День города

– Ой, девчонки, давайте уже выпьем.

– Ну говори тост, хозяйка.

– Кто, я, что ли?

– Давай, Оль, скажи.

– Девочки…

– Это мы.

– Девочки. Поскольку за этим столом собрались представительницы двух поколений, я предлагаю тост за детей, за молодежь, за наше с вами будущее. Не зря мы их растили, воспитывали. А если что-то мы делали не так, то не со зла, конечно. Они повзрослеют, и нас поймут, и, надеюсь, простят. Пусть то, чего не могли добиться мы, получится у них. И пусть будут счастливы.

– Это правильно.

– Давайте, за молодежь.

– За будущее.

– А вот пусть молодежь нам как раз и расскажет, какие у нее планы на будущее. Чё там как, приехал жених твой?

– А что за жених? Ну-ка поподробнее. Оля, мясо прямо тает во рту. Ты мариновала?

– Катя наша с американцем познакомилась.

– Да ты что?

– Да, вот так вот. Не хухры-мухры.

– А мать-то твоя ничего не рассказывала. Утаила. Ты смотри.

– Да он только сегодня приехал. Они год не виделись. Я сама еще ничего не знаю. Мясо – да, в уксусе.

– Ой, девочки, я уже пьяная.

– Так и чё он, кто он?

– Хороший мальчик. Катюша фотографии показывала и видео.

– Молодой?

– Вполне. Сколько ему, Кать? Тридцать? Тридцать один? Тридцать один.

– Но все равно старше ее.

– Старше, конечно. Аспирант. И в университете работает в их местном. В лаборатории какой-то. Да, Кать?

– Красивый, высокий?

– Главное, чтобы человек был хороший.

– Ой, Света, много ты понимаешь.

– Да не, он вроде тьфу-тьфу.

– А по-русски он как? Ни бе ни ме?

– Не, он знаешь как шпарит?! И пишет грамотно, и говорит. Слышно, конечно, что акцент такой есть небольшой.

– Ну это понятно.

– Но они с ним по-русски в основном и общаются. Я ей говорю: «Ты тренируй английский. Ты уедешь, как там будешь жить?»

– Ну хоть говорит, и слава богу.

– Да какая разница? Он что, с ней разговоры приехал разговаривать? Уж наверное, поинтереснее занятия есть.

– Ты давай мне ребенка не испорть.

– Да что они там без меня не знают? Большая вон уже девка. Иди, тетя Валя тебя всему научит.

– Валя!

– Да я шучу. А ты, если что, блюди, мать. Чтобы к свадьбе дело шло.

– Что я им, над душой стоять буду? Сами разберутся. Не, он с виду приличный. Дом у них такой большой, он показывал.

– А где он там в Америке живет-то?

– Да где-то… Как этот штат называется?

– Голливуд.

– Да ну нет. Какой Голливуд? Как его… Огайо, по-моему. Огайо.

– Ну, мать, поедешь, значит, в Огайо.

– Ну если позовут, отчего не поехать? Только до этого еще дожить надо.

– Ничё, ничё. Мы за это сейчас как выпьем, так все и поедем.

– Добавочки?

– Ой нет, спасибо.

– У нас еще тортик.

– Катя, так ты что же это, в Америку уезжаешь? Бросаешь нас?

– Светик, никто никуда не уезжает. Мальчик только прилетел, еще даже предложение не сделал. Ты это, не нервничай.

– Сглазишь еще.

– Но здесь-то они явно не будут жить.

– Может, и будут. Откуда нам знать?

– А я знаю, что не будут. Он ее только пальцем поманит – и она уже побежала. Потому что никому ничего не надо. Все куда-то рвутся. Оля, а я тебе говорила. Ты зачем ей дала на английский поступать? Надо было идти на филологию, русский язык и литература.

– Света, не нагнетай. Ну молодые же. Ну что ты в самом деле?

– Так они все разъедутся, а мы что?

– Мы будем в гости приезжать.

– В Америку??? Ты совсем уже, что ли? Нет, я не поеду. Типун тебе на язык. Хоть волоком меня тащите – не утащите. Оно мне надо? Тьфу! Что я там не видела? И она пусть остается. Зачем куда-то, а? Ну что там, медом намазано? Ты думаешь, там лучше, за этой вашей за границей? Ты хоть знаешь, что там с нашими делают?

– Да при чем тут заграница? Ну если встретились два человека из разных стран. Где-то ведь им надо поселиться. Не будут же они на два континента жить.

– А у них такой за домом садик симпатичный. Да, Кать? И бассейн даже есть.

– Надо, значит, поставить условие: не хочу, мол, из родного угла уезжать. Катя, будь тверже, поняла? Раз приехал к нашей девочке, пусть тут и живет. Тем более что он русский знает. И университет у нас тоже есть. Чем мы хуже? И нечего наших баб похищать. И так всю страну по кускам растаскали. А мы и рот разинули. Бери – не хочу. Ничего русскому человеку не осталось. Так они теперь за девок взялись. И выбирают-то таких, чтоб покрасивше.

– Светочка, выпей еще. Для успокоения.

– Пусть лучше тост скажет. Светик, говори, за что будем пить.

– За что пить? А я скажу за что. Кать, мы с тетей Валей – ты только подумай – были младше тебя, когда пошли в швейный цех. Там у нас почти все были молодые девчонки, да ведь? По восемнадцать-двадцать лет. Кто-то потом уволился, декрет не декрет, кто-то доучиваться пошел. А кто-то двадцать с лишним лет от звонка до звонка, как мы с тетей Валей. Не все просто мастерами, конечно. Меня потом главной закройщицей сделали, тетя Валя вообще до начальника цеха поднялась. Вот так, да. И нормально. Вполне себе работали, шили, руководили, и знаешь, не было у нас такого чувства, будто мы не на своем месте, что нас насильно туда привели. Правда, Валь?

– Правда, правда.

– Уже десять лет, как фабрику всю распродали и растаскали, в девяносто втором сволочь эта, Корней Абрамович, все развалил, но его потом убили, царствие небесное, чтоб ему черти в суп плевали, прости господи. Никому ничего не надо. Посмотришь сейчас – один Китай. А я вот до сих пор вспоминаю, какие мы юбочки шили, халатики какие симпатичные. А качество какое было. Я до сих пор, между прочим, один дома ношу. Зеленый такой, бязевый, помнишь, Валь? Я к чему? Фабрики давно нет, а мы до сих пор отмечаем профессиональный праздник. Каждый год, Катя. Потому что время-то было на самом деле золотое. Его сейчас хают направо и налево, но для нас оно было понятное, простое и самое счастливое. Поэтому за нас, за наши достижения, за простое человеческое счастье. Желательно на родине. Вот так.

– Ой, Света. Ну завернула…

– А что, я что-то не так сказала? Нет, вы можете со мной поспорить. Я что, выдумываю? Или шутки шучу? Про фабрику и про нынешнюю вот эту молодежь. А вы обе что молчите? Ладно Валька. Но ты-то, Оля. Мать ты ей или кто? Это ведь предательство, это низость и позор. Столько сил, столько заботы вложили в человека, и хоть бы что-то в уме щелкнуло. Разврат, всеобщее отупление, дегенерация, продаться за сникерс и кока-колу эту вашу, господи, какая дрянь, один раз глотнула – и меня прям скрутило, прям отторжение пошло, я как знала, что нас травят, травят, травят. Катя, а ты что? Голова на плечах есть или нет? Как ты можешь? Вот на это вот все променять родину, которая тебя вырастила, выучила, воспитала, заботилась о тебе? Вот так ты решила ей отплатить? Это вместо «спасибо», да? Как же мы вас так упустили… Во всем виноваты видеомагнитофоны. Оля, я говорила тебе: не покупай в дом этот поганый ящик. Я видела, какую мерзость они на них смотрят. Я как глянула, у меня чуть сердце не вывалилось. Там у человека, лысого, иглы по всему лицу и голове, булавки такие. Стоит, значит, сам синий, а зубы желтые, и булавки эти из него торчат. Как ежик, только страшный. Ой, тошно вспоминать. И он одну, значит, вытащит, а на ней, на острие, что-то такое корчится, извивается… Тьфу, мать честная. Меня потом месяц трясло, я иголку в руке не могла держать. Нет, ты представляешь? Это что за кино такое? И дети, дети видят… И вот в эту страну, где людям в череп булавки втыкают, она собралась ехать? Нет, я не согласна. Я против. Мне отвратительна сама идея. Нет, нет, нет, нет, нет, не вздумай! Катя, я тебя заклинаю. Ты не права. Катя, ты не права. Ты должна передумать. Это неестественно, так не должно быть. Ну скажите ей, что это неестественно. Что ж вы за люди такие? Куда вы ее отправляете? Катя, не уезжай, Катя, я тебя умоляю, Катя, я тебя прокляну, если поедешь. Ты меня поняла? Катя, девочка моя. Милая, ну останься, останься, я тебя прошу. Я тебе платье сошью, красивое, с воланчиками, Катя, пожалуйста. Катя!

– Светик, ну не плачь. Она сама решит. Не понравится – так прилетит обратно. Скоро мы достигнем такого процветания, что к нам не только возвращаться станут – от нас уехать будет нельзя.

– Хоть бы так, хоть бы так, Валечка.

– Все будет хорошо.

– Вот за это и выпьем. Давайте. Катя, Оля, Света. За вас, девчонки. Пусть все сложится.

– За тебя, Катюш. За то, чтобы ты сделала правильный выбор.

– За нас.

– Ой, я, по-моему, обожралась.

6

Наташа, босая, танцующая, с утра порхала по квартире и мечтательно разбирала ее по кусочкам. Это она возьмет, это она выкинет, это подругам подарит. Шифоньер – большой, бабушкин, скрипучий – вмещал много Наташиных вещей. Она уже мысленно разделила их на две кучки: на «надо» и на «господи, как оно тут оказалось». Сам шифоньер она, конечно же, оставит здесь, как и остальную мебель, которая почти вся досталась ей вместе с бабушкиной квартирой, вместе с бугристыми стенами, соседями-алкашами, свистящими рамами и солнцем сквозь листья старого тополя.

Дом был двухэтажный, не пойми какого цвета, то ли розовый, то ли желтый. Кто-то задумал его не простым, а с белыми пилястрами, белыми же наличниками и половинчатыми балясинами под окнами. Дом до сих пор ютился, затейливо-красивый, среди зелени, лавочек, мальвы и подозрительных гаражей. Время его поистерло, помучило, а поняв, что люди этому не противятся и дом отстаивать не собираются, и вовсе проело в фасаде плешь до голого кирпича и даже утопило один угол немного в землю, так что перекошенная дверь Наташиного подъезда изнутри открывалась теперь только хорошим пинком.

Квартиру Наташа давно хотела продать, поменять на какую-нибудь поприличней, поновее, поближе к людям. Хоть эта почти в центре и до работы рукой подать, ее образу она не подходила совершенно. Наташа выйдет, бывало, на каблуках, вся такая яркая и фотогеничная, а вокруг – одни старухи, вросшие в полынь, и помойка еще эта с собаками, и трубы в лохмотьях ваты изгибаются над головой странными письменами, еще и бомж местный пристанет. Обязательно пристанет. Тот, который Стас. Говорит, что жил тут когда-то, пока обманом не выселили. Только соседи божатся, что не помнят такого жильца, и гоняют его из подъезда в подъезд.

Наташа о переезде до недавнего времени только вздыхала, ведь за новую квартиру, даже если эту кто-то отважится купить, надо будет доплатить. Ипотеку ей не дадут, потому что официальный доход такой, что даже не смешно. А накопить денег Наташа все никак не могла. Не могла даже начать копить. Хоть и зарплата была, хоть и папа иногда в отцовском порыве отрывал от семейного бюджета и втайне от новой жены и детей дарил ей пару тысяч, а все равно откладывать не получалось. Да и толку эти копейки беречь? Пока соберешь, уйдешь под землю вместе с домом.

Но тут подвернулся Хавьер, и бесплотная Наташина мечта быстро окрепла, раздобрела и почуяла западный ветер. Пока Наташа кружила по квартире и заодно думала, как ей одеться – поудобнее или покрасивее, – позвонила Ксюшка. Спросила, как он, то есть жених, оказался в жизни, не было ли сюрпризов. А то на этих сайтах все красавцы писаные и приличные люди, а как посмотришь на него в действительности, как скажет два слова – так пожалеешь, что голову ради него мыла. Наташа ответила, что ей, похоже, попался нормальный, сойдет. А что насчет изъянов, видимых или скрытых? За такси заплатил? Пахнет нормально? Не извращенец? Наташа отвечала, что последнее ей доподлинно неизвестно, потому что они с ним только вчера увиделись. Вроде бы нет, но это так, чисто интуитивно. И добавила:

– Веду его сегодня на балет.

– Фигасе. А на какой?

– Про Куста.

– Фу.

– Чё «фу»? Я виновата, что у нас больше ничего не показывают?

– В школе каждый год на эту ботву водили. Задрали, блин. Смотреть как будто больше нечего.

– Кому ты рассказываешь? Я б лучше пожрать куда-нибудь сходила вместо этого балета. Но он говорит: хочу на русский балет. Ладно, думаю, фиг с тобой, сходим.

– Слушай, а вы бы слетали с ним в Москву или в Питер, отдохнули бы нормально. Там тоже балет показывают.

– Да не, рано еще куда-то вместе ехать. Только познакомились. Я ж не буду ему предлагать.

– А чё он, жлоб?

– Да фиг знает. За билеты заплатил вроде без всяких. По двести рублей. Вчера с ним поужинали, тоже заплатил.

– Молодец какой.

– Да чё молодец? Говорит такой: я типа знаю, что в вашей стране так принято. У вас женщины оскорбляются, если им предлагаешь платить пополам. Прикинь? То есть он не потому заплатил, что сам захотел или что для него это нормально, а потому, что ну раз у вас так принято, то нате.

– А какая разница?

– Как – какая? У себя в стране он, значит, так делать не будет.

– А ты уже намылилась уезжать?

– Я никуда не намылилась. Но если позовет, что мне терять?

– Слушай, а что с Костей?

– А что с ним будет?

– Ну вы с ним как, расстались уже бесповоротно? Юлька интересуется.

– Вот дрянь.

– Ну так что у вас?

– Слушай, я сама не поняла, если честно. Не, я ему сказала, что типа все, у меня другой, адье. Но чё-то мне кажется, он не поверил.

– А ты ему говорила, что ты с иностранцем замутила?

– Нет, зачем? Чтоб он мне весь мозг вынес?

– Блин, Наташ…

– Что?

– Я такая дура, Наташ.

– В смысле?

– Да я Славику вчера проболталась про твоего Хавьера и забыла ему сказать, чтоб он Косте не говорил.

– Ксюша!

– Да чё «Ксюша»? Знаю я, что дура. Прости, а?

– Блин.

7

На сцене – раскрытая книга высотой в полтора человеческих роста. Перед ней уже минут семь мечется главный герой: вертится, скачет, перелетает с одного края сцены на середину и с середины – на другой край, картинно перебирает ногами. И все это со страусиным пером в руке. Вот он наконец останавливается возле исполинских листов, поворачивается к залу тугими ягодицами. Одно колено присгибает, другую ногу вытягивает вбок, поднимает перо над головой, опускает его к книге, и выводит что-то невидимыми чернилами, и встряхивает при этом золотыми кудрями.

В ту же секунду из-за кулис выплывает тонкая барышня в воздушных юбках и с маленькой, как будто детской, короной на голове. Балерина мелко переступает ножками, руками делает что-то хрупкое, скользит, кружится невесомо и с устойчивым аккордом застывает на месте. С другого конца ей навстречу вылетает загорелый юноша в чалме и с голым торсом. Под бешеный свист инструментов он отдается дикой пляске со вскидыванием ног во всевозможных направлениях, чем очень пугает барышню – она закрыла личико, она отвернулась, она уже плачет. Восточный красавец своими пируэтами едва не сносит книгу, но вовремя останавливается и за это срывает аплодисменты. Потом они с барышней исполняют сложно-эмоциональный номер, где она: «Ах нет, прошу вас» – и все ручками, ручками. А он то тут ее поймает, то там подхватит, и она как будто бы не против, но в то же время как будто бы и не за, и в конце концов он ее уносит, перекинув через плечо и залихватски свистнув, чем опять срывает аплодисменты.

Хавьер глядел не отрываясь, старался вникнуть в сюжет. Из программки, не без помощи Наташи и переводчика в телефоне, он выяснил только то, что балет называется «Куст. Прыжок в вечность» и что повествуется в нем о непростой судьбе великого Федора Михайловича Куста – опального писателя, узника и крамольника с душой пирата.

Наташа сидела рядом, закинув ногу на ногу – красивый профиль со вздернутым в меру носом и копна волос, голубоватых в волнах сценического света, – листала пальцем в телефоне и зевала с закрытым ртом. Хавьер взял ее за руку. Она не ответила на пожатие, но и руки не отняла.

На сцене тем временем место книги заняла скала. К ней приковали главного героя – того, что с кудрями, – а под ноги ему бросили наполовину сожженную книгу. Видимо, герой и был тем самым Федором Михайловичем. Несмотря на кандалы и цепи, он умудрялся одними ногами изображать стремление к свободе и презрение к своим пленителям. Те же – стражники-детины с секирами – стояли невозмутимо справа и слева от скалы и, казалось, даже знать не хотели, кто там рядом извивается, даже как будто бы стыдились своего положения – в общем, старательно делали вид, что ничего не происходит, пока узник в них не плюнул – в обоих одновременно. Вот тогда в стражниках проснулся интерес. Медленно так, грозно они приблизились к писателю. Один схватил его за локоны, другой поднес секиру, их спины сомкнулись и закрыли все самое интересное. Хавьер вытянул шею, но увидел то, что нужно, не раньше, чем стражники расступились отрепетированным шагом и показали всем зрителям, что они сотворили с несчастным. Тот, что справа, держал в руке золотистые волосы пленника. Тот, что слева, под кряканье тубы хохотал беззвучно, хватаясь за живот. А Федор Михайлович Куст поник, обвис на своих цепях, не в силах даже поднять голову. Ведь она была у него наполовину лысая. Антракт.

Наташа побежала в туалет, Хавьер пошел бродить по театру. Наткнулся на большое скопление людей, завернул. Оказалось, буфет. Разобраться, что дают и наливают, можно было с трудом, потому что барную стойку и витрину плотно облепили спины. Хавьер успел заметить только чайные пакетики, оранжевые икринки и фрагмент колбасы. Пока гадал, где у этой очереди хвост, к нему подошли. Пока получал толчки от оголодавших зрителей и невольно толкался сам, его тепло обняли за плечи. Хавьер обернулся на такую внезапную нежность и увидел человека холеного, в костюме, при бабочке, с пунцовыми, как будто накрашенными, губами. Он улыбался и жестом приглашал к столу.

– Please. I invite. Be our guest. Please[10].

Хавьер обернулся, поискал глазами Наташу, но ее не было, а была лишь прежняя толкотня театралов, да еще появилась какая-то женщина, которая пыталась со скандалом купить воды.

Стол, к которому подвели Хавьера, был заставлен тарелками с буфетными бутербродами и пирожными, даже ни разу не тронутыми, ни разу не надкусанными, как будто это все для Хавьера было специально накрыто и ждали только его. Их было трое – холеный господин и две его спутницы, женщины немолодые, но очень приятные, очень смешливые, очень напудренные и подозрительно похожие, как разные близнецы или как люди, которые делают вид, что они близнецы. Дамы представились:

– Агнес.

– Жюли.

И протянули Хавьеру сморщенные руки в браслетах и рыжих пятнышках. Руки были почти одинаковые.

Хавьер тоже представился, сказал, что он из Чили, приехал к своей девушке. Агнес и Жюли восторженно кивали, говорили: «О!» и «Ах!» – но взгляд у них при этом был такой, будто они давно знают про Хавьера и все его жизненные обстоятельства и не признаются ему в этом, только чтобы не смущать. Хавьер чувствовал себя Брэдом Питтом, вокруг которого все старательно делают вид, что слышать не слышали ни о каком Брэде Питте.

Ему налили белого вина, положили бутербродов. Ему пододвинули тарелку с фруктами. Его хвалили за то, что он так хорошо и с аппетитом ест, журили за то, что отказывается взять еще, даже обижались – тогда он соглашался проглотить очередное пирожное, и все снова были им довольны. За Хавьера поднимали тосты. Мужчина с красными губами не скрывал своих теплых чувств и чуть ли не со слезами благодарил гостя за то, что тот осчастливил их своим визитом, не поленился пролететь полмира ради встречи с ними. За Хавьера. За Хавьера!

В кресло он плюхнулся с третьим звонком. Живот раздуло до опасного натяжения, вдох давался с трудом. Хавьер посмотрел на визитку, которую оставил ему холеный мужчина. На одной стороне – «Андрей Андреевич. Глава Комитета городских проектов». На другой – «Andrew. Head of Committee of City Projects». И телефон.

Наташа пробиралась мимо чужих колен с другого конца ряда, когда свет уже погасили.

– Очередь – пипец.

Вторая половина спектакля была многолюднее и динамичнее: тут и пляски каторжников в ножных кандалах, и буйный главный герой, уже изрисовавший чем-то символичным свой полулысый череп, и стычки с острожным начальством, которое сплошь в белой форме, и чистое лицом, и располагавшее к себе куда больше, чем оборванцы в робах. Вообще Федор Михайлович с каждой сценой вел себя все менее симпатично. То у коменданта крепости, который благодушно поил его чаем, все ложки сопрет, то медсестру в госпитале укусит до крови. А самое неприятное – бунты, вечно какие-то бунты. Все никак не угомонится Федор Михайлович. Подбивает сокамерников на бессмысленные восстания. Докатились до того, что захватили весь острог, а потом и город, который по составу декораций, впрочем, мало чем отличался от острога, разве что наличием женщин. Пошли бесчинства и разврат. Поминутно кого-то куда-то тащили. Тут саблями машут, там флаги жгут, здесь моются в тазу.

Наташа сидела в телефоне. Хавьер смотрел балет изо всех сил, но мельтешение фигур, уютная темнота зала и съеденные бутерброды утягивали его в сон. Во время испанского танца ему сквозь полуопущенные ресницы привиделось, что Агнес и Жюли щелкают кастаньетами у него за ушами. Женщин он не видел, но знал, точно знал, что это они и что в этот момент одну не отличить от другой. Присутствовал в его грезе и Андрей Андреевич: он пересчитывал спички. Хавьер хотел предложить свою помощь, но тут его толкнули в бок, он хрюкнул и проснулся. Наташа по-прежнему смотрела в телефон.

А на сцене все переменилось. Вернули скалу. Федор Михайлович стоял на ее вершине над городом-острогом и танцем давал понять, что произносит великую речь. Прочие бунтовщики либо снова сидели в кандалах, либо лежали в неестественных позах у подножия скалы. Обыватели вели себя по-разному: одни закрывали уши руками, другие пожимали плечами, мол, что-то говорит, а что – поди разбери. Были и такие, кто сидел на скамейке, лузгал семечки и посмеивался. Окончив танец, Федор Михайлович достал из-за пазухи и развернул американский флаг. Толпа пришла в неимоверный ужас. Опять началась беготня. На скалу полезли стражники с секирами. Федор Михайлович в одну сторону бросился – тут враги, в другую метнулся – там тоже враги. Схватился за голову, закружился в темном отчаянии. Оркестр резко выдохнул и затих, оставив после себя только нить печального гобоя. Федор Михайлович оглядел все то, что осталось от его бунта, усмехнулся, раскинул по-орлиному руки и спиной вниз полетел со скалы в пропасть. Все, кто был на сцене, сняли шапки.

Зал рукоплескал. Хавьер даже спросонок почувствовал величие момента и тоже зааплодировал. Наташа положила телефон на колени и вяло хлопнула два раза. Потом поглядела по сторонам и тронула Хавьера за плечо:

– Let’s go[11].

Зал был еще темен и бурлил аплодисментами, а они, согнувшись, пробирались к выходу.

– Is it over?[12] – спросил Хавьер, оборачиваясь на сцену.

Впереди выросла капельдинерша и стала уговаривать Наташу вернуться на место, ведь балет еще не закончился, нет-нет, девушка, досмотрите до конца, сейчас самое интересное, ну и что, что видели сто двадцать раз, ну и что, что вам плевать, проявите уважение к артистам. Наташу увещевания не тронули, и вскоре они с Хавьером вышли из театра под звезды.

– The end is not interesting, – сказала Наташа, чувствуя, что не хватает какого-то объяснения. – I call a taxi[13].

Вечер был дивно-прохладный, воздух приятно покалывал кожу, вокруг витали волнительные ароматы. Гулять бы еще и гулять. Но Наташа нервно постукивала каблуком о плитку, поглядывала в телефон и куда-то вбок. Лишь бы успеть, лишь бы таксист приехал раньше, чем этот. Чем кто, Наташа? Чем Костя. Он ведь и про Хавьера узнал, и про балет ему доложили. Весь спектакль строчил Наташе сообщения, измаялся, бедный. Грозился приехать и на месте «порешать». Да что грозился – прямо поставил перед фактом, что приедет посмотреть в глаза ее новому хахалю, а дальше – по обстоятельствам. Вот Наташа и выскочила пораньше, чтобы убраться до того, как наступят эти обстоятельства. Только бы таксист не подвел. Костину машину она всегда узнает. Да вот же она едет. Или не она? Не она. Нет, все-таки она. Ну и где это такси? Как специально. Хоть в кусты прячься. А вот Хавьер куда-то в сторону показывает. Наша? Наша. Завернула за театр. Побежали. Сели. Наташа попросила поскорее и каким-нибудь неочевидным маршрутом. Таксист ничуть не удивился, без лишних вопросов сорвался с места, когда Хавьер еще только дверь закрывал. Наташа обернулась. Костина машина стояла перед театром. Рядом с машиной стоял Костя и смотрел в другую сторону.

8

Катя знала, что это будут цветы. Пока она лежала в постели, стараясь ухватить увертливый сон за тонкий хвост и затолкать обратно под подушку, воздух в квартире вдруг запрыгал и заискрился – верный признак того, что кому-то сейчас будут дарить подарок. Сопутствующие звуки сразу намекнули, что это за презент: звонок в дверь, потом волнующий хруст бумаги, звон толстого стекла о край раковины, мамино «да елки», шипение и бульканье воды и наконец: