СВО. Босиком по стеклу

– Я тоже вначале побежал. – Связист обводит всех глазами: – А потом думаю: «Хана дошираку! И сосискам!» И назад. Схватил миску, бегу и ем на ходу. Ну, думаю, прилетит, так хоть доширака пожру!

– А сок? – опять смеются вокруг.

– Про сок тоже вспомнил, – смеётся и Паша. – Вернулся и за ним. Схватил – и опять в укрытие. Залетаю туда, сажусь и ем доширак с сосисками. И чувствую – не то что-то. Поднимаю взгляд, а на меня остальные та-а-акими глазами злыми и голодными смотрят!

Все уже в голос ржут, и Серёга сквозь смех объясняет:

– Конечно, один Паша пожрать и успел!

– Кто смел, тот и съел, – связист разводит руками, и пацаны опять смеются беззлобно.

Связиста они любят. За юмор. За умение над собой посмеяться. И за доширак, про который вспоминают при каждом удобном случае. Оно и понятно: доширак-то с сосисками был!

Руки

Иса смотрел на свои руки – мозолистые, крепкие, натруженные. В мирное время этим рукам любая работа бы покорилась. А сейчас они привычно разбирают автомат. Управляются с гранатами. Ловко подгоняют снаряжение. Впрочем, работы солдатским рукам на фронте всегда хватает. Окопы копать. Блиндажи строить и землянки. Тут утеплить, там сетку натянуть, здесь подправить.

По паспорту Исе двадцать три. По глазам – все пятьдесят. А руки и вовсе возраста не имеют. Бессмертные руки российского солдата. И глаза серьёзные, с прищуром. Даже когда солдат улыбается, они остаются цепкими, вдумчивыми.

Парня могло ждать большое будущее в спорте. Занимался единоборствами. Имел серьёзные успехи. Да дурацкая авария, когда не он за рулём был, перечеркнула спортивные мечты. Впрочем, Иса не расстроился. Пошёл в армию на контракт и параллельно поступил в вуз. Сейчас он командир отделения, а мечтает полками командовать. Как дядя.

Кстати сказать, дядя у Исы – целый генерал. И отец при должности немаленькой. А парень тут, на передовой. Тянет лямку со всеми наравне. И вечером, когда пьёт кофе со сгущёнкой, всё смотрит на свои руки. Эти руки кидалась целовать женщина там, в Изюме, где парень стоял со своей ротой.

Они охраняли КПП. Укрепились основательно: мешки с песком, нашли даже пару бетонных блоков. Игорь – ротный балагур – договорился с местным, и тот трактором притащил блоки, установил как надо, и парни почувствовали себя более защищёнными. Вражеские дээргэ, так зовут здесь диверсионно-разведывательные группы, прорывались часто. Открывали шквальный огонь. И если против пуль мешки с песком помогут, то против выстрела из ручного гранатомёта могут и не спасти. А так можно сколько угодно времени отбиваться до прихода подкрепления. Даже вшестером.

Да, там они стояли вшестером. Сам Иса – командир отделения. Пулемётчик Игорь, тот самый балагур и балабол. Два Сашки, которых, чтобы не запутаться, называли по отчествам – Лексеич и Иваныч. Боря – самый возрастной, самый опытный и при этом самый молчаливый. И Серёга-снайпер. Вечно чуть прищуренный, ухмыляющийся. Который винтовку свою чуть ли не больше, чем супругу любил. Отчего Игорь под смех сослуживцев грозил написать Серёгиной жене, что тот ей вовсю изменяет с железякой!

Туда и выбрела эта женщина. По меркам Исы почти пожилая – лет сорока, наверное. С родинкой на лице и смешным говором. Впрочем, возраст могла добавить и измождённость. И постоянный слой землистой пыли на лице. Нацисты с непонятным российским солдатам упорством били по жилым кварталам из артиллерии, отчего местные постоянно сидели в подвалах. Про этих людей и рассказала женщина с родинкой. Пришла к контрольно-пропускному пункту, постояла рядом с солдатами. Те примолкли сразу, а Иса, как старший, спросил:

– Нужно что?

Женщина помялась немного и спросила:

– Вы не знаете, гуманитарки не будет? А то у нас дети в подвале голодные сидят…

– Как дети? – вскинулся Серёга, которого две дочки дома дожидались.

Женщина как-то нервно дёрнула плечом вместо ответа и оглянулась тоскливо на улицу.

– А ну пойдёмте, – решительно сказал Иса и бросил своим: – Серёга, со мной. Остальные – бдеть!

Они шли втроём по пустынной улице, мимо школы, забывшей смех детей. Мимо угрюмых многоквартирных затаившихся домов. Под ногами изредка хрустело стекло из выбитых стёкол. Недалеко работала артиллерия. Возле одного из домов женщина прошла к подъезду и нырнула в подвал. Бойцы переглянулись, Иса поудобнее перехватил автомат и привычно щёлкнул предохранителем. Патрон уже был в патроннике, так как пацаны давно привыкли ходить так, чтобы не тратить драгоценные секунды на клацанье затвора.

Командир отделения аккуратно пошёл по ступеням, максимально быстро приноравливаясь к полумраку. А когда вслед за женщиной спустился вниз, поражённо замер. В небольшом подвале сидело человек сорок. На ветоши, на каких-то ящиках и досках. И десяток детей. Мальчики и девочки. Тихие и угрюмые. Отвыкшие плакать и капризничать.

Идущий сзади Серёга заматерился, и Иса бросил через плечо:

– Отставить!

Снайпер сразу замолчал пристыженно, потом осмотрел притихших жителей и спросил:

– Кушать совсем нечего?

– Почти ничего не осталось, – проговорил пожилой мужчина, пошамкав губами. – И выйти боимся. Захистники, видишь, головы высунуть не дают.

– Да мы бы ещё ничего, – жалобно проговорила женщина. – Деток жалко!

Иса повернулся к Серёге:

– Иди, сухпаи наши принеси! И ещё, что есть…

И порадовался, что не успели они пообедать. Что целых шесть сухпаев есть. Да гуманитарка, которую им передавали.

Пока Серёга бегал за продуктами, пока вернулся с Игорьком, Иса говорил с местными. А женщина, вышедшая к ним на КПП, всё смотрела заискивающе и повторяла:

– Вы ж родненькие наши! Не то что те… – И грозила куда-то в сторону кулачком. А Иса смотрел на родинку на лице, слушал южнорусский говор, и в душе переворачивалось всё от жалости.

К удивлению солдат, жители не накинулись на еду, а сразу стали перебирать, откладывать на сегодня, на завтра. И делить между всеми. Дети, как самые нетерпеливые, под артиллерийскую канонаду тут же принялись грызть галеты. А бойцы, чтобы не смущать остальных, пошли к выходу.

– Родненькие! Родненькие вы наши! – причитала женщина и всё пыталась поцеловать Исе руки. Он отбивался смущённо и говорил:

– Да вы что? Перестаньте, пожалуйста!

И двигался, двигался к выходу.

Так и повелось с тех пор. Солдаты выпрашивали еды побольше и относили в подвал жителям. А женщина с родинкой всё благодарила, всё норовила руки солдатам целовать и клялась, что вовек доброту не забудет.

А потом поступил приказ уходить. Пацаны собирали свои немногочисленные вещи, когда опять пришла женщина с родинкой. И заплакала вдруг невпопад:

– Как же мы без вас, родненькие?

– Хотите – пойдёмте с нами, – проговорил Серёга. – Там всех желающих эвакуируют в Россию. Помогут и с жильём, и с работой.

– Да куда я квартиру брошу? – всплеснула руками женщина, перестала плакать и спросила: – А у вас консервов не будет ещё?

Игорёк молча выгреб оставшуюся еду и отдал женщине. Та привычно перегрузила всё в клеёнчатую сумку и поковыляла к дому. Один из Сашек, который Иваныч, тяжело вздохнул, но промолчал. Отдавали уже сколько дней свою еду, а сами перебивались кое-как. Но не жаловались. Сообща решили местным помогать. Даже мысли не возникло свою долю зажать.

А потом был Купянск, Сватово, Троицк. Ребят помотала фронтовая круговерть. Но нет-нет да вспоминал Иса ту женщину с родинкой, подвал с детьми.

Интернет тут выпадал редко, когда случалось вырваться в районный центр. В одно из таких посещений ребята пошли в магазин за свежими булками, а Иса присел на улице и задумчиво смотрел на собачку, лениво лежащую возле входа. Из магазина с телефоном в руке вдруг вышел Игорёк с какой-то кривой, горькой и будто чуть смущённой ухмылкой. Присел рядом и ткнул гаджет в руки друга:

– Не узнаёшь тётку?

Иса глянул вначале равнодушно и вдруг впился глазами в экран. На видео та самая, с родинкой, бежала с украинским флагом навстречу въезжающим в город ВСУ и орала в экстазе:

– Родненькие! Родненькие вы наши!

Иса не поверил. Перелистнул видео на начало, но сомнений не было.

– Да погоди, это не всё. – Ухмылка Игоря стала больше похожа на оскал.

Он открыл другое видео. И там та самая, с родинкой, рассказывала на камеру, как издевались над ними подлые орки. Как избивали и насиловали. Когда Иса поднял голову, рядом с ним стояло всё отделение.

– А, та? Из Изюма? – процедил Серёга.

Сашка, который Иваныч, проговорил с сожалением:

– А мы сколько дней не доедали. И надо было кормить?

– Надо, – закаменевшими губами сказал Иса. Втянул воздух через стиснутые зубы и повторил твёрже: – Надо!

– Детей кормили, дети-то ни при чём, – примиряюще сказал Иванычу снайпер.

Иса кивнул согласно головой и посмотрел на свои руки – мозолистые, крепкие, натруженные. Именно их всё время пыталась поцеловать та женщина, с родинкой. Потом поднял голову. Посмотрел на пацанов своих, сказал, как всегда, веско, тщательно подбирая слова:

– Кто знает, что с ними там и почему они так говорят? Каждый жить хочет.

Пацаны тихо пошли к машине, и даже балагур Игорь молчал подавленно. Пацаны ещё не понимали, что не просто людей кормили. Они сами людьми оставались…

Правда земли

Капли сгрудились на автоматном цевье, как толпа прозрачных амёб. Под ногами чавкал, причмокивал и хлюпал чернозём, всасывая и с трудом выпуская из себя берцы. А в этот чернозём с шелестом падали мириады капель. Изматывающий октябрьский дождь моросил уже третий день подряд. И настроение у сержанта Ильи Игольникова было под стать погоде. Им выпало стоять на блокпосте, а в такую погоду это то ещё удовольствие. И до ближайшего села топать километра три. А так как вместо дорог тут были направления, каждый поход за хлебом и молоком превращался в кошмарное путешествие.

В село на Луганщине бойцы ходили минимум по двое: до фронта всего несколько километров. Диверсионно-разведывательные группы противника, которые здесь называют дээргэ, могли выскочить в любой момент. Да и местные… были всякие. С такими сейчас и столкнулись в магазине сержант Игольников и рядовой Халилов.

Зашли как обычно, с оглядкой. Поздоровались и встали в очередь из двух мужиков и пожилой женщины. Покупатели на солдат посмотрели хмуро, и только продавщица, молоденькая Ира, несмело улыбнулась российским военным. Ребята приходили каждый день и за две недели уже примелькались, стали своими.

Илья, стряхивая с бушлата дождевые капли, с интересом наблюдал, как мужик лет пятидесяти сгружает в старую, потёртую сумку сразу несколько пачек соли. Потом местный отошёл от прилавка и, пока другой покупал хлеб, спросил у ребят:

– И як долго вы тут будэте?

– А вам зачем? – спросил Халилов.

– Та интересно, колы с нашей земли сва́лите.

Мужик глядел недобро, исподлобья. И Халилов набрал было воздух в грудь, чтобы ответить, да Илья опередил. Знал горячий нрав друга, решил беседу сам вести:

– Так мы вашу землю и защищаем, – проговорил спокойно, не выдавая эмоций.

– А мы вас просылы? – Мужик поудобнее перехватил сумку. – Тут Украина спокон веку була!

– Луганск просил! – процедил Халилов. – Луганская Народная Республика.

– А що воны там понымають в цём Луганьске? – подключился второй мужик, уже купивший хлеба. – Як войну развязаты?

– Так вы у них и спросите. – Сержант крепко держал за руку Самира и отвечал всё так же размеренно. Даже улыбаться пытался.

– А що мэни у них спрашивать? Я и так знаю, шо цэ Украина испокон веку була! – непримиримо сказал мужик.

– Що ты до хлопчиков причепывся? – вмешалась старуха, тоже уже купившая продукты. – Ща лягнуть тэбэ непутёвого прикладом, и ходи воробьям дули крути!

– Права нэ имеють, агрэссоры!

– По-моему, вы сейчас агрессию проявляете, а не мы. Вас как зовут, кстати? Где живёте?

Мужик перехватил сумку и ломанул из магазина. За ним вышел и второй, буркнув напоследок: «Орки». Настроение было безнадёжно испорчено. Илья подошёл к прилавку и посмотрел на бледную, притихшую продавщицу. Попытался улыбнуться, да вместо этого только щека дёрнулась. Пересилил себя, протянул деньги и произнёс хрипло:

– Нам две пачки молока, сосиски вон те и две буханки хлеба, пожалуйста.

Ирина улыбнулась как-то жалко, кивнула и протянула солдатам продукты. Халилов, злобно бурча под нос, скинул рюкзак и сгрузил купленное. Пока продавщица отсчитывала сдачу, пока Игольников прятал эту сдачу в карман, боец накрепко затянул лямки и легко вскинул рюкзак за спину.

Из магазина ребята вышли подавленные. А тут ещё дождь треклятый. И чавканье под ногами.

– Дороги лучше бы за это время сделали, рогульё.

Халилов смачно заматерился, а Илья тяжело вздохнул. Только недавно с переднего края отошли. Казалось бы, расслабиться можно. Но с такими гражданами лучше не расслабляться.

Сержант поудобнее перехватил автомат и хмуро огляделся. А когда ребята метров на пятьдесят отошли от магазина, то услышали сзади женский окрик:

– Стойте!

Илья обернулся и увидел, как к ним в резиновых сапогах, неуклюже, чуть выкидывая ноги вбок, бежит по грязи продавщица. Бойцы остановились. Халилов тут же настороженно зашарил глазами вокруг. Несколько месяцев в зоне СВО приучили быть осторожными. А Илья смотрел, как продавщица замедляет шаг, всё так же приволакивая ноги. Подошла к солдатам – левой рукой сбившийся шарфик поправляет, надетый впопыхах, а правую крепко в кулачок сжала.

– Ребятки, вы не подумайте, – сбивчиво заговорила Ирина. – У нас тут таких мало. И их в селе самих не любит никто!

– Да не думаем мы ничего, – проговорил Илья. Ему неловко вдруг стало, что девушка прибежала вот по грязи извиняться за злых мужиков.

– Не переживай, сестрёнка, – улыбнулся Халилов. – Мы не злимся!

– Их правда мало, – жалобно проговорила девушка. – А нас сепарами называют! Мол, Украина всегда была. И даже детей своих в школу не водят. Говорят: мы на Украине учиться будем! А это что?

