старик. – Здорово, бледнолицый. Вот тебе трубка мира, а что касается жратвы… Уф! – как я и сказал.

– Отдай мою долю, – сказал Яблонский. – Я не голоден.

Старик налил Янеку в котелок желтоватой жидкости и снова взялся за книгу.

– Немцы не изобрели ничего нового, – прокомментировал он. – Метод захвата заложниц был известен еще индейцам сиу и широко ими применялся. – Он посмотрел, как лейтенант, кашляя, отошел, и сплюнул. – Она его в могилу сведет, – пробурчал он.

На следующий день Янек познакомился с остальными членами отряда. Их было семеро. Среди них был Станчик, парикмахер из Вильно. Обеих его дочерей – одной семнадцать, другой пятнадцать лет – изнасиловали немецкие солдаты. Чтобы замять это дело, оккупационные власти отправили их “работать” в войсковой бордель в Померанию. Станчик получил краткое уведомление: “Ваши дочери уехали на работу в Германию”.

Время от времени маленький парикмахер, тщедушный безобидный человечек, впадал в безумие. Тогда он начинал блуждать по лесу, выкрикивая: “Сразу обе! Сразу обе!” А потом исчезал. Никто не знал, куда он ходит. Но однажды Черв обнаружил среди вещей бедняги ужасные трофеи. Он побелел, выскочил из землянки, и его вырвало… Поговаривали, что Станчик изувечил таким образом около десятка немецких солдат. Его не одобряли, но и не порицали. Всякий раз, когда в лесу раздавался жалобный крик: “Сразу обе! Сразу обе!” – люди бледнели, сплевывали, говорили: “Тьфу, siła nieczysta![5]” – и прятали глаза…

Было также два студента-юриста из университета Вильно. Их трудная и опасная задача состояла в поддержании радиосвязи с командным пунктом армии “зеленых”, который непрерывно перемещался. В их присутствии у партизан всегда портилось настроение, поскольку немцы успешно перехватывали их сообщения и за последние несколько месяцев с помощью новейших технических средств в совершенстве овладели искусством пеленгации радиопередатчиков. Появление в отряде этих двух парней, словно птиц, предвещающих беду, означало повышенную опасность; лица партизан мрачнели; в одном месте их обычно терпели не дольше нескольких часов. В сумке у парней лежала тетрадка с секретным шифром; ее страницы были исписаны фразами, казалось бы лишенными всякого смысла, и одна из них особенно поразила Янека, сидевшего на корточках в землянке Черва, который как раз ждал передачи. Фраза гласила: “Завтра будет петь Надежда”.

– Что это означает? – спросил Янек.

– Только то, что сказано, – ответил Черв.

Янек рассердился. Его принимали за ребенка, ему не доверяли.

– Наверное, это шифр, – сказал он. – Эта фраза, видно, имеет какой‐то тайный смысл.

Черв чуть было не улыбнулся. Но он никогда не улыбался. На несколько секунд по его лицу словно бы скользнула тень улыбки – и только.

– Здесь нет никакой тайны, – сказал он. – Все говорится открытым текстом. Завтра будет петь Надежда. Надежда – прозвище нашего главнокомандующего, а у него очень красивый голос. Он все время поет. Скоро сам его услышишь. Он часто дает концерты в нашем лесу.

Янек нередко слышал рассказы о подвигах этого таинственного человека, который называл себя Партизаном Надеждой. Никто не знал, кто он такой; никто никогда его не видел; но всякий раз, когда взрывался мост, совершалась диверсия на железной дороге, нападение на немецкую колонну или просто их ушей достигало эхо дальнего взрыва, “зеленые” переглядывались, покачивали головами, улыбались с понимающим видом и говорили: “Партизан Надежда опять шалит”.

Немцы знали о его существовании; тому, кто поможет поймать этого неуловимого “бандита”, было обещано крупное вознаграждение. Он стал подлинным наваждением для местной Kommandantur[6], потратившей уйму времени и сил на то, чтобы схватить этого неуловимого врага, но так и не сумевшей установить его личность.

Янек часто лежал на спине в своей землянке, не смыкая глаз в безмолвной ночи, и думал о партизане Надежде, пытаясь его себе представить. Действительно, их успокаивала одна мысль о том, что в лесу скрывается таинственный незнакомец, как и рассказы о его подвигах и спокойные улыбки партизан, говоривших о легендарном герое, который досаждал немцам и вечно выходил сухим из воды. Часто, если дела шли худо, когда убивали или брали в плен товарищей и подвергали их пыткам, кто‐нибудь из “зеленых” вздыхал, качал головой и спрашивал: “Куда же смотрит Надежда? Что‐то давно о нем не слышно”.

Однажды ночью, когда Янек мечтал вот так в землянке, одна догадка, мало-помалу ставшая уверенностью, внезапно настолько поразила его своей очевидностью, что он приподнялся на матрасе с улыбкой на губах и с бьющимся сердцем: таинственным Партизаном Надеждой не мог быть никто, кроме его отца. Вот почему, когда он говорил об отце и пытался разузнать о его судьбе, “зеленые” умолкали и смотрели на него странно, но с явной симпатией и даже с уважением. Эта надежда, о которой он никогда никому не говорил, поселилась в нем давно. Он был уверен в своей правоте, а когда закрадывались сомнения, знал: это лишь потому, что ему холодно, он голоден или устал. Он уже понял, что распознать правду способен не холодный рассудок, а искренний душевный порыв.

В отряде был Цукер, еврей-мясник из Свечан. Это был набожный хасид, сложенный, как ярмарочный борец. В пятницу вечером он вместе с другими евреями, прятавшимися в лесу, ходил молиться на развалины старого порохового склада в Антоколе. Каждый вечер он накидывал на голову черно-белый шелковый талес[7], бил себя в грудь и плакал. Остальные молча и с уважением смотрели на него. Был еще “пан меценат”, адвокат из Вильно. Партизаны называли его “panie mecenasie”; никто не обращался к нему на “ты”. Это был пожилой, упитанный человек с лицом печального Пьеро, который никак не мог привыкнуть к жизни в лесу. Его фамилия была Стахевич. Однажды, когда он жаловался на холод и голод, Янек услышал, как Яблонский сказал ему:

– Хватит ныть. Вас никто здесь не держит.

Пан меценат печально покачал головой:

– Вы не знаете, Яблонский, что значит любить женщину, которая моложе вас на тридцать лет…

Позже Янек узнал, что пан меценат был женат на очень молодой женщине, брат которой будто бы присоединился к партизанам и был убит. “Никто здесь об этом не помнит, но нельзя же знать всех, кто живет в лесу…” Пан меценат ушел в подполье, чтобы отомстить за юношу. Когда Янек смотрел на дрожащего беднягу в разорванной шубе, ему часто хотелось сказать: “Перестаньте же, будьте мужчиной”.

В отряде был еще Махорка, православный крестьянин-грек из Барановичей. Он сравнивал лес с катакомбами, а партизан – с ранними христианами. Он ждал Воскресения. “Час близок!” – повторял он. И жил его ожиданием. Всякий раз, когда в округе рожала какая‐нибудь крестьянка, он бродил вокруг хутора и бормотал молитвы. Потом возвращался, весь сгорбленный, печально покачивал головой и говорил:

– Знака не было.

Никто не знал, какого именно “знака” он ждал; наверное, он и сам этого не знал. Но никогда не отчаивался. Он очень ловко воровал немногих цыплят, которых все еще держали в курятниках окрестные селяне… Однажды он спросил у Янека:

– Ты веруешь в Бога?

– Нет.

– У тебя что, не было матери? – сказал Махорка.

Наконец, было трое братьев Зборовских – молчаливых, решительных, подозрительных. Они никогда не расставались, ели, спали и сражались вместе. Прежде всего они поддерживали связь отряда с внешним миром. Их родители владели хутором в соседней деревне Пяски. Иногда по ночам трое братьев исчезали и уходили к родителям. А возвращались еще более молчаливыми, решительными и подозрительными.

8

Яблонский часто посылал Янека в Вильно договариваться о свидании со своей любовницей. Янек ходил охотно. Когда бы он ни пришел, панна Ядвига давала ему поесть и играла на рояле. На столе стыл чай, а Янек сидел неподвижно, накрыв рукой ломоть хлеба, к которому даже не притрагивался. Женщина никогда ничего не говорила ему. Она играла. Иногда, обернувшись, замечала, что Янек уже ушел. Порой, наоборот, он еще долго сидел после того, как она заканчивала, застывший, с затуманенным взором… Яблонский все чаще и чаще приходил к своей любовнице. Его здоровье ухудшалось. Впалые щеки пылали болезненным румянцем, и по ночам в землянке его кашель мешал спать остальным. Яблонский знал, что обречен, и спокойно рассуждал о выборе преемника.

– Черв, – говорил он, – ты займешь мое место.

Черв нервно мигал глазом:

– Посмотрим.

Однажды вечером Яблонский ушел на свидание с панной Ядвигой и не вернулся. Его с тревогой ждали весь день. На следующее утро Черв отвел Янека в сторону и спросил:

– Ты знаешь дом?

– Да.

– Сходи.

Янек пришел в Вильно в полдень. Лил дождь. Перед домом панны Ядвиги стояли две виселицы: мимо них быстро, не оборачиваясь, проходили люди; некоторые крестились. На веревках висели Яблонский и его любовница. На посту стояли два солдата: они что‐то обсуждали и смеялись; один вынул из кармана конверт и показывал другому фотографии.

9

Когда наступили октябрьские холода и зачастили дожди, положение маленького отряда стало критическим. Немцы терроризировали крестьян, и те отказывались помогать. К тому же некоторые “зеленые”, напуганные приближением зимы, нападали на хутора и грабили их… Трое братьев Зборовских поймали виновных и недолго думая повесили их во дворе одного из разоренных хуторов, но крестьяне все равно относились к партизанам с подозрением. С большим трудом братья Зборовские раздобыли несколько мешков картошки… Но затем произошло событие, которое позволило партизанам встретить зиму с уверенностью. Однажды утром в отряд Черва прибыла делегация пясковских крестьян. В лес въехала телега, запряженная могучей лошадью: позади кучера разместилось шестеро мужиков. Они были одеты в праздничные одежды, их сапоги и волосы блестели, а усы стояли торчком и были тщательно намазаны жиром. У них был важный и даже торжественный вид: сразу становилось ясно, что важные люди приехали обсудить важные дела. Делегацию возглавлял пан Йозеф Конечный. У пана Йозефа Конечного в Пясках был szynk[8], которым он сам и заправлял: кроме того, он владел szynk’ами почти во всех окрестных деревнях. Эти szynk’и представляли собой прокуренные темные погребки, скудно обставленные табуретками и шаткими столами, с грязной прислугой, куда крестьяне в базарные дни приходили выпивать, а при случае занимали денег под проценты или под залог. Дела у пана Йозефа шли отлично. Это был крестьянин средних лет, с простодушным лицом, большими, слегка навыкате глазами и сzиb’ом[9], красиво закрученным на лбу. С телеги он слез последним. Спутники почтительно ждали его, сняв картузы и время от времени сплевывая для пущей важности.

– Все они должны ему денег, – объяснил Янеку младший из Зборовских.

Пан Йозеф выступил вперед и посмотрел в глаза каждому партизану долгим пронизывающим взглядом.

– Что ж это получается, ребята? – воскликнул он. – У вас что, пороху не хватает? Или вы спите? Уже три года немец сидит в наших деревнях, а вы палец о палец не ударите, чтобы его выгнать! Кто же должен защищать наших жен и детей?

– Он дело говорит, – заметил один из крестьян, удовлетворенно сплюнув.

– Кто должен защищать наших невест и матерей? – добавил кабатчик.

Кучер со скучающим видом поигрывал на сиденье кнутом. Он не был должен пану Йозефу; по правде говоря, сам кабатчик взял у него денег под залог на один месяц. Он смотрел в спину пану Йозефу и щелкал кнутом.

– Будь я помоложе, – продолжал кабатчик, – если бы мне скинуть годков этак двадцать… я бы показал вам, как надо защищать свою землю! – Он вытянул перед собой руки. – Вперед, ребята! Отомстите за наших поруганных дочерей, за наших убитых и взятых в плен сыновей! – Голос его дрогнул. Он вытер слезы кулаком и сказал: – Мы привезли вам продуктов.

– Гм… – произнес Черв, мигнув глазом. – В последнее время с фронта хорошие новости… И?

Пан Йозеф посмотрел на него исподлобья.

– Хорошие, – печально согласился он. – Под Сталинградом русские вроде бы пока держатся…

– Возможно, скоро перейдут в наступление… И?

– Возможно, – уступил кабатчик.

В порыве отчаяния один из крестьян признался:

– Кто его знает, как дело обернется, psia krew[10]!

Пан Йозеф бросил на него испепеляющий взгляд.

– Возможно, – продолжал Черв, – когда‐нибудь они дойдут сюда? И?

– Вполне возможно, – сказал кабатчик.

– А когда они выгонят немцев…

– Ждем не дождемся, – быстро вставил пан Йозеф.

– А когда они выгонят немцев, нам, возможно, разрешат повесить всех предателей, спекулянтов и прочую нечисть… И?

– Если вам что‐то нужно, вы только дайте знак, – как ни в чем не бывало сказал пан Йозеф.

– О чем речь… – забубнили крестьяне.

Черв приказал разгрузить телегу. Пан Йозеф постарался: продуктов отряду должно было хватить по крайней мере на месяц… Делегация влезла на телегу, кучер крикнул: “Wio! Wio!”, – и процессия тронулась. Мужики не разговаривали. Они старались даже не смотреть друг на друга. Пан Йозеф насупился. Этот Черв не сказал ему ничего путного. Двуличный человек, лицемер. На него нельзя положиться или разгадать его тайные мысли. “Такие люди, – угрюмо думал пан Йозеф, – сегодня жмут тебе руку, смотрят тебе в глаза, а завтра подсылают партизана, чтобы тот убил тебя из‐за угла”. Он вздрогнул. Жить все труднее. Никто не платит долги, любое дело опасно начинать, сегодняшний победитель завтра может стать побежденным. Он не знал, какому святому верить. Но многим поколениям его предков удавалось спасать свою шкуру и свои трактиры, невзирая ни на кого – татар ли, шведов, русских ли, немцев. С ними всегда обращались как с гостями, а не завоевателями. “Добро пожаловать к нам в трактир!” – таков был их девиз. Все дело в хладнокровии, чутье и умении в нужный момент переметнуться куда надо… Пан Йозеф вздохнул. В своих сообщениях немцы утверждали, что якобы заняли пригороды Сталинграда: это означало, что город все еще держится. Предвидеть будущее становилось все труднее… Остальные ездоки не думали ни о чем. У них не было своего мнения: у них были долги. Они безропотно сопровождали пана Йозефа.

10

Телега добралась до деревни.

– Объезжай! – приказал пан Йозеф кучеру. – Не хочу, чтобы увидели, как мы едем из леса.

Они въехали в Пяски со стороны Вильно. Телега остановилась перед бывшей мэрией, на которой теперь красовался флаг со свастикой и надпись “Kommandantur” большими готическими буквами.

На лестнице их встретил молодой человек с редкими светлыми волосами и сутулой спиной. Он беспрерывно обнажал зубы в заискивающей улыбке. Это был поляк, согласившийся служить немецким властям осведомителем и с тех пор редко выходивший один на улицу после захода солнца. Он извивался всем телом, потирая руки.

– Заждались мы вас, пане Йозефе, заждались!

Он протянул руку. Пан Йозеф оглянулся вокруг, косясь по сторонам, и не подал ему руки. Он прошел вслед за белобрысым молодым человеком в переднюю. Там, вдали от нескромных взоров, он с жаром пожал ему руку.

– Извините меня, пане Ромуальдзе, за то, что не подал вам при всех руки…

– Не стоит, пане Йозефе, я прекрасно все понимаю!

– Поймите, даже теперь мы не одни…

Они стояли в передней, горячо пожимали руки и искренне смотрели друг другу в глаза.

– Понимаю, понимаю, – твердил пан Ромуальд, обнажив зубы.

Они продолжали трясти друг другу руки и смотреть в глаза.

– Я ничего не имею против того, чтобы пожать вам руку, – уточнил пан Йозеф. – Напротив, я весьма польщен, весьма польщен…

– Мой дорогой друг! – сказал пан Ромуальд.

– Никто лучше меня не понимает всей деликатности вашего положения и благородства, мужества, которое потребовалось вам для того, чтобы сыграть… согласиться сыграть…

Он немного запутался.

– Спасибо, большое спасибо! – поспешил ему на помощь пан Ромуальд.

– Я имел в виду, для того чтобы взвалить на свои плечи этот неблагодарный, но необходимый труд… – Он закашлялся. – Когда‐нибудь мы узнаем, сколько жизней вам удалось спасти… Кто знает? Возможно, я обязан вам своей!

– Что вы, что вы, – скромно возразил молодой человек. – Как поживает пани Франя?

Кабатчик был женат на одной из самых красивых женщин в округе: он сильно ее ревновал.

– Прекрасно! – сухо ответил он. Затем повернулся к крестьянам. – Пане Витку, – окликнул он, – ну‐ка выгрузите тот мешок с продуктами, что мы привезли для пана Ромуальда…

– Вас ждет герр гауляйтер! – сообщил молодой человек.

Делегацию ввели в приемную. Пан Йозеф приложил руку к сердцу и открыл было рот…

– Знаю, знаю! – нетерпеливо оборвал его немецкий чиновник. – Все они говорят одно и то же… Это муж?

– Jawohl…[11]

– Что он привез?

– Яйца, сало и творог! – сказал пан Ромуальд, оскалив клыки.

11

Янек сидел у костра – дождь перестал, и партизаны воспользовались этим, чтобы выйти из норы, – задумчиво наблюдая, как шипят и дымятся в огне сырые дрова. Младший Зборовский, усевшись по‐турецки, играл на губной гармонике – скорее старательно, чем умело.

– Как безобразно ты играешь, – сказал Янек. – Просто ужас!

Юный Зборовский обиделся.

– Это сложная мелодия, – возразил он. – Ты ничего не смыслишь. И слова красивые. Он пропел:

Tango MilongaTango mych marzen´ i snów …[12]

– И слова дурацкие! – вздохнул Янек. – Ты можешь сыграть Шопена?

Юный Зборовский покачал головой:

– А кто это?

– Один поляк, – сказал Янек. – Композитор. – Он протянул руку. – Дай.

– Ты умеешь играть?

– Нет.

Янек схватил гармонику и с отвращением зашвырнул ее в кусты. Юный Зборовский выругался, подобрал инструмент и продолжил в него дуть.

– Где твои братья?

– В Вильно.

Братья Зборовские вернулись поздно вечером. Они пришли не одни: привели с собой девочку. Лет пятнадцати. Лицо ее было усыпано веснушками, которые не мог скрыть даже толстый слой пудры. Она была одета в слишком большую для нее военную шинель; из‐под берета выбивались растрепанные белокурые волосы. Янек видел ее впервые.

– Кто это?

Младший Зборовский посмотрел на девочку.

– Смотри, чтоб не наградила тебя болячкой, – ухмыльнулся он.

– Какой болячкой?

– Ну, болячкой. Сам знаешь какой.

– Ничего я не знаю, – сказал Янек.

Он внимательно посмотрел на девочку. Она не выглядела больной.

Похоже, девочка поняла, что говорят о ней. Печально посмотрела на Янека большими карими глазами. Потом улыбнулась ему.

– Кто это? – тихо повторил Янек.

– Да это же Зоська! Ее все здесь знают. Она работает на нас в Вильно. Спит с солдатами, а они рассказывают ей, откуда прибыли, куда направляются и где будут проходить их колонны… Она заражает их болячкой. – Он крикнул: – Зоська!

Девочка подошла. Она по‐прежнему смотрела на Янека и улыбалась. Шинель доходила ей до пят. Янек больше не смел на нее смотреть. Он задрожал. У него защемило под ложечкой. Ему стало стыдно самого себя, поднявшейся в нем теплой волны, внезапного желания обнять эту девочку и прижаться к ней. Младший Зборовский встал, обнял девочку за талию и потрогал ей грудь.

– У нее болячка! – сказал он с досадой. – А жаль. Ее никто здесь не трогает. Правда, Зоська, у тебя ведь болячка?

– Да, – равнодушно сказала девочка.

– От этого умирают, – убежденно заявил младший Зборовский. – Правда, Зоська, от этого умирают?

– Да.

Она не сводила глаз с Янека. Потом неожиданно наклонилась и коснулась его лица кончиками пальцев.

– Kocha, lubi, szanuje?..[13]

– Оставь его, – сказал младший Зборовский. – Он не знает, что это такое. Он никогда не пробовал. Правда, Твардовский, ты никогда не пробовал?

– Чего не пробовал? – спросил Янек.

– Вот видишь, – торжествующе сказал младший Зборовский. – Он даже не знает, о чем я говорю!

– Nie chce, nie dba, nie czuje?[14] – закончила девочка.

Янек вскочил и убежал в лес. Он слышал, как младший Зборовский громко расхохотался… Через некоторое время Янек остановился за пихтой – девочка шла за ним. Янек хотел пошевелиться, но ноги его не слушались.

– Почему ты меня боишься?

– Я не боюсь.

Она взяла его за руку. Он отдернул ее.

– Ты добрый. Не такой, как другие. Ты мне нравишься…

– Но я ничего для этого не сделал.

– Ничего и не надо делать… Ты мне нравишься. У тебя нет родителей?

– Есть. Но я не знаю, где они.

– Моих убило бомбой три года назад. Мой отец был инженером. А чем занимался твой?

– Он был врачом.

Она снова взяла его за руку.

– Куда ты собрался?

– У меня есть своя землянка.

– Далеко?

– Нет.

– Можно с тобой?

Он услышал собственный изменившийся до неузнаваемости голос, который вопреки его воле сказал:

– Да.

Они шли молча. Он думал об отце и о своем обещании никогда никому не показывать землянку… Наверное, она угадала его мысли и тихо сказала:

– Не бойся. Я никому не скажу.

– А я и не боюсь. Я ничего не боюсь.

Она улыбнулась:

– Дай мне тогда руку.

Он почувствовал ее маленькую руку в своей – холодную, худенькую. И непроизвольно сжал ее.

– Как тебя зовут?

– Ян Твардовский.

– Янек, – сказала она, – Янек… Красивое имя. Можно тебя так называть?

– Да.

Они пришли. Он отбросил ветки и помог ей спуститься. Она села на матрас и посмотрела вокруг.

– Хорошая землянка. Намного лучше, чем у Черва.

– Мы вырыли ее вместе с отцом.

Он сел рядом с ней. Она прижалась к нему и больше ничего не говорила. Они долго сидели и молчали… Потом она вздохнула, расстегнула пуговицу своей шинели и смиренно сказала:

– Ты хочешь?

– Нет, нет. Вот так, сразу…

Она снова прижалась к нему.

– Просто если ты хочешь, – прошептала она. – Мне все равно. Я привыкла.

– Я не хочу!

– Как скажешь. Я уже привыкла. Вначале было очень больно. Но сейчас я привыкла и ничего не чувствую.

12

На рассвете она осторожно разбудила его.

– Я ухожу.

– Останься.

– Нет, я обещала Черву. Мне нужно вернуться в город.

– Это обязательно?

– Черв думает, что немцы будут прочесывать лес.

– Ну и что?

– Мне нужно сходить к солдатам…

– Они ничего не скажут.

– Скажут. Люди всегда все рассказывают, нужно только уметь слушать.

Ее голос звучал смиренно и печально. В темноте Янек не видел ее лица.

– Ты вернешься?

– Да.

– Дорогу найдешь?

– Конечно. Не бойся…

Она обняла его и долго сидела, прижав лицо к его шее.

– Спи.

– Возвращайся скорее.

– Как только все закончу.

Она ушла. Он пытался уснуть, но всякий раз, закрывая глаза, слышал в темноте голос Зоси: “Как только все закончу…” Он оделся и вышел из землянки. Погода была прекрасная, по голубому небу быстро плыли облака, с ними хотелось играть. Сунув руки в карманы и насвистывая, он пошел в лес, не разбирая дороги. Он чувствовал себя как дома: лес больше не пугал его. Раньше за каждым деревом ему мерещился враг; теперь же, наоборот, Янека окружало множество друзей. Шорох веток дышал почти отеческой нежностью. Ему вспомнилась фраза, сказанная однажды старшим Зборовским: “Свобода – дитя лесов. Здесь она родилась и здесь же прячется, когда приходится худо”.

Нередко он опирался рукой о твердую надежную кору дерева и смотрел на него с благодарностью. Он даже подружился с одним раскидистым древним дубом – наверняка самым красивым и самым могучим в лесу; его ветки нависали над Янеком защитными крыльями. Старый дуб беспрестанно шептал и бормотал, и Янек пытался понять, что тот хочет ему сказать; с простодушием, которого немного стыдился, он даже надеялся, что дуб заговорит с ним человеческим голосом. Он прекрасно знал, что это ребячество, недостойное партизана, но порой не мог удержаться и прижимался к старому дереву, и ждал, и слушал, и надеялся.