Опалённые войной. Истории из жизни

Семён вытянулся по стойке смирно.

– Так точно, товарищ капитан госбезопасности! Да я голыми руками буду давить, зубами рвать…

– Ишь, орёл какой. Голыми руками будет, – усмехнулся офицер. – А винтовка тебе для чего? Ведь не бросил.

Так Семён оказался в партизанском отряде.

* * *

15 октября 1941 года Государственный комитет обороны принял постановление №801 об эвакуации столицы СССР г. Москвы в г. Куйбышев. Документ довели лишь до исполнителей, но их оказалось так много, что весть разнеслась по городу, как пожар в степи. Утром 16 октября не открыли метро. Не ходили трамваи, не работали булочные. В городе началась паника, ползли слухи, что через два дня немец будет в Москве. Хлопали выломанные двери магазинов, откуда мародёры тащили всё, что попадало под руку. По шоссе Энтузиастов, среди толп людей с тележками, баулами и рюкзаками медленно ползли Эмки и ЗИСы, нагруженные никелированными кроватями, коврами и шкафами. Все двигались в одну сторону – на восток.

Зорька возвращалась домой после ночного дежурства. Во дворе стояла запряжённая в подводу лошадь. Сосед со второго этажа торопливо грузил узлы, перины и чемоданы. Вышел его сынишка с самоваром в руках.

– Пап, мамка сказала, не оставит. Забирай.

Мужчина взял самовар и указал на пионерский галстук на шее сына.

– А ну, снимай эту тряпку! Кончилось ихнее время.

Увидав Зорьку, он с издёвкой спросил:

– Ну, что, кулацкое отродье, дождались? Теперь немчуру хлебом-солью встретите? Ух, недобитки проклятые.

– А что же ты на фронт не пошёл? Не старый ещё. Защитил бы нас, – не сдержалась Зорька, проходя мимо.

– Ах, ты! Да я… – задыхался от гнева сосед. – Да я в Гражданскую…

– Знаю, знаю. На продовольственных складах пузо наедал.

– Ах, ты, тварь!

Но Зорька уже шмыгнула в подъезд, быстро пробежала вниз по ступенькам и захлопнула за собой дверь. Герасим был дома. Она бросилась к отцу:

– Ну, почему? Почему так? Почему люди такие бессердечные? Сейчас сосед опять пристал. А на улицах что творится? Магазины грабят, аптеки. Норовят урвать побольше. Кто колбасу тащит, кто водку. Враг у порога, а они бегут из города. Ну, почему?

Герасим обнял дочку.

– Эх, родная моя! Мы и не такое видали. Усё пройдёть, поверь. Вишь, как усё закипело. Вот пена и поднялась. Ты, коды бульён варишь, пену сымашь? То-то! Людишки энти и есть пена. Зато глянь, каков бульён будет. Такой, шо германец ошпарица.

– Пап, а почта была?

Герасим, пряча глаза, вздохнул. Зоря поняла, что опять письма от Семёна нет.

– Уже месяц нет весточки. Пап, неужели?..

– Не смей, доча! Шоб и мыслей таких не было! Тяжко на фронте, вот и некода писать. Нет похоронки – значит жив! Ты пиши ему. Даже ежли не получит, сердцем прочует.

Панику в Москве удалось остановить. Вновь запустили работу трамваев и метро, магазинов и предприятий. Глава Мосгорисполкома Василий Пронин обратился по радио к москвичам с речью и закончил словами: Москва была, есть и будет советской!

В ноябре немцы стояли у самого порога Москвы. Аэродромы, с которых вылетали бомбардировщики, приблизились настолько, что сигналы воздушной тревоги звучали буквально минут за пять до атаки.

Ровный и монотонный голос диктора вещал на всю улицу:

– Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!

А за окном уже нарастал тревожный гул. Герасим подхватил дежурный узел с тёплой одеждой и поторапливал детей:

– Бегом! Не копайтесь! Летять, супостаты проклятые. Мать, дверь запри!

Все выскочили во двор. По кругу, насколько хватало глаз, взметнулся забор белых столбов, прожекторы рыскали по небу. Гул перешёл в грохот. У набережной на Яузе отрывисто лаяли зенитки, им вторили спаренные пулемёты.

– Стойте! – прокричала Зорька. – До убежища не успеем. Возвращаемся. Там хоть какая-то защита.

Вернулись в свою комнатушку. В темноте пристроились к несущей стене. Где-то рядом прогремел взрыв. Тряхнуло сильно. Звякнула посуда. Годовалый Валерка захныкал на руках Варвары. Зоря кинулась к двери, Райка за ней. Мать заорала:

– Куда? Герасим, не пущай!

Дочки вырвались на лестницу и, перепрыгивая через ступеньки, устремились на крышу. Зорька деловито надела плотные рукавицы, лежавшие в ящике с песком, и схватила щипцы с длинными ручками, готовая бороться с зажигалками. Самолёты сбрасывали зажигательные бомбы в кассетах, которые раскрывались в воздухе и поджигали всё в радиусе 150 метров. Они не взрывались, как крупнокалиберные, а подпрыгивали, лопались и плевались зажигательной смесью во все стороны. Райка впервые оказалась во время налёта на крыше. Она задрала голову вверх. Темное небо резали белые лучи прожекторов, воздух гудел авиационными моторами, ослепительно сверкали трассы пулемётного огня. Точно град, барабанила шрапнель зенитных снарядов по крышам домов. В городе кое-где уже поднимались языки пожаров. Ей стало страшно, она прижалась к сестре. Зорька протянула ей щипцы:

– Держи! Не думай, а хватай зажигалку и сбрасывай с крыши. Пусть там догорает.

– А ты?

– Я уже наловчилась, руками справляюсь.

Над головами среди шума и разрывов просвистел пикирующий бомбардировщик.

– Райка, берегись!

Сорокакилограммовая зажигалка пробила крышу и замерла на чердаке. Зоря ринулась за ней. Райка смотрела в пролом и видела, как взорвалась бомба, расплескав горючий наполнитель во все стороны. И на сестру…

Похоронили Зорю на Преображенском кладбище. Герасим ходил чернее чёрного. Райка замкнулась, не разговаривала ни с кем, лежала на кровати, уткнувшись в подушку. Самой сильной оказалась мать. Она была убита горем, оплакивала свою кровинушку, но понимала, что на руках годовалый сынок и она должна сохранить его. Командирским голосом, которого домашние никогда не слышали от неё, Варвара приказала мужу заняться подготовкой к зиме и заготовкой дров. Райке поручила брата, чтобы был накормлен, напоен и спать уложен. Сама отправилась на рынок, прицениться, что по чём.

Вернулась домой к вечеру. Валерка мирно сопел на кровати, Райка домывала пол в комнате. Увидев мать, она вытерла руки и прильнула к ней. Варвара погладила дочь по голове.

– Поплачь, родная, поплачь.

По её щеке скатилась горькая слеза.

– Не держи в себе. Слёзы, они такие… Они помогут…

Райка заревела в голос, мать крепко прижимала её к себе.

– Плачь, дочка.

С улицы пришёл Герасим. В руках держал ржавую трубу.

– Смори, мать, чё нашёл. Дымоход будет. Теперя печурку сложу.

Варвара махнула рукой, увела Райку в отгороженный угол и усадила на кровать. Подложила подушку под спину. На простыне остался треугольник серой бумаги – единственное письмо Семёна. Варвара тяжело вздохнула. Райка взяла в руки письмо, посмотрела на мать и прошептала:

– А Семён так и не узнает, что случилось. Может быть, и его уже нет…

– Да что ты говоришь? Зорюшка наша веру не теряла. Так и твердила, что не погиб. Может раненый, может в плен попал, но живой. И ты верь. Ты напиши ему. Пусть знает, что его ждут. Только про Зорю не пиши, не надо. Вернётся с фронта, тогда всё и узнает. А сейчас не надо. Пусть воюет.

И Райка писала. Писала по-детски наивно. Вспоминала о том, что в Москве 7 ноября на Красной площади прошёл парад, что началось контрнаступление и фашистов отогнали от столицы. Рассказывала, как отец сложил маленькую печурку, а дымоход вывел в окно, что жизнь в Москве не замирает, даже показывают новый фильм с Ладыниной в главной роли со смешным названием «Свинарка и пастух». В зоопарке работает «Уголок Дурова», а накануне Нового года в магазине Зоокомбината продавали волнистых попугайчиков, таких симпатичных. В центре на площадях и бульварах продавали новогодние ёлки, а на рынке подешевела картошка и на карточки к празднику выдавали пшено, селёдку и даже мясо. Но все её письма возвратились обратно с пометкой «Доставить невозможно».

* * *

Весной советское наступление остановилось. Врага отбросили от Москвы на 100—250 километров. В конце апреля партизанский отряд, в котором всю зиму воевал Семён, с боем вышел с оккупированной территории в расположение частей Западного фронта. Всех подлежавших мобилизации отправили в Москву, где формировали пополнение для фронта. Семён отправлялся на Воронежский фронт в составе 12-ой истребительной бригады. Он ходил за командиром и просил разрешения отлучиться на пару часов.

– Товарищ капитан, мне только повидаться с любимой и тут же вернусь. Более полугода не виделись. Ни писем, ни весточки. Уже и похоронили, наверное.

– Крюков, как же ты мне надоел уже!

Капитан посмотрел на часы.

– Ладно, беги! Только помни, к шести часам не появишься – дезертир. Не обессудь.

– Спасибо, товарищ капитан! Я мигом.

Степан помнил этот дом, старую липу, в тени которой прятались они с Зорей в тот день. Она здесь! Её глаза, её тепло, её шелковистые каштановые волосы… Вот сейчас он спустится по ступеням, постучит в дверь – и его Зорюшка отворит…

Дверь открыла Варвара.

– Здравствуйте, Варвара Яковлевна. Это Семён Крюков.

– Семён? Да что же ты стоишь в дверях? Проходи, соколик!

Варвара суетилась, двигала стулья, усаживая гостя, принималась протирать стол.

– Я тебя сейчас чаем напою. Где же ты пропадал? Зоря писала тебе, писала, всё без ответа. Ну, давай, рассказывай.

– Да, нечего рассказывать. Окружение, потом партизанский отряд…

Семён оглядывался, искал глазами Зорю. Только маленький Валерка, раскрыв рот, глядел на него.

– А где она? У меня времени совсем нет. Мне бы её повидать.

– Зоря? Так нет её… – ответила мать и отвернулась, пряча слёзы. – Не дома она.

– А когда вернётся?

– Да кто же теперь знает?

Райка, сидевшая за шифоньером, вцепилась зубами в руку, чтобы не закричать.

– По весне мобилизацию объявили на сельхоз работы… В колхозы подмосковные… Вот она… где-то там.

Семён достал сложенный треугольником листок и поднялся.

– Передайте Зоре. А мне пора. До свидания, Варвара Яковлевна.

– Опять на фронт? Храни тебя Господь.

В спину перекрестила Варвара. Лишь только закрылась дверь, Райка подскочила к матери.

– Мама, почему вы ему ничего не рассказали? Как так можно?

– Эх, доча, да лучше пусть не знает и воюет с верой и надеждой. А то с отчаяния полезет под пули и сложит буйную голову почём зря.

Райка выхватила письмо из рук матери и юркнула к себе за шифоньер. Развернула листок и начала читать:

«Здравствуй, моя ненаглядная Зорюшка! Спешу сообщить, что жив и здоров, даже не ранен. Прости, что так долго не давал знать о себе. Так сложилось. Попали в окружение, а потом примкнул к партизанам. Знаешь, что давало мне сил выдержать весь этот кошмар? То единственное твоё письмо, которое я успел получить. Я зачитал его до дыр и выучил наизусть. В холод оно согревало, с ним забывал о голоде. Оно не давало уснуть в дозоре и поднимало в атаку…

Слёзы не дали дочитать до конца. Она закусила губу, чтобы не закричать от боли и жалости. Почему, почему нельзя жить в мире и счастье? Почему с мясом отдирают от сердца самых близких и любимых? За что? Кому это надо? Нет, она должна что-то делать! Нельзя опускать руки. Она за сестру будет писать Семёну на фронт. Пусть думает, что Зорька его ждёт и любит. Пусть письма дадут ему сил справиться со всеми невзгодами, пусть защитят от пуль и снарядов.

Постепенно боль отпустила, и Райка успокоилась. Дочитала письмо до конца. Она удивлялась, сколько теплых слов находил Семён, с какой нежностью обращался к сестре. Сможет ли она писать нечто подобное? Откуда рождаются такие слова? Но она не отступит, должна справиться. Ради Зори. Ради Семёна. Ради их любви.

Прошла неделя, а Райка никак не могла написать письмо. Получалось бледно, скучно и без эмоций, как параграф в учебнике. Она рвала лист и начинала снова.

– Опять не так! – в сердцах сокрушалась она, и клочки бумаги опадали на пол.

Через десять дней пришло письмо от Семёна. Оно было не таким пылким, как оставленное Зоре, и совсем короткое. Извинялся и просил не обижаться за то, что пропал на полгода. Сожалел, что не довелось увидеться на этот раз. Райка так же коротко и сдержанно ответила, что всё понимает и зла не держит, а будет ждать и надеяться на встречу.

Полетели с фронта и на фронт бумажные птички, сложенные в треугольники. Письма Семёна становились теплее и ласковее, и Райка порой стала забывать, что пишет он не ей, а сестре…

* * *

Однажды вечером Герасим вернулся с работы в сапожной мастерской и увидел неоткрытый треугольник.

– Слышь, мать, а шо это Сёмка всё Зоре пишет? Почитай год прошёл, как… Неужто, так и не знает?

– Какая тебе разница? Не знает и ладно. Спокойнее будет. – ответила Варвара.

Утром отправила Герасима на работу, а сама взялась за дочку.

– Что ты парня морочишь? Нет уже Зорюшки нашей. А он всё пишет и пишет.

– А вы, мама, забыли свои слова? Кто меня научил? Вы же сами сказали, что пусть лучше не знает. Вот и не знает.

– Ох, дочка! Он, поди, про любовь пишет. А ты чем отвечаешь, обманом?

Райка покраснела, схватила перетянутую бечёвкой стопку учебников и убежала в школу. На уроках сидела за партой, смотрела в тетрадку и ничего не видела и не слышала. Она была где-то далеко на линии фронта, где Семён в обнимку с автоматом, возможно именно сейчас, в минуты затишья между боями, писал письмо со словами любви. Но не ей. Вся любовь, которую примеряла на себя, была адресована сестре. Вдруг Семён никогда не простит эту ложь? Эти мысли терзали сердце и душу. Райка снова и снова не решалась написать всю правду и покончить с этой игрой, в которой увязла. Но едва заметная искра уже теплилась внутри, согревала и дарила надежду, что когда-нибудь, после войны, Семён поймёт и простит её. И снова летели письма на фронт, убеждая молодого бойца, что Зорюшка его любит и ждёт.

Семён к тому времени уже стал сержантом и командовал взводом разведки. Много раз ходил со своими бойцами в расположение врага, изучая систему обороны противника. Трижды взвод устраивал ночные вылазки на вражеские позиции на южном берегу Дона, обращая фашистов в бегство, и возвращался с трофеями без потерь. Сержанта Крюкова представили к награде орденом «Красной Звезды».

В блиндаже топилась железная печурка. На столе коптил фитиль самодельной лампы из артиллерийской гильзы. Семён привалился к бревенчатой стене, перевернул планшетку, послюнявил химический карандаш и принялся за письмо. Ему хотелось поделиться радостью с Зорькой – не каждый день вручают ордена!

Карандаш стремительно бегал, мелкие буковки, строка к строке, покрывали листок, губы совсем посинели, а ещё так много надо было успеть рассказать. Орден – не главное. Семён строил планы на послевоенное время, в котором будет он вместе с Зорей и детишками. Никак не меньше троих, а лучше пятерых. Как славно они заживут большой семьёй. Как дом будет наполнен светом и детским смехом. Как они будут счастливы и никогда не услышат свиста пуль и разрывов снарядов…

Райка смеялась от счастья и обливалась слезами, когда читала письма Семёна. Ей так хотелось верить словам про большую семью, про светлый дом. А в голове настойчиво стучало – не твоё, не твоё счастье…

Она зачастила на Преображенское кладбище к могиле Зори. Подолгу стояла перед холмиком, словно просила совета у старшей сестры – как мне быть, как поступить? Просила прощения, сама не зная за что. Она не подозревала, что в душе поселилось новое, неведомое ей чувство, о котором читала в книгах, о котором мечтала ночами, которое пришло. И что теперь делать, она не знала. Махнув рукой на все страдания, Райка отчаянно бросилась в реку по имени Любовь. Она пообещала сестре, что будет любить Семёна за двоих, что будет жить и за неё тоже. Если ему нужна только Зоря, она станет для него Зорей. Больше никаких сомнений!

Опять на фронт полетели письма, полные тепла, нежности и любви.

Война перевалила экватор. К концу 1943 года от Беларуси до Чёрного моря по всей линии фронта советские войска перешли в наступление. Семён уже дослужился до старшего сержанта в 158-й стрелковой Лиознинской дивизии. Дважды был ранен и возвращался в строй. Получил медаль «За отвагу».

26 марта 1944 года солдаты 2-го Украинского фронта стремительно форсировали реку Днестр и на полосе шириной 85 километров вышли на реку Прут, где проходила государственная граница СССР. Москва отметила это событие – 320 орудий салютовали 24 раза.

Восьмого июня в районе деревни Синьково Витебской области Семён со своим взводом принял бой с диверсионной группой противника. Фашисты скрытно пробрались к траншеям. В окопы полетели гранаты, застрочили автоматы. Запоздалый сигнал «Тревога» утонул в яростной рукопашной схватке. Лязг металла и стоны. Хруст сломанных костей и отборный мат. Безумные глаза и дикие вопли. В этом кровавом месиве не было мыслей – только инстинкты. Выжить и убить. Семён мёртвой хваткой вцепился в горло фрицу, тот уже хрипел и закатывал глаза. Но вдруг в его руке грохнул Вальтер. Семёна обожгло, ослепило, и он рухнул на грудь чуть живому противнику…

* * *

Райка рывком села в кровати. Опять приснилось страшное, от чего просыпаешься в холодном поту и не помнишь увиденное. Только липкий ужас застилает глаза, не даёт вздохнуть полной грудью и парализует волю. За окном забрезжил рассвет. Было слышно, как дворник Муртаза гнал метлой последнюю опавшую листву.

– Уже осень кончается, – подумала Райка, – а писем с фронта нет. Сны эти непонятные… Неужели случилось то страшное, о чём не хочешь думать, но оно сидит внутри тебя? Сеня, родненький, что с тобой? Отзовись, пожалуйста!

Слёзы отчаяния бежали по щекам. Райка уткнулась в подушку и тихонько завыла. Подошла Варвара, присела рядом и обняла дочку. Погладила по голове.

– Я в церковь схожу, за упокой свечечку поставлю.

Райка встрепенулась.

– Не смейте, мама! Слышите? Жив он! Я сердцем чую!

И убеждая скорее себя, чем мать, продолжила:

– Не мог он погибнуть, не должен! Он Зорьке обещал вернуться.

Семён не погиб. Тот роковой выстрел немецкого фельдфебеля попал в нижнюю челюсть и сломал её в нескольких местах. Начался долгий путь по госпиталям. Язык едва шевелился, говорить и глотать не получалось. Во рту железная шина зафиксировала обломки челюсти. Ему страшно было видеть в зеркале своё изуродованное лицо.

«Кому я нужен такой? – думал он с безысходной тоской. – Ладно мать, она любого примет. Хромого, глухого, немого. Лишь бы живой был. А каково молодой и красивой девушке быть? Нужен ей урод, которого дети пугаться будут? Конечно нет. Закончится война, придут парни с фронта и найдёт Зорька себе мужа покраше меня. Мне теперь одна дорога – в деревню, к матери с отцом. Руки целы, а работа в колхозе найдётся. Проживу как-нибудь».

Только никак Семён не мог написать Зорюшке, что не вернётся к ней и не надо его искать. Ему казалось, что так будет лучше, пусть думает, что сгинул где-то без вести.

Летели дни, шли недели. Заканчивался декабрь. В Москву постепенно возвращалась мирная жизнь, оживала предновогодняя суета. В парках бегали лыжники, на катках сражались хоккейные команды. В саду «Эрмитаж» устроили «Ёлку Победы» для детей. Люди верили, что грядущая весна станет победной, что Новый год принесёт мир в дома.

Райка исхудала, осунулась, выглядела старше своих семнадцати лет. Неизвестность судьбы Семёна мучила, становилась невыносимой, и она твёрдо решила отправиться в родную деревню – уж если погиб, то родителям точно сообщили. Герасим с Варварой ничего поделать не смогли, смирились. Герасим напутствовал дочь:

– Поди, забыла усё? Свой-то дом узнаешь? Напротив, по праву руку через три хаты Крюковы и будуть.

– Не беспокойтесь, папа. Язык до Киева доведёт. Люди добрые подскажут.

На третий день под вечер, замёрзшая и голодная, Райка наконец добралась. Война не обошла стороной село. Почти два года оккупации прошло, прежде чем фашистов погнали на запад. Она не узнавала улицы. Колокольня Троицкой церкви была разрушена. Тут и там вместо домов торчали обгоревшие печные трубы. С трудом Райка нашла хату Крюковых. В окне едва теплился свет. Она поднялась на крыльцо, стряхнула снег с валенок и постучала в дверь. Скрипнул засов, и в проёме показалась девушка.

– Чего надо? – насторожённо спросила, разглядывая гостью.

– Я дочка Коршуновых. Может, помните?

В сенях появился хозяин.

– Это Герасима, что ль? Ну, заходь, неча на морозе топтаться.

Райка прошла в горницу. Знакомый с детских лет и почти забытый дух деревенского дома, лёгкий запах дымка натопленной печи вперемежку с ароматами кислых щей, квашеной капусты и парного молока вскружили голову.

– Проходь, не стесняйся! Да к печке, к печке. Скидавай пальтушку и спиной к тёплому. Грейся.

– Спасибо, дядя Миша!

Райка окинула взглядом комнату. За столом сидели мать Семёна, Катерина, старшая его сестра Нюрка, которая первой встретила Раису, и самая младшая, Настюха, Райкина ровесница.

– Здравствуйте всем! – произнесла Райка и не смогла отвести глаз от чугунка, над которым в тусклом свете коптилки, сделанной из стреляной гильзы сорокопятки, поднимался пар отварной картошки в мундире. Катерина скинула овчинную безрукавку и протянула Райке.

– Садись за стол. Поди голодная?

– Тётя Кать… – только и промолвила Райка, кутаясь в старый заношенный мех.

Обжигая пальцы, схватила из чугунка картофелину, шлёпнула кулаком, разрывая кожуру, и принялась жевать. Все молча глядели на неё. Первым подал голос Михаил.

– Ну, сказывай, как Москва? Как Герасим с Варварой? Каким ветром тебя принесло?

– Москва стоит, что ей сделается? Родители привет вам шлют, живы-здоровы.

Затаив дыхание и боясь услышать страшную весть, задала свой главный вопрос:

– А Семён… пишет?

– Чё-то не пойму… – насторожилась Катерина. – Зорька, кажись, должна постарше быть?

Она вгляделась в девушку:

– Никак Райка?

Райка не смогла лгать. Со слезами на глазах рассказала всю правду и про Зорю, и про себя, и что уже полгода нет писем от Семёна.

– Что с ним, тётя Кать? Живой? – с надеждой глядела она в полные слёз глаза матери.

– Ранетый. С самого лета по госпиталям скитается. – Катерина утирала слёзы. – В голову ранетый. Ни есть, ни пить не могёт. Не говорит совсем. Токма письма пишет.

Но Райка уже не вслушивалась. Жив её любимый! Живой!

– Да где же он? В каком госпитале?

– Писал, в Москву повезут.

– Я найду его!

Новый 1945 год Семён встретил в санитарном поезде по дороге в Москву. Устал он от госпитальных палат, не хотел ехать, просил домой отпустить. Но главврач настоял:

– Дурак ты, Крюков! Помнишь, каким тебя к нам привезли? Мычал, как телок. А сейчас? «Мама» говоришь? Хлеб жуёшь? То-то! Езжай, там тебе и красоту на лице наведут.

Семён поехал и не пожалел. Через месяц занятий с логопедом язык во рту ожил. Пусть шепелявил беззубый рот, но слова были понятны. Какое это было счастье! Не сидеть немтырём, а просто выговаривать слова. Соседи по палате говорили:

– Семён, шёл бы ты в курилку со своими разговорами.

Семён не обижался. Он не мог молчать. Шёл в курилку и там рассказывал одни и те же байки в десятый раз.

В феврале декабрьское письмо из дома наконец догнало Семёна. Прислала Настюха. Поздравляла с Новым годом, передавала приветы и пожелания скорейшего выздоровления, делилась деревенскими новостями. В последних строках она рассказала про Коршуновых, что Зоря геройски погибла ещё в 41-м, а писала письма ему Райка. Семён скомкал листок. Затем расправил и перечитал снова.

– Не может быть… Нет! Этого не может… Только не она…

Он замкнулся и умолк. Не докучал своими разговорами медсестрам и санитаркам. На вопросы отвечал кивком головы или односложно. Мучила бессонница. Лишь только закрывал глаза, как перед ним вставала стена огня и там, в этом беспощадном огне, она. Его любовь, его Зорюшка. Разве уснёшь? Он вставал с постели и до утра бродил по больничным коридорам. Вспоминал те заветные серые листки с аккуратными строчками слов, которых ждал каждый день, которые давали ему силы и бесстрашие в бою – железную броню от вражеских пуль. Какая броня, когда писала малолетняя девчонка? Почему обманывала? Зачем?

Мысли путались. Он спрашивал себя, искал оправдания ей и понимал, что письма были дороги ему и помогли выжить в огне войны. С теплом в сердце вспоминал, как тогда, в 41-ом, она пришла вместе с Зорей проводить его. Распахнутые глаза, детская наивность и бьющий через край восторг от осознания себя взрослой – такой он её и запомнил.

* * *

Райка с ног сбилась в поисках Семёна. Госпитали были разбросаны по всей Москве, не в каждый пускали, не везде откликались на просьбы. Чтобы добиться нужных сведений, она училась распознавать людей: кому на жалость надавить, с кем пошутить, на кого прикрикнуть. Заводила знакомства с санитарками и через них наводила справки. Часто слышала: