После человека. Рассказ

Сквозь мутные заросли я пытался разглядеть небо, где диск солнца висел безрадостным пятном. Я мысленно повторял себе, что ещё дышу, ещё способен думать. В голове всплыли слова командира: «Всё ради будущего поколения, Джон, всё ради выживания». Я ответил ему тогда: «Так точно». Я верил, что всё делаю правильно. Но сейчас я понимал, что мы, лишённые человечности, шли через выжженную землю, где каждый наш шаг поглощал тех, кто оставался рядом.

Мы добрались до обочины, остановились у очередной таблички, частично сорванной ветром и временем, прочли неразборчивое название, которое заставило меня вспомнить, что ранее мы говорили о Париже. В сердце защемило. Кто-то тихо спросил, не грезится ли нам дом. Я промолчал. Я знал: позади только руины и следы, которые исчезают сразу, как мы уходим дальше. Никто из нас не хотел оглядываться и признавать, что мы утратили самих себя.

Мэри позвала меня вперёд, сказала, что дальше, возможно, найдем хоть каплю пресной воды. Я кивнул, не зная, что творится у меня под кожей, слышал только пульсацию, видел, как Лиза растворяется в моём боку, становясь одной плотью с моими рёбрами. Дождь мог бы смыть эту реальность, но дождь давно перестал быть прозрачным. Мы шагнули дальше, надеясь, что жизнь ещё имеет смысл, хотя внутри меня зрело понимание: мы давно перешли черту. Когда-нибудь придёт миг, и зеркало поставит нас перед истиной. Но пока мы шли вперёд, оