Плохая кровь

И неожиданно она снова сделалась другой, раскинула руки и засмеялась, запрокинув лицо навстречу дождю, падающему с неба. Джейк постарался убедить себя, что ему это просто почудилось. Что она совсем не выглядела испуганной при мысли о том, что ей придется зайти в дом.

Они и прежде сталкивались друг с другом в школьных коридорах, но никто из них по-настоящему не обращал внимания на другого. У каждого из них была своя дружеская компания. В школе такие вещи имеют значение. Однако сегодня все было иначе. Сегодня – позже это признали оба – что-то началось.

Но только когда оно закончилось, он вспомнил про тот момент, когда она посмотрела на свой дом и решила остаться рядом с ним под дождем, – и пожалел, что не спросил ее о том, чего она так боится.

Быть может, если б он это сделал, всего, что случилось потом, можно было бы избежать.

Глава 5

Я паркуюсь рядом с белым домом в конце нашего тупика и пару минут сижу молча. Это наш дом – мой и Ноя. Мы много работали ради него. Про дизайн этой синей входной двери мы спорили не один день, а цветы в горшках на крыльце Ной поливает сам, потому что у меня все растения быстро умирают. Мы не идеальны, и я это знаю, но вместе мы построили дом.

Я смотрю на безупречно ухоженную лужайку перед домом, на яблоню, которую мы посадили в тот день, когда въехали сюда, и знаю, что всё вот-вот изменится. Я гадаю, как долго я смогу уберегать Ноя от осознания этого, и понимаю, что плачу. Я не могу позволить, чтобы эту жизнь отняли у меня, – я буду бороться изо всех сил, если до этого дойдет. Но даже сейчас, когда я сижу здесь, мне кажется важным запечатлеть в памяти этот вид до малейших мелочей. Просто на всякий случай.

Я вхожу в спальню и замираю на месте, во все глаза глядя на наш гардероб. Он ничуть не похож на тот, что стоял в моей детской спальне, но все же сегодня он напоминает мне именно об этом.

Я разминаю шею и говорю себе, что на счет «три» я открою гардероб. Это мой дом. В Лондоне. Здесь живем мы с Ноем. Я теперь живу иначе. Я теперь иная.

Беру с собой как можно меньше вещей, уверенная, что буду дома до того, как Ной вернется на следующей неделе из Парижа. Перед выходом застываю перед проемом кухонной двери, глядя на темно-синие шкафчики с белыми гранитными столешницами. Это помещение спроектировано для того, чтобы быть зрелищным. Место, предназначенное для демонстрации нашего успеха. Впечатляющая кухня с люстрами, свисающими над столом и над диваном в дальнем конце…

Я заставляю себя сдвинуться с места. Закрыть за собой входную дверь. Я говорю себе, что не успею опомниться, как вернусь сюда, и к тому моменту ничего не изменится.

Я всегда хорошо умела лгать. Даже самой себе.

* * *

В Молдон ведет извилистая дорога. Это единственная дорога, и, когда машина входит в повороты, у меня возникает ощущение, будто я возвращаюсь в прошлое; каждый поворот отматывает назад очередной год, пока наконец передо мной не возникает речной берег, и мне снова семнадцать лет, я иду рано утром по набережной до самого ее конца, где стоит огромная железная статуя сакса, установленная в честь Битвы при Молдоне…

Я часто сидела там, глядя на восход солнца, и представляла, как великолепно выглядели корабли викингов, длинные и узкие, когда скрытно пробирались через Эссекс по реке, готовые к сражению. Я воображала, что слышу сквозь крики чаек ритмичное пение гребцов, ощущаю, как отдается в моем теле бой их барабанов. Какими отважными они должны были быть, будучи в любой момент готовыми к войне! Я надеялась, что, сидя здесь, у края воды, в которой отражалось так много исторических событий, смогу впитать хоть немного храбрости этих людей, собрать ее и унести с собой домой.

Проезжаю поворот, ведущий к дому, где я выросла, и вместо этого держу путь прямо, направляясь к дому Макса. Когда он купил дом поблизости от родительского, я не могла в это поверить. Мне казалось бессмысленным, что Макс сделал все, дабы остаться здесь.

Я намереваюсь пробыть здесь считаные дни и всеми силами держаться подальше от мамы и нашего родного дома. Есть причина, почему я не возвращалась сюда почти двадцать лет. Даже от одних воспоминаний об этом месте у меня пересыхает в горле, а воздух становится таким плотным, словно вот-вот раздавит меня. Лишит меня возможности дышать. Двигаться. Как будто я снова оказываюсь там и не могу сбежать.

А что же мама? Она дождаться не могла того момента, когда избавится от меня. Всего неделю спустя после смерти моего отца мама вошла ко мне в комнату и заявила, что договорилась со старшей сестрой моего папы, тетей Кэрол. Было решено, что я некоторое время поживу с тетей и моей кузиной, Шарлоттой, в Южном Лондоне. Что для меня будет неплохо «сменить обстановку» и провести некоторое время в большом городе, прежде чем поступить там в университет.

Это «некоторое время» обернулось тем, что я прожила в Лондоне следующие восемнадцать лет. Поступила в подготовительный колледж и осталась там до следующего лета, когда подала документы в Лондонский королевский колледж. Мама так и не приехала ко мне. Ни разу. И не позвала меня вернуться. Она не изображала обезумевшую от горя мать, которая отчаянно жаждет, чтобы ее дочь возвратилась домой. Вместо этого устроила мой отъезд, а потом забыла обо мне.

С тех пор наши отношения свелись к светскому минимуму – поздравлениям с Рождеством, днями рождения и прочими важными датами. Мать никогда не приглашала меня приехать домой, и в ответ я никогда не приглашала ее к себе. Мы изображали семейную ячейку – ради Макса и ради показухи (Стоуны всегда хорошо умели это), – но не были близки. Она моя мать, но без капли материнской заботы. Можно было бы решить, что это началось, когда она при первой же возможности отослала меня прочь, к тете Кэрол, но это просто неправда.

И теперь мне кажется неестественным, что я еду туда, где она живет, однако я напоминаю себе, что я здесь не ради нее, а ради Джейка.

Я отгоняю эту мысль. Нет, я здесь ради истины.

* * *

Все шторы на окнах задернуты. Это первое, что я замечаю, вырулив на подъездную дорожку, ведущую к дому Макса. Я внимательна к мелочам, это часть моей работы. Задернутые шторы – это странно, особенно в такой ясный солнечный день. Обычно, даже когда мы были детьми, Макс громче всех заявлял, что нужно пользоваться летней погодой на полную катушку.

Я громко стучу в дверь, но мне никто не отвечает. Машины Макса нет на подъездной дорожке, поэтому я пытаюсь позвонить ему. И попадаю прямо на автоответчик – так же, как всякий раз, когда я пыталась звонить ему по дороге сюда. Поэтому решаю выпить кофе в ближайшей кофейне, зажатой между рыбной закусочной и унылой парикмахерской.

Когда-то мы любили сбегать из дома пятничным вечером, чтобы купить здесь рыбный сэндвич, завернутый в плотную бурую бумагу; запах уксуса впитывался в нашу одежду. Эту традицию начал Макс, он приводил меня сюда каждую пятницу вечером – с тех пор, как мне исполнилось восемь лет. Ему тогда только-только стукнуло десять. Если было холодно, мы весь вечер проводили за одним из белых пластиковых столиков, играя в карты, а в теплые дни сидели на ограде снаружи и ели сэндвичи, прежде чем отправиться на набережную и затевать там различные шалости. Мне всегда нравились эти вечера; рыбная закусочная казалась мне нашим волшебным уголком.

Но теперь, когда я смотрю на нее взрослыми глазами, все волшебство исчезает. Я вижу потрепанную, почерневшую вывеску, вижу плесень на оконных рамах. Запах жира больше не кажется соблазнительным – скорее отталкивающим.

Помимо всего прочего, это суровое напоминание о том, как по-иному мы смотрим на мир, будучи детьми. Все выглядит более невинно. Когда-то я предвкушала эти вечера в компании Макса, но теперь гадаю, для чего ему понадобилось вытаскивать меня из дома. Даже став подростком, которому полагалось бы слоняться по парку вместе с друзьями и пить «Уайт лайтнинг» [3] прямо из бутылки, он приходил сюда со мной, чтобы поесть рыбных сэндвичей.

Сегодня я не захожу в закусочную, а вместо этого устраиваюсь в кофейне по соседству, с облегчением заметив, что по крайней мере это заведение за годы моего отсутствия было как минимум один раз отремонтировано и приведено в порядок.

Когда по окончании рабочего дня меня вежливо просят покинуть кофейню, я возвращаюсь в машину – по крайней мере, в ней есть кондиционер. Июль нынче жаркий. Рекордно жаркий. К восьми часам вечера я отмечаю, что жду уже пять часов, и снова набираю номер мобильного телефона Макса, но, как и следовало ожидать, в трубке не слышно даже гудков. Не знаю, то ли он где-то вне зоны действия сети, то ли у него сел телефон, но в любом случае у меня не остается выбора. «Чертов Макс!»

* * *

Она улыбается, и я с удивлением вижу, что эта улыбка отражается в ее глазах. Они становятся чуть шире, а их внешние уголки изгибаются вверх. Потом взгляд ее плывет, и, хотя она по-прежнему улыбается, я понимаю, что момент искренности позади.

– Привет, мам. Сюрприз! – говорю я и как можно шире растягиваю губы в ответной улыбке.

– Не стой на холоде, заходи в дом, – велит мама, обнимая меня. Она маленькая, меньше, чем мне помнилось, и даже сквозь кардиган я могу нащупать на ее спине каждый позвонок.

Она сопровождает меня в дом. Прошли годы с тех пор, как я в последний раз была здесь, но сейчас меня охватывает то же самое чувство клаустрофобии, что и тогда. И это очень странно, учитывая, насколько огромен дом. Следуя за мамой в парадную гостиную, я почти наяву слышу шум последней рождественской вечеринки, устроенной папой перед самой его смертью. Я встряхиваю головой и сосредотачиваюсь на ощущении твердого пола под ногами. Я не там. Их здесь нет. Его здесь нет.

Не знаю, делает ли мама это намеренно или же я просто принимаю все близко к сердцу, но это кажется мне чем-то нарочитым; она словно подчеркивает, что я здесь в гостях. Что этот дом больше не может считаться моим. Другая, менее детская, часть моего рассудка уверяет меня, что мама просто хочет проявить гостеприимство – как она его понимает.

Какова бы ни была причина, я всей душой и даже всем телом желаю, чтобы мы устроились в каком-нибудь более уютном помещении. Парадная гостиная слишком велика, ее пространство поглощает нас, и мама кажется здесь еще более маленькой и хрупкой. Когда-то эта комната до краев была наполнена смехом папы – и голосами его друзей, конечно же. Я редко участвовала в этом, однако могла сидеть на лестнице и сквозь дверь улавливать долетающие до меня разговоры – старалась услышать как можно больше.

Я первой нарушаю молчание. В конце концов, это я незваной явилась к ее дверям. Между нами и так уже стоит слишком много лжи; я не могу заставить себя добавить к этому новую неправду, поэтому решаю, что лучше всего действовать прямо.

– Ничего, если я останусь здесь на несколько дней?

– Конечно. Ты же знаешь, тебя всегда здесь ждут. А теперь я поставлю чайник, а ты можешь рассказать мне о том интересном деле, над которым работала несколько месяцев назад. Мы все были в восторге, увидев твое имя в новостях. – Она идет к выходу из комнаты, но, не дойдя до двери, оборачивается. – Ты сказала – всего на пару дней?

По сути, я сказала «на несколько» – и снова задумываюсь, намеренно ли она делает это. Я не поправляю ее, а вместо этого заверяю, что уже к субботе перестану ей докучать. Я даже не даю себе труда заметить, что вряд ли могу считаться знаменитостью в своем городке после того, как просто поприсутствовала на пресс-конференции Би-би-си, посвященной обвинению некоего политика в сексуальных домогательствах. Я даже не вела это дело.

Надеюсь, что Макс скоро вернется, – я не готова уехать, не получив ответов, к тому же не знаю, как долго смогу выдержать пребывание в этом доме. Мысленно делаю пометку: спросить завтра у мамы, где Макс. Я предпочитаю, чтобы она не знала, что к ней я явилась лишь потому, что у меня не было выбора, хотя я уверена – она уже поняла это.

После чая я говорю, что намерена лечь спать. Мама отвечает, что я вполне могу занять мою прежнюю спальню, которую переделали в гостевую комнату. Как ни странно, вместо ощущения отвержения это наполняет меня уверенностью. Мою душу наполняет облегчение, и хотя я чувствую явные признаки того, что пульсирующая головная боль вот-вот вернется, я говорю себе: пусть даже определенные черты этой комнаты сохранились, я не найду в ней свое юное «я». Я здесь. Стою по эту сторону двери. Я свободна.

В итоге, войдя, я оказываюсь захвачена врасплох тем, что обои остались прежними. Желто-сиреневый цветочный орнамент на стене. Я не была дома восемнадцать лет и предполагала, что мама сменила их. Будто «переделать в гостевую комнату» означает, что от прежней комнаты не осталось и следа. И, что еще важнее, не осталось ни следа от той ночи после рождественской вечеринки все эти годы назад.

Я закрываю глаза. Считаю до десяти. Говорю себе: «Я могу это сделать». У меня нет выбора. Направляюсь в ванную, но едва открываю кран, как на раковине появляются красные пятна, по стенке стекают алые струйки. Я резко заворачиваю кран, однако кровь продолжает течь, наполняя раковину, и в конце концов переливается через край и капает на пол.

Захлопываю за собой дверь и хватаю с кровати подушку и одеяло. Я знала, что вернуться будет тяжело, и приготовилась к психологическим испытаниям – насколько это возможно, по крайней мере, – но сейчас понимаю, что не готова к физической стороне всего этого. К тому, что от пребывания здесь, в этой комнате, кровь в моем теле начнет пульсировать так яростно, что это вызовет жжение в глазах.

Быть может, если Макс так и не появится, завтра я попробую снова – это как заново сесть на лошадь после жесткого падения, – но сейчас мне придется разместиться на диване.

Глава 6

Я начинаю день с обычных двух таблеток парацетамола, прежде чем позвонить Ною и сообщить, где я нахожусь. Его голос звучит совершенно ровно, когда он разговаривает со мной.

– Ты в Молдоне? Почему?

– На работе затишье, а ты уехал. – Я пытаюсь отговориться, но знаю, что это известие его удивило. Ной знает, что я никогда за все эти годы не возвращалась в родной городок.

– И как тебе там? – спрашивает он, делая вид, будто воспринимает это как должное. Он говорит бодро и заинтересованно, как будто мое пребывание в Молдоне – это нечто занятное, а не ужасающее. Насколько известно Ною, моя карьера заставляет меня оставаться в Лондоне, но я все равно поддерживаю связь с Максом. Я старалась держать мужа как можно дальше от своих семейных дел, чтобы он не видел, какая неловкость царит в моих отношениях с матерью. Скорее всего, он считает, что мы с ней отдалились друг от друга, но никакого неблагополучия в этом нет. Как же он ошибается!

– Неплохо, хотя немного странно, – признаю я. – Я поселилась в своей прежней комнате.

Это невинная ложь – на самом деле я ночевала на диване, но было бы невозможно объяснить Ною причину этого.

– А, в окружении подростковых воспоминаний… Боже, я не скучаю по тем временам. – Ной негромко усмехается. Знал бы он, насколько угодил в точку! Я абсолютно не скучаю по прошлому.

– Секунду, я переключусь на громкую связь. Мне нужно достать чемодан из-под кровати, – говорю я, наклоняясь и вытягивая руку.

– Ты все еще не распаковала вещи? Это на тебя не похоже.

Он прав: обычно первым делом, когда мы куда-то выезжаем, я разбираю чемодан и старательно развешиваю всё по местам – мол, так в любом месте чувствуешь себя более уютно. Но здесь дело обстоит по-другому.

– Знаю, просто я была ужасно занята с самого момента приезда… Ладно, извини, мне нужно в душ, но удачного тебе дня. Я люблю тебя.

– Я люблю тебя, – отвечает Ной негромко и искренне. Это заставляет меня чувствовать себя грязной, как будто мне нужно отмыться от чувства вины. Между нами уже начинает накапливаться ложь.

* * *

Я приступаю к работе, разбирая документы по делу и в определенном порядке прикрепляя их к стене в бывшем папином кабинете. Слышу, как мама крадучись спускается по лестнице, и удивляюсь, почему она до сих пор так делает: передвигается по дому, стараясь быть как можно незаметнее. Папы больше нет, незачем ходить на цыпочках. Я хочу сказать ей, чтобы она включила громкую музыку, начала швырять вещи, сорвалась. Закричала. Я уверена, что ей это необходимо.

Я ни разу не видела, чтобы она потеряла контроль над собой. Я слышала, как отец повышает голос. Я ощущала последствия их ссор. Но ни разу не видела, чтобы мама сорвалась. Это бесстрастие не впечатляло меня. Наоборот. Как она могла быть настолько холодной? Настолько отстраненной? Неужели не знала, что мы тоже это чувствуем? Неужели ей было все равно? Она была здесь, в этом доме, рядом с нами, но ее как будто не было. Она всегда передвигалась крадучись. Всегда вела себя тихо. Я просто хотела, чтобы она очнулась и показала мне, что у нас все нормально, что мы можем пошуметь. Но мама так и не очнулась. Она просто продолжала жить в этой тишине. День за днем. И нам всем приходилось терпеть.

Я не могу простить ее за это.

Мама высовывает голову из-за двери, как марионетка на ниточке.

– Джастина, что ты здесь делаешь? – Она переводит взгляд с меня на стену, по центру которой висит фотография Джейка, и я вижу, что ее лицо бледнеет.

– Почему ты мне не сказала? – Я стараюсь, чтобы мой голос звучал как можно ровнее, но в конце фразы он против моей воли делается выше.

– Что это? – совершенно невозмутимо спрашивает мама. Ее самообладание нервирует меня – особенно в сравнении с тем, что я не могу быть так спокойна.

– Новое дело, над которым я работаю. – Я только что говорила по телефону с Белиндой, руководителем отдела полиции по связям со СМИ, и знаю, что эта история попадет в утренний выпуск новостей Би-би-си в девять утра. Бросаю взгляд на часы. Восемь семнадцать утра. – Брэд Финчли, – произношу с усмешкой. Я поступаю жестоко, но я зла. – Или, вернее сказать, Джейк Рейнольдс? Он был арестован месяц назад по обвинению в убийстве двух человек. Его арестовали по месту жительства, в Молдоне.

Она молчит.

– Когда ты узнала об этом? – Вот что я действительно хочу знать. Сейчас меня не волнует, совершил Джейк это преступление или нет, – меня интересует, когда моя мать узнала о его возвращении и как долго она скрывала это от меня. – Почему ты не сказала мне, что он вернулся? – И на этот раз я кричу. Ее поступок лишний раз доказывает, что я для нее давным-давно отрезанный ломоть.

Я вижу, как что-то мелькает на мамином лице. Обида, гнев, возмущение, гордость? Я не могу понять, что это, и оно исчезает прежде, чем я успеваю его осмыслить. Мама опускает глаза, а затем медленно поднимает на меня взгляд.

– Насколько я знаю, он появился здесь примерно три месяца назад. Я хотела защитить тебя. Это все, что я когда-либо хотела сделать.

Она произносит последнюю фразу тихо, и я понимаю, что это истинная правда. Но мама потерпела неудачу. По всем пунктам. Родители не должны терпеть неудачу, когда пытаются защитить своих детей.

Для нас это совершенно новый этап. Она так быстро отослала меня прочь после смерти отца, что мы не успели научиться быть семьей без него, даже спустя столько времени. Раньше он всегда был рядом. Требовал внимания. Дарил внимание. Забирал его. Сейчас, когда его нет, это кажется странным.

Никто не объяснит тебе, как оплакивать отца в восемнадцать лет. Полицейский отчет сообщит, что шестнадцатого декабря 2005 года мой отец погиб, находясь за рулем в нетрезвом состоянии. Он не справился с управлением машиной, слишком быстро проскочив один из поворотов на проселочной дороге, и, съехав с насыпи, врезался в дерево. И, как будто этого было недостаточно, машина загорелась.

Я удивляюсь, когда мама протягивает руку и кладет ладонь поверх моей. Я стараюсь не отдернуть руку.

– Прости, возможно, мне нужно было сообщить тебе… – Это уже похоже на уступку. – Тебе действительно стоит работать над этим делом?

– Нет, но мне нужны ответы.

Мама кивает, прикусив нижнюю губу.

– И что дальше?

– Не знаю. – И это правда. Я совершенно не знаю, что будет дальше; все зависит от того, что я найду.

* * *

Беру чашку с горячим, исходящим паром кофе и держу в ладонях, несмотря на то что она обжигает кожу. Ожидая выпуска новостей, вновь просматриваю сведения, полученные от свидетелей, сначала обратившись к полным показаниям соседки Рашнеллов.

Мое имя Элизабет Смит. Мне 79 лет, и я живу в доме № 32 по Черри-Три-гроув, в городе Эпсом, графство Суррей. Моими соседями были Марк и Беверли Рашнелл. Мы живем в одном доме на две квартиры, так что моя гостиная расположена рядом с их кухней. 15 июня около полудня я принесла им бисквит «Виктория».

Я пробыла у них недолго, но заметила, что Беверли выглядит расстроенной и немного встревоженной. Они мне ничего не рассказали, но за последнюю неделю я несколько раз слышала шум: повышенные голоса и частый плач. Это было необычно – раньше я никогда не замечала ничего подобного. Когда ко мне приезжали друзья и родственники, я упоминала им об этом обстоятельстве. Несмотря на то что дом был двухквартирным, мои соседи практически никогда не шумели. Поэтому я сразу поняла, что что-то не так, и решила испечь торт. Наверное, я пыталась быть хорошей соседкой. Общество теперь уже не то, каким оно было, когда я была юной…

В пять часов вечера я вышла из дома, чтобы отправиться в книжный клуб, который собирается каждую неделю. Дорога была почти пустой. Я помню, что увидела большой белый фургон, несколько машин, которые, к сожалению, не очень хорошо разглядела, но ничего необычного – в основном это были машины соседей и мотоцикл, припаркованный дальше по дороге, я его уже видела пару раз и до этого. Не было ничего, что могло бы показаться странным. Я вернулась домой в семь часов пятнадцать минут вечера и решила еще раз проведать Беверли. Меня все еще слегка беспокоило то, какой нервной она выглядела сегодня. Я подумала, что, возможно, если застану ее дома без Марка, она будет со мной чуть более откровенной. Не то чтобы я считала Марка виноватым в чем-либо, он был очень добрым человеком, но порой трудно выговориться, когда кто-то другой слушает.

В общем, я позвонила в дверь, но ответа не последовало. Это было странно, поскольку в доме горел свет, а машина Рашнеллов стояла на подъездной дорожке. Марк и Беверли были очень увлечены экологически чистым образом жизни – начиная с вегетарианства и заканчивая покупкой электромобиля. Просто не в их характере было выходить из дома и оставлять свет включенным. Я позвонила еще два раза, и, когда никто не отозвался, у меня возникло плохое предчувствие, и я заглянула в переднее окно. Мне было плохо видно, так как мешала мебель, но я разглядела ногу – мужскую, я поняла это по ботинку, – как будто человек навзничь лежал на полу. Тогда я набрала 999.

Тот факт, что соседки не было дома и она ничего не слышала, не особо способствует раскрытию дела. В целом для обвинения это заявление может создать сложности. Я достаю маркер и помечаю фразу «за последнюю неделю я несколько раз слышала шум». Может ли защита выдвинуть утверждение, что Марк убил свою жену, а затем застрелился? Можно ли этим объяснить выстрел в упор?

Я ощущаю, насколько мне хочется в это поверить, и уже не в первый раз понимаю: именно поэтому мне не следует заниматься этим делом. Я ставлю под угрозу свою работу. И все же мне нужно знать…

«Почему ты это сделал, Джейк? Что заставило тебя убить двух человек?»

Но даже размышляя об этом, я задаюсь вопросом: действительно ли я хочу узнать, почему он бросил меня, когда я нуждалась в нем больше всего?

* * *

После выхода новостей в эфир я не сразу выхожу из дома: даю еще немного времени, чтобы сплетни успели разлететься по городу. Думаю, теперь у людей развяжутся языки, ведь они, вполне вероятно, лично знают убийцу – в реальной жизни, а не в кино! В новостях его назвали Брэдом Финчли, так как это теперь его имя по документам, но также упомянули, что ранее он был известен как Джейк Рейнольдс. Журналисты, как я и предполагала, были в восторге от этой смены имени. Почему? Кем был Джейк Рейнольдс? От кого он скрывался? Наверняка все это привлечет сюда журналистов. Я не могу медлить.

Скорее всего, местные жители все равно узнали бы его, но после таких новостей город, без сомнения, будет взбудоражен. Конечно, все будут притворяться, что испытывают ужас, но я готова поспорить: минимум половина людей, с которыми я сегодня буду беседовать, втайне упиваются таким поворотом событий.

Документальные фильмы о преступлениях весьма популярны – и не без причины. Раньше меня удивляли толпы людей, которые приходят в суд посмотреть на самые жуткие проявления человеческой гнусности и шуршат обертками от конфет, словно просто сидят в кино. Теперь я их почти не замечаю, они стали частью общей картины.

Я также знаю, что действовать нужно сейчас, до того, как в СМИ начнется цирк. Несомненно, друзья и родственники Рашнеллов тоже съедутся в город. Люди начнут перекраивать свои воспоминания, чтобы соответствовать впечатлениям новоприбывших; целенаправленные вопросы, которые будут задавать журналисты, заставят их по-другому смотреть на собственные мысли; наличие друзей и родных сделает Марка и Беверли реальными фигурами, а не именами из новостей. Их смерть станет еще более трагичной. Все это изменит и заново сформирует то, что люди считают правдой относительно Джейка. У меня нет ни времени, ни желания копаться в искаженных воспоминаниях. Нужно действовать быстро.