Девушка вытянула вперёд правую руку и разжала ладонь, на которой оказались… старинные монеты.

– Я это всё на огороде своём нашла, ребята, – заглядывая бойцам в глаза, сбивчиво говорила Ирина. – У себя на огороде! Вот, смотрите, 1743 год! Российская империя. И герб российский. А вот 1814-й! Там же нашла. И тоже российская монета. А есть ещё. 1863 год. Если тут Украина была, то где украинские деньги? Деньги-то русские! Землю-то, землю-то не обманешь!

– Не обманешь, Ириша, – уже по-настоящему улыбнулся сержант и бережно взял медную копейку: – Смотри, Самир, девятнадцатого века монетка! Это ж сколько она в земле пролежала?

Самир улыбнулся широко и произнёс:

– Ты сержант, ты и считай.

Все трое засмеялись облегчённо, сержант вложил монетку в девичью ладошку и бережно её закрыл:

– Не переживай, Ириша, всё будет хорошо. Образумятся и эти.

Девушка кивнула ребятам и проговорила:

– Побегу я. Магазин не закрыла.

И помчала назад по грязи, всё так же нелепо выкидывая в стороны свои крепкие ноги в резиновых сапогах. Солдаты посмотрели ей вслед и пошли к блокпосту.

Весело шелестел осенний дождь, освежая затхлый фронтовой воздух. Капли сгрудились на автоматном цевье, как россыпь мелких бриллиантов. А чернозём радостно урчал о чём-то под берцами бойцов.

– А что, Самир, землю-то и правда не обманешь? – весело спросил Игольников Халилова.

– Землю не обманешь, – кивнул рядовой. – И правду не утаишь! За нами правда!

Бойцы шли к блокпосту, стоящему в Луганской Народной Республике. А на русскую землю шумели-падали мириады капель…

Притча

Железо лежало под толщей земли испокон веков. И знать не знало, что когда-то здесь сделают карьер, где будет работать весёлый, жизнерадостный парень Гриша. Железо просто недрилось среди всяких примесей бездумно и безразлично, пока его не разбудили Гришины руки. Именно тепло и добро человеческих ладоней пробудило железо, которое заворочалось, заиграло атомами, пытаясь понять, что именно выдернуло его из небытия. И всё чувствовало это тепло, это биение пульса, вспоминало его каждой своей молекулой…

Дробление и прочие малоприятные вещи, ожидающие руду, прошли незаметно, потому как железо вспоминало тепло Гришиных рук и добро, исходящее от них. Даже могучий и яростный огонь доменной печи не смог выжечь воспоминания о прикосновении пальцев рудокопа.

А потом железо со своим первым и самым ярким воспоминанием отправилось в вагонах в Европу. Там его вновь мяли, плавили, раскатывали, но железу было всё равно. Ведь оно не чувствовало ни боли, ни дискомфорта. Зато помнило пульс и тепло рудокопа Гриши, который в этот момент увольнялся с родного завода и записывался добровольцем, чтобы защищать родную страну.

На Западе, на одном из европейских заводов железо стало сталью. Но даже когда разговаривающие на немецком люди сделали из стали пулю и всунули в патрон, она помнила только первые ладони. Потому что руки говорящих на резком, отрывистом языке людей, как и их души, были лишены теплоты.

А потом пулю отправили назад, на Восток. И вновь вагоны. Вокзал. Разгрузка. И вот уже совершенно другие пальцы, потные от страха, всунули пулю в магазин автомата. И речь этих людей была похожа на речь Гриши, но чем-то разительно отличалась.

Пуля не знала, что такое ненависть, потому и не поняла суть этого отличия. И не поняла, почему ей так не понравились эти прикосновения. Зато потом был выстрел и мгновения настоящей свободы, пьянящей и всепоглощающей. А затем… удар во что-то мягкое, живое. И пуля с удивлением ощутила то самое тепло, которое грело её всё это время. А солдат Гриша упал навзничь и побелевшими губами зашептал молитву. Пуля чувствовала, что с этим теплом, пробудившим её, что-то не то. Слабеет пульс, который так бережно хранила в памяти пуля. И она испуганно притаилась внутри, гадая, почему стынет такое родное и доброе тепло вокруг неё.

А потом был госпиталь. И яркий свет. И прикосновение другого железа, вытаскивающего пулю из Гришиного тела. И металлический звон, когда пулю брезгливо отбросили в железную ёмкость. И голос человека в белом, кому-то произнёсшего устало:

– Оставь! Не выбрасывай. Выживет – на память подарим.

А потом пуля лежала в темноте. День за днём. И каждая минута в темноте была дольше и томительнее, чем тысячелетия, проведённые в земле. Пуля сравнивала, анализировала и не могла понять, что случилось.

А после случился праздник. Её взяли… Гришины руки. И она вновь почувствовала тепло и пульс русского рудокопа, который просверлил в пуле дырочку и повесил её себе на грудь. Рядом с сердцем. Где особенно сильно чувствовался ровный, ритмичный пульс. Неугасаемый пульс русского человека…

Они заслужили свою медаль

Я очень рад, что нам рассказывают о подвигах наших солдат. Я рад, что военные получают заслуженные награды. Они – герои, каждый! Но сегодня я хотел поговорить о людях, кого считаю не меньшими героями.

Это наши энергетики, газовики, спасатели, медики и сотрудники водоканала. Да, они – гражданские. И не врываются в боевые порядки врага. Но каждый раз после обстрелов, а иногда и во время них они поднимаются и едут! Едут восстанавливать газ, свет, воду. Тушить. Спасать людей. Вывозить раненых. Только что прилёт был. Ещё дымится всё, а энергетики уже ищут прорывы на линии. Газовики перекрывают экстренно газ и проверяют, чтобы не было утечек. Водоканал устраняет прорывы. Медики на скорой оказывают помощь. Спасатели растаскивают завалы, тушат, тянут. Спросите любого моего коллегу, и они вам расскажут ровно то же самое!

И самое главное, что это люди гражданские. Они не связаны приказом и уставом. Они легко могут отказаться и не ехать в опасное место. Но они поднимаются и едут. Потому как понимают, что если не помогут они, не поможет никто.

Они работают на границе, где прилететь может в любую секунду, чтобы у наших людей были вода, газ, свет. Они едут туда без боевых и пайковых, за небольшую, в общем-то зарплату. Скажите, это ли не подвиг? И что особенно ценно, эти люди не требуют к себе особенного отношения.

Да, я знаю, что соглашаются ехать не все. Но тем выше моё уважение к тем, кто соглашается!

Я не знаю, от кого это зависит, но я очень бы хотел, чтобы о подвиге этих людей не забывали. И чтобы этих людей тоже награждали. Они заслужили свою медаль!

Малой

Ванька Воронов вгрызался в промёрзший грунт лопатой и с тоской думал о том, что вовсе не так он себе представлял войну. Ни подвигов тебе, ни яростных криков «ура!» и победных атак. Будто в родной колхоз попал на работу. А ведь столько ожиданий было.

– Мало́й, завари чайку! – крикнул командир расчёта, Ванька аккуратно воткнул лопату и побрёл к костерку, где уже бурлила пузырями в закопчённом котелке вода.

Чай заваривать Воронов умел и любил. Пристрастился к этому делу ещё когда работал охранником в магазине в небольшом рабочем посёлке. В обед, когда разрешалось ему отдохнуть, Ванька ставил чайник и, пока тот грелся, высыпа́л в ладонь пахнущую крупнолистовую заварку. Вдыхал в себя приятный аромат чая и высыпал строго определённое количество в чашку. Остальное бережно ссыпал назад в пакет и прятал до следующего раза. Наверное, именно эта работа в магазине и заставила Ваньку пойти на фронт.

Впрочем, всё началось гораздо раньше. Ваня был невысоким, щуплым. Класса до шестого от остальных ребят и не отличался. А потом одноклассники как-то резко махнули вверх и вширь, а он так и остался мелким. Даже голоса своего тонкого, будто девчачьего, стеснялся. Хотя, несмотря на небольшой рост, Воронов был крепким, жилистым, как и его отец, погибший в аварии, когда Ваньке только-только шесть лет стукнуло.

От отца остались лишь старые, большей частью чёрно-белые фото да парадный пиджак с тремя медалями. Мама утешала Ивана, рассказывая, что отец его тоже был невысоким, зато отчаянным и ухватистым. Никому в местном ДК на танцах спуску не давал. А потом ещё и в Афгане служил! Вернулся настоящим героем для родного посёлка. Кроме прочего привёз на груди медаль «За отвагу».

– Ну, Серёга! – прокряхтел тогда дед Митька, сам фронтовик. – Эта медаль любого ордена сто́ит!

Сам Ванька всего этого не помнил, конечно, потому как ещё и не родился. Это всё потом не один раз рассказывала мама, перетряхивая вещи в шкафу и натыкаясь на отцовский пиджак.

После армии отец его ещё лет пять гулял холостым, а потом встретил мамку, женились, ну и родился Ванька. И всё, что Ванька помнил об отце – его сильные, крепкие руки, когда тот хватал его под мышки и усаживал перед собой на зелёный мотоцикл «Урал». Так и осталось в памяти: сильные руки да весёлый, пьянящий ветер в лицо, когда мчали они куда-то с отцом, пугая поселковых кур. На этом мотоцикле и погиб Сергей Воронов, герой-афганец. Зато в родной школе, где учился Ванька, фотография его отца висела в ряду других под надписью «Наша гордость!».

Ванька по привычке набрал заварку в руку, понюхал ароматный чай и высыпал его в прокопчённый котелок. Размешал такой же прокопчённой ложкой и поставил на костерок. Довёл ещё раз до кипения, посчитал до двадцати и бережно снял чай с костерка. Глянул на расчёт, долбящий зимний грунт и покричал:

– Айда чай пить! Хватайте кружки!

Мужики из артиллеристского расчёта, где служил Ванька, степенно подходили к костерку, брали кружки и придвигались к Воронову. А тот разливал им чай и следил, чтобы всем доставалось примерно поровну. Котелка как раз хватало на семь человек, чтобы кружки были чуть больше половины. Вообще расчёт должен был состоять из восьми человек, но недавно осколком перебило ногу Михалычу, и его увезли в госпиталь. И вот уже третий месяц артиллеристы справлялись всемером. Начальник расчёта – здоровый, бородатый дядька с позывным Юнкер – просил у начальства человека из «мобиков», так здесь называли мобилизованных, те пообещали помочь, да так и забылось, видимо, во фронтовой круговерти.

А Ванька прихлёбывал обжигающий чай из кружки и вспоминал дом. Воронов не хотел быть популярным артистом или олигархом. Не мечтал стать бандитом, как его одноклассники, насмотревшиеся всяких сериалов. Всю жизнь Ванька мечтал быть похожим на отца, на деда-фронтовика. Хотел, чтобы им гордились. И чтобы его фотография тоже когда-то украсила стены родной школы. Да вот с подвигами как-то не складывалось. Даже в армию, как назло, Ваня попал в железнодорожные войска. Да так и просидел весь год своей службы на стареньком полустанке. Пришёл на дембель – и рассказать нечего.

После армии устроился охранником в магазин, вроде бы временно, да так и застрял там на семь лет. Жил тихо и замкнуто. Иногда с друзьями пил пиво. Знакомился с какими-то девчонками в магазине и в Интернете. Но всё как-то мимо. Ни о чём. Не нравился девочкам тихий, застенчивый Ваня с тонким голосом и невысоким ростом.