Дружина Князя. Сказание 1. На холме

О том и в народе плотно сказывали, мол, не выбирал себе мастер абы аких подмастерьев, а точию тех, кто ему по духу был близок, понеже не труд он дюжинный передавал, а волю, иже в каждом движении забылась. Да и становились выбранные подмастерья, впоследствии с умельцем своим оченно сходны, адно им и судьба, и заслуги сродные вслух прочились. И Святосев Святовидич с усладой бы в былое возвратился, да и ныне, Белое братство за их деяния схоронил, ибо, суть в энном, подобно Белояру Мстиславичу зрел. Обаче сил, эк прежде, среди не находил, посему всякий раз решение иль выбор принимая, Князь Краевой рассуждал зело усердно, порыву и чувствам редко отдаваясь, зане жаждал болого равное мастеру своему в грядущем воплотить. Ибо и Чернаве, и лжи её Святосев Святовидич отказал, не стерпел, янытысь, и грезил об ином, сердцем и плотью, да идеже узнал, яко та о дружине лишнего судачила, на себя одного сё и водрузил. И днесь расхлёбывал, да увечья грозные оттоде имел, но не жалел, изнаница, добронравным и честным поступок тот зрел. Собой гордился.

Обаче мыслил, иже эко Белояр Мстиславич однова кончит, да всё же ноне целее и здоровее мастера бывшего выглядел, иже уж о Святозаре Святославиче речь молвить. Тот, аки удел Озёрный, страстью вод Лодьевских сверкал, да пушнины чёрной, яко в кудрах его рассыпалась, хвастался. Те аж почву сырую собой покрывали и убаюкивали, в равность ту от метелей неприсущих, при траве раскрывшейся, приводили. Да и стан того, инно не устал, а руки в мощи не потеряли, ран новьих не приобрели, токмо те, кои рубцами виднелись, иже от барсов его домашних остались, точно все си месяцы не разбирали те брёвна, сожжённые, в Гранинграде, да не наряду, а сверх витязя кажинного, ещё и Градимира Ростиславича от умыслов глупых вне черёд останавливая.

– Толку на него слова тратить, он им всяко не внимает – бьёт сразу.

– Долго, знать, думал.

– Ощуть, слова собирал.

Братья старшие, на то и старшие, яко спуску не давали, да по наущению не поступали, волей присно угнетали, скверну среди скрываемую подымали, сие и в речи Великого Князя отмечалось. Он, нехай, и грубил, да робел, наст в песне обнажал. Обиду за то, иже Святозар Святославич его не слушал, раскрывал. Жаловался он эт, Белояру Мстиславичу, да тот равно Князю Озёрному его не поддерживал. И отзывалось то и Святосеву Святовидичу: чернь ж разбирать пытка та ещё изощрённая. Она и душу солоно трогала, и мысли ненужные порождала, и гниль, внутри недеже схороненную аль побеждённую пробуждала. А егда оба вдобавок и ведали, иже смрад сё мнимый, а не думы истинные, паче и грузнее всё ощущалось. Понеже выбить чернь, да росток ей не дать, верным решением выну казалось. Сему быту и Святозар Святославич отвечал.

И осязал Святосев Святовидич, на брата Озёрного глядя, отъякого тот Чернаве по нраву пришёлся. Он – воин мудрый, бесстрашный. Один супротив войска Вóлотского выступил. И нежданно для тех он, да и для себя, на холме появился, с мечом, обнажённым. Есень тожно в рассвет свой входила, в пят луне отражаясь, поелику жарило добротно, а Князя Озёрного вечно пыл горящий донимал, он ажно тотчас в рубахе порожной подвязанной кости Святосеву Святовидичу сращивал, а ветер гулял ледяной, кусачий. И то днесь, а втагода на одно Святозар Святославич пришлым указал: «Не ваша ж грань, негораздки задохлые». И одно вопросил: «Коего ляда надобно?» Инда уточнил: «Сдохнуть?» Войско развернулось, повинилось и чрез реку сызнова переправилось. Пытались втолковать они, яко на Медвежий и Волчий углы снарядились, в чертоги Вождей, иже потомками Есьскими себя провозглашали, а воду перешли, воеже неожиданным удар их предстал. Да не поверил тому сказу Святозар Святославич, убо Средьгорью переходить тем не требовалось, так они точию на Рось пойти силились, а не в низину к углам приблизиться. Зане так, и стоял на холме воевода Озёрный, покамест те из виду в лесах не скрылись. Белотуру Всеволодовичу, Князю Лешьему, ещё предъявил, яко воины, гранённые, войско пропустили, вестимо, тех мёртвыми засим сыскали, и Князя Волотского на разговор вызвали, войну не начали.

И всё бы нияко, и потерялся тот случай в череде равных ему, да в народ он ушёл. Гридни Лешьи множно лишнего от владык во время переговоров услышали, да слова на пожаре в восхищении не сдержали, поелику и оброс тот быт слухами заковыристыми. Говорили, иже схоронил всех Святозар Святославич волей Роской, да по реке Средьгорьей вниз бездыханными тех спустил, и та, оплакивая предательство Волотское, рыбу жирную вытравила. И любо, но след два круга осетры все наверх к Уморам ушли, инда щуку выловить местным тягостно было, точию караси, да окуни рыбакам попадались. Иные же глаголали, яко воевода весь в крови опосля убийства медведя, яво людей в округе травил, на горе возвысился, и полностью нагим пред теми предстал, плоть того ещё вкушая, иже перепугались те, да сбежали. И ворох утех ниже на сём вымысле расцвёл: якого в сути войско Волотское убоялось, а явому поразилось, да иже их в оторопь ввело и уйти заставило. Обаче всё то – молва, народом Роским подхваченная, да не во всём бесплодная.

Белотур Всеволодович, и вправь, брата, иво с реками и лесами дружбу водил, попросил медведя отыскать, понеже сам того осьмицу выследить не мог, прятался он скверной напитанной, да и со Средьгорьей, яко рыбу утеряла, договориться, поелику точию Князем его избрали – не успевал. И Святозар Святославич подсобил: с медведем совладал, да не съел того, ально на мех не пустил, зело чернью зверь напитался, а акая телогрея и еда точию хворобу в грядущем всякому и сулила; с рощей лесной он о своём переговорил, да на реку купаться ушёл, разобраться со Среднегорьей же оставалось. Рубаху скинул, поелику ветер ажно обжигал, а онде войско и встретил. И поколь ожидал Святозар Святославич, иже те воротятся, сгорел. Сметаны тожно на него вымазали – тьму, а про Средьгорью он попросту забыл. Бой же возможный назревал.

Да и всадники Волотские не убоялись, а по уму кончили: они же с низины не видели, колико витязей за воеводой стояло, да и един супротив сотни нидеже бы не выступил, то ж смерть неминуемая кликалась, а ту уважали, в объятия ее не бросаясь. И узнали те, в воине одиноком, Святозара Святославича, Князя Озёрного. По рубцу диковинному по стану проходящему, иже ему от барса достался, по власам длинным чёрным, да по коловрату на груди из древа червлённого, вырезанному. Он же с Белояром Мстиславичем, егда с восхода возвращался, у Волотов останавливался, да с Князем тем усладам ратным предавался, отонудуже помнили его всадники, да умение того в мече выраженное, убо и нападать передумали. Ак иде в отливе, и река захворала, и кровь медвежья имелась, одначе никто того не ел, и зримо ворогов тем не пугал, да и Волоты здраво рассудили. Но то – народ, он вельми Князя Озёрного любил, зане и придумал песнь ему хвалебную.

И сие не един толк, приукрашенный, про Святозара Святославича на земле Роской бродил, поелику ладила Чернава под влияние песен попасть, да влюбится. И то Святосев Святовидич понимал, да со взгляда девиц судить силился. Он же сестру молодшую лично воспитывал и разумел, яко той по нраву приходилось: всё милое да мягкое. А к Святозару Святославичу животина всякая тянулась. Бобры так у него в заводи обосновались, а на крыше – враны стокружные гнездо свили, и барсы калрудные по княжьему терему денно и нощно ходили. И ежели одного Святозар Святославич еще с восхода дальнего крохой притащил, то втор, тому в пару, вождь Кутский пожаловал. А те племена своей необычностью привлекали! Вестимо, акого зверя на землях Роских, и далече до самого Каменного пояса же не встретишь, точию барсов рудных в рябь, да рыдсь лесную. И то: те твари – лютые, ижно охотниками не брезгающие, да коней разящие. И буде рыдсь лесная меньше человека весила и отпрянуть дюжила, то рябые – дикие, быстрые, их и добыча массивная не страшила, понеже медведя завалить они силились. Поелику и люд на уши сразу глядел, и коли те с веверицей будь то, белой аль рудной равнялись, то не трусил, а поперёк – редко выживал, токмо аще барс сытый встречался, али огонь, зажжённый, путник дальновидно прихватил.

А у Святозара Святославича равные, токмо громадней. Да с окрасом в пояс калий по шерсти рудной и яркой, иже с зарёй иль закатом сходились. А иже весомое – добрые. И, знать, их всяко не трогали, да повамо те вещи Князя Озёрного из терема таскали, не останавливали, но и не робели, по углам не прятались, с любопытством глядели. Поговаривали адно, иже те зло в поступках чуяли, убо однова убийц по душу Святозара Святославича пришедших они загрызли. И никто и не ведал, яко тот с барсами на настиле в обнимку почивал присно, да то, прознав, инда не оторопели, и людоедства возможного не ужаснулись, егда слух по стол-граду пробежал. Обрат посчитали, иже с теми встречаться надобно, ак и честность слов своих миру доказывать стали, мол, коли не бросился на тебя калрудный зверь, исто, правду глаголешь, да товар не порченный продаёшь. Посему многажды тех с разрешения Князя Озёрного мясом на пожаре подкармливали, дабы сказывать засим, иже пушнина добротная, сами же барсы княжьи плоть её откушали. И верил в то народ, обмен аль плать предлагая, ибо на Святозара Святославича изрядно полагался, да на волю его, коя выше лютой диковинной животины стояла.

И тому племена Роские по старой мудрости внимали, не задумываясь, иже истинно Князь Озёрный естеством на барсов давил, дабы те смирными бродили, и токмо по наказу нападали. Точию братья толковать то и смели, кажинный быт, проредив, разность яскр и предрасположенность осязая, а пришлым то прихотью казалось. И поколь прознали те об увлечении Святозара Святославича занятном, то отправлять ему почали тварь разную, в клетках затворенных, и гнев его тем самым вызвали. Его же мощи то угроза зримая. Одних посланников он ально обезглавил, ибо не стерпел обращения со зверьём грубого. А те вдобавок опасную животину доставили, угную – ящера клыкастого, зелёного. Понеже не кормили того, истязали, яко он на Князя не напал, и онде Святозар Святославич не выдержал. Поденно в клетках людей своим дарителям отправлял, на проход судов разрешения не давая, а тут – головы. И недолго у воеводы Озёрного ящер необычный в тереме прожил. Он яким-то и на местных болотных походил, точию в траву, а не почву, да с чешуёй плотной, в перста два, и крупной, аки длань. С клыками острыми, да мордой вытянутой. Но, видать, из-за обращения безжалостного совсем тот людей не выносил, точию сдыхая с рук едать начал. Ниак их калящер болотный. Он споро к человеку привык, кормильца различал, да мышей исправно ловил, ещё и кожу сбрасывал тугую. Из неё ниже и сапоги выделывали, и передник для кузнецов тачали, и к вотоле изнутри пришивали, ибо стрелы и мечи та отбивала. Полезная в быту тварь, зане с ней и украс, и резьбы множно явствовало. А угный ак нияво и не сбросил, захворал и сгинул, да мясо его инда Князья едать не отважились, но шкуру приспособили. Сам Святозар Святославич с ней опосля морочился, да по ящеру грустил.

И в том сила его заключалась, иже шибко он с природой сроднился, а звери того над собой признавали. Посему-то и службу они ему служили: надобно убить – ложились, а егда еда заканчивалась, то те селениями словно брезговали, сразу к Князю на поклон ступали, его и в битвах защищали. Оттоль и поелику, нехай, Святозар Святославич точию над Градимиром Ростиславичем посмеялся, всерьёз его не ощутив, то ворон, вразрез, скверну в того направленную учуяв, аж браниться перестал, замолк, да копотливо зыркать на Великого Князя почал. А опосля и вовсе к тому перелетел, дондеже подняться Градимир Ростиславич соизволил, силу Роскую улюлюкав.

– Сквернодей!

Часть 2

И принял бы сие рвение Святосев Святовидич, естества же продолжение, да сути отклик,обаче Чернаве в Святозаре Святославиче третии по сердцу пришлось, да то, якого в его брате и не наличествовало в корне. Посмотрел Князь Краевой бывалоча, иже ему в себе исправить требовалось. Желание всё ж здравый смысл победило, уж вельми он хотел с суженой своей по свету бродить, а эко тайну углядел, ужаснулся. Святозар Святославич жестоким в её главе представал, да инно лезвия меча – острым. От него и тьма клубящаяся исходила, да всевластие очи его хмелило. Весь чёрный, с усмешкой злобной, да люд за человека не считающий. Девок красных паки губил, да тех в своих стремях использовал. Понеже не любил он никого. И диким, своенравным, ежели не лютым, аки пурга осквернённая, яко света любого лишала, Князь Озёрный ей грезился. И несвободен он в её мыслях был, то слово, всеобъемлющее обилия всего, яко узрел Святосев Святовидич и прочувствовал, не охватывало. Святозар Святославич, инно мир гнилой породил, да тем управлял, играясь, а сама чернь у него на посылках и в угоду ему существовала.

Поелику ажно водой по Князю Озёрному Чернава истекала, повамо того встречала, да подойти к нему страшилась, мнила, иже лично он к ней припадёт. Так, ведьма бредила, и то окончательно Святосева Святовидича добило. Князь Краевой же оттоль и на Тьёдерун втагода повёлся, слабину из-за оторопи оголил, да в друге засим усомнился. Длинно на того глядел, пытаясь увиденное осмыслить. А Святозар Святославич, эк того не имел, эт и не приобрёл. На пирах утехи, эко присно, заводил, да с сестрицами, инно из облаков сотворённых, обращался, и спокойным зиждился, ижно ноне его деяние Барга, сына Ингвара, не выбило, иже уж о потугах Великого Князя сказывать.

А Градимир Ростиславич подначивал, с птицей говоря, ей руку в тому же уступив, да кормил он врана мясом, на Князя Озёрного науськивая: «Сквернодей. А теперича, скажи Святозар».

– Святозззар!

– Какой ты умный! Ты умный? Да? Как же ты любишь, егда тебя чешут. Да? Не кусайся! Твой-твой кусок. Давай, сызнова. Кто сквернодей?

–Святозззар! Сквернодей!

– Молодец!

И ликолудничал Великий Князь, да то на холме напряжение повисшее снимало, и братьямпокой даровало. Одначе старшие ужотко о гранёном глаголали ниякого вслух не произнося, думали над яким-то идеже, им точию одним понятным, да на Градимира Ростиславича внимания не обращали, равно эк и Святосев Святовидич в своё время того не обратил и следом умыслу сумасбродному не поддался. Не желал он, елико Святозар Святославич быть, янысь, и мужем того считал добротным, и эк брата ценил. Князь Озёрный же и вздора не творил, да двуликости в делах не допускал. Чёрное носил, то право, кожу калящеровскую, ино и без рубахи, и не к вотоле пришитую, а так, без рукавов отдельно сделанную, да штаны ей вровь. Но он искусами кузнечными увлекался, да переодеваться не любил и бесперечь сказывал, иже в коже той хоть дышать на солнце знойном силился. Нехай, и знали братья, яко он сие назло Белому братству тождённо рядился: те же белое в одеяниях чтили, инда вотолу до осветления доводили. А акого цвета и из льна, и из шерсти овцы белой не получалось, либо щёлочь использовали, либо волка аль веверицу состригали, а первь, ежели белый, встречался редко, поелику чаще медведем того же окраса заменяли, ан вторь – зело множно на одну точию рубаху требовалось. Зане дорого наряд волхованства, их, от люда присного отличающий, стоил, да те им гордились, ибо нить из шерсти короткой сложно выделывалась. И не абы экая, а снегу подобная. А убо в Святозаре Святославиче они главу грядущую глядели, то он их прямо по бельму и бил. Да эк ещё: калящер же у кажинного дома имелся, и не един, а по две-три твари, и всякий его к тому же ужли не в одеянии, так в обуви использовал. И то ребячеством Святосев Святовидич нарекал: вихры отпустить, облачение сменить, да в дружине числиться, поелику Белояр Мстиславич ему ближе и виделся.

Князь Краевой же тожде открыто хотел: всякому о деяниях терема Святого поведать, всю их подноготную отворить, и абы ужотко люд решал, иже с теми делать. Эк тех наказывать, а за эк убивать. Ан дюжил бы Святосев Святовидич, и инно Святозар Святославич быт вести, да токмо в думах Чернавы ни Князь Озёрный сплетался, ни брат его дорогой, а кто-то кто воле Белого терема отвечал. А аким он именоваться не жаждал, уж скорее на меч бы бросился, нежели человека для прихотей своих умертвил, да руку гибнущему не протянул, обрат его топить начав. Поелику и в дружине Святосеву Святовидичу нравилось, они и семьёй ему приходились. Да кажинный другому подсоблял, ниэк во времена, егда он в волхованстве состоял. Онде аж мастером звался, требам и запросам отца соответствуя, да братьев родных не срамя, да всё, эко один, инуде зыбился.

Оттоль и нынче ему голоса друг его надобились, да не слышал тех Князь Краевой, но осязал, они ж по земле его ходили. Так, Святодора Святорадича, Князя Жарьего, ощущал и Твердислава Брячиславича, брата Брежного. Ажно Святополка, сына Святомира, Посадника удела Унчьего, идеже-то вдали различал, да тот увлечён яким-то был, и то Могуте Мирославичу, Князю Болотному, втолковывал шибко. Да эк не старался Святосев Святовидич внять, иже тем двоим дух усладой трепало, эт и не сподобился. Ему и листья не шелестели, и ветер не выл, адно постой от коего они отошли, гул и песни не множил. А воины шумные дюже. Едину-то сотню поодаль от селений размещали, а тут два на десяте сотен, да тех, видать, грань Белояром Мстиславичем возведённая глушила. Святосев Святовидич ально Пересвета, сына Святомира, Тысячника Унчьего, не приметил бы, ежели тот мысль ему, дрянную, в вязи не направил. Слишком уж незаметно воевода ратный ступал, ижна ветки и твердь, не тревожа, аль, и вправь, слух Князя Краевого подводить его начал.

– «Того я не понял, иже думой не вернулся?» – сетование Пересвета пытался разобрать Святосев Святовидич среди.

Брат же его в прозрении осудил, обаче и без гомона лишнего часть слов Князь Краевой упустил, да и Тысячник Унчий отвечать не спешил, ужотко яге мастера их бывшего усердно внимая. Тот ж ему присно пояснял, эко тех сшивать полагалось, надзирал. И сего слышать Святосев Святовидич не хотел, то ведь не порожно тела убиенные зыбились, а подмастерья Князя Горного негда живыми по тверди бродившие, братья близкие, в дружине Великого Князя состоявшие, да ноне сгинувшие, изувеченными валялись. И токмо двоих Святосев Святовидич обезглавил, понеже те и не шевелились, в них и воля мастера бывшего не проникала. И ладно, ещё Мормагон, тот вечно со смертью играл, от и отошёл, а за Уветича – неудобно делалось. Не так давно, на войне с Ватыгами он лёг, и тожде ему инде главу срубили, её в корме засим Белояр Мстиславич сыскал, да на лодье опосля боя ягу сделал. И всякий мастеру плоть свою даровал, аково и условие для наущения Князь Горный ставил, и кажинный на то соглашался. И Святосев Святовидич не исключение.

– Али оттоль, иже Есеня сжёг?

Знал Князь Краевой, на кой надобились тела Белояру Мстиславичу, он так лечьбу совершенствовал, отраву и отвары проверял, да от хворобы и недугов леки искал, а Святосев Святовидич супротив того, воина, иже в Гранинграде умер, да в дружине Самовлада числился, на огонь отправил. И сам же Есень его о том попросил, инда духом в стан вернулся, воеже то другу, инно подмастерью бывшему, донести. И не сдюжил Князь Краевой той просьбы ослушаться, ажно ведая, яко то для дела. Точию Самовлад, тысячу воинов в олости Краевой возглавляющий, на се гневался, ибо равно учеником Белояра Мстиславича кликался, и зане разумел о том, поелику Есень, Сотник его, настояние чуждое обронил.

«Белояр же ему, эк сказывал? – почал Самовлад, поколь о поступке Святосева Святовидича прознал. – Не сужденная тебе жена твоя, да сила на тебе мужа ею избранного, а ты её притом волей удерживаешь нарочито, мощь свою и суть искажаешь. Жену убьёшь и мужа её, и лично сгниешь, ежели за ум не возьмёшься, и на жизнь честно не посмотришь. Есень отвёл, иже исправит, да токмо ничуть он не исправил. Наплевал на указание мастера, по-своему поступить возжаждал, зело с женой быть хотел. И сошла она в Огнивец, инно Белояр предрекал. А мне он наказал, иже сгинет та, то и Есень следом пить людей начать могет, посему и зреть велел. Обаче Еся всё же подмастерье мастера нашего, отрезал себя от бытия чужеядского, со скверной в бой вступил. Молвил, яко вдругомя того, эко крышу родичам подлатает, к Белояру с виной обратится, но, знать, черни проиграл. Раз канул, да тело скрыть озаботил. Мастер бы споро всё понял».

Одначе не прав оказался Самовлад, да елико Святосев Святовидич, и в корне, едино же с Тысячником заключил, яко стан Есеня сжечь надобно, но истину точию ниже вести той, Князь Краевой уяснил. Он же первь месяц развалы ещё разбирал, и в доме Есеневском присутствия родичей не приметил, да и само жильё наглядно разваливалось. Те следы ижно пламя не схоронило. Обаче пропустил то Святосев Святовидич, решил, иже почудилось ему, убо жену сгоревшую он всё ж обнаружил, молодую шибко, зримо, но не Князю Краевому о том судить, понеже выяснять принялся, идеже отец Есеня спрятаться умудрился али сгинул тот иде. Да местные пытку Святосеву Святовидичу оборвали, вернули, иже сошли ужотко, эко круг, бабка с дедом Еськины, и яко высматривать ему некого. Еська точию един и остался, да и тот в бою пал.

«А тело втагода чьё?» – вопросил их Святосев Святовидич, да никто ему так и не ответил, лишь повздыхали, иже перерождаться тем недеже будет. И всё. Зане рассудил Князь Краевой, яво спрятался кто. В суматохе же множно необычного по исходу ключилось. Да егда Самовлад говор Белояра Мстиславича повторил, Князь Краевой всё и понял. Жену мёртвую Есень попросил его сжечь, да из-за неё и крышу латать он отбыл, и на зиму намеренно остался, а не снега его застали, зане ягу мнил, инно мастер их сделать, ужли не оживить почившую замыслил. Понеже ошибся Самовлад: и не в бой с чернью честный Есень вступил, а в белену подённую ударился, супротив природы и уклада пойти вздумал.

И осязал Святосев Святовидич, отъякого Тысячник Краевой так кончил. Самовлад же верил, иже подмастерья Белояра Мстиславича выше муки и скверны стояли, и яко над ними те не властны. Ан и он не мудрее его предстал. По себе же Есеня выровнял, токмо сам вечной плотью скитающейся быть не желал, но то отголоски Белого братства в нём слово глаголали. Князь Краевой же в том рос и воспитывался, понеже ломал себя зело, да якого усвоить так и не сладил. А всё оттоль, иже волхвы на костёр тела не посылали, в земле те хранили, ибо считали, яко из неё они начало взяли, поелику овамо их возвращали, с твердью родной сызнова сходясь, да частью её становясь. И то Князю Краевому отзывалось, он смысл в том зрел, а Белояр Мстиславич, инно ведун рассуждал. По мастеру: уём мясом сплетённым выступал, да для естества дарованным, воеже то и ходить, и дело делать дюжило, убо сам собой мир высшим ликом созидания являлся – плотским, а в нём точию так прибывать и надобилось. То и мышлению люда присного отвечало скорее.

Они ж от ведунов давеча мудрость черпали, бо и к увечьям относились тише, на ногу аль руку в бою потерянную не жаловались, да подале век радостный продолжали. И зимы нестрашились, нехай, её и не звали, поелику знали, иже сгинут, то в роду своём и воспрянут. А Белое братство обрат считало, яко земля им для учения дана, да всякий на неё и сходил токмо для себя, оттоль и тело им важным зрелось, и запятнать они его боялись, зане единожды оно им давалось. Ведь не помнили ни волхвы, ни племена о прошлом своем неяко, да сего в речи ижно не колыхали, отонудуже Белые браться за основу учения твердь ту и взяли, посчитав, иже не возвращался на землю кольми люд, а жизнь – едина. Отонудуже и себя они над всем возвышали. Посему не точию Белояра Мстиславича не понимал Святосев Святовидич, но и Святозара Святославича, экий быт зверя илонды выше человеческого ставил. А тот, прав был Градимир Ростиславич, редко слушал, токмо смеялся, говоря, яко тварь некая иных людей умнее будет. Оттоде Князь Краевой и Мормагона, и Уветича не ощущал, те же в семьях ратных присных народились, поелику и к требе Белояра Мстиславича хладно отнеслись, эко им ненадобной.

– «А иже по концу возымели? Им лудень осквернённый головы снёс. Они инда ответить не силились».

– «Мормагон на то слова не давал, и ужли эт брыкаешься, то уёмом не содею».

Лесным отклик от мастера бывшего Святосеву Святовидичу показался. Да точию для якого плоть хранить он не ведал, супротив тем, яко тело предоставит, жизни же спасти ладил. Князь Горный всяко сосуду применение бы нашёл: хворобу акую чужеземную остановил али в вылазке то использовал, дабы воин живой не пал. Почившие же ни боли, ни чувств не испытывали, в них и души, еликая яко ведала, не зыбилась. Зане эт противно Князю Краевому сделалось, иже он Есеня сжёг, иво себя забранил. Сотник хоть жить хотел, а он поперёк о добродетели мыслил да выбирал, инно сгинуть ему вернее: продолжению своему подсобить, энное в Буренежи крылось, али в грязь ликом не упасть опосля на обучении следующего подмастерья, инно Князь небуде удела целого. И до того Святосев Святовидич в думах добрёл, яко завидовать мёртвому почал.

Есень в его главе, зело с мастером их бывшим роднился, инда оживить кого-то собирался. Того, в ком суть и развитие глядел. И принимал сё Князь Краевой, да всё ж свершенного и поставленного пугался. И знал Белояр Мстиславич, эко люд вдругорь дышать заставить, да ни разу к тому не обращался, и переход сей попрекал, считал, яво сам человек коли возжелал и сердце биться заставить мог, а коли он того не притворил, то и ему в сё вмешиваться не стоит. Одначе всё то случаи разные, и единению не подлежащие, на яскру смотрел Князь Горный прежде, яким вместилище оставить, да воле того отзывался. Понеже и ноне отвёл, иже в сути у Святосева Святовидича, ведая: «И про Есеня я разумею и не гневаюсь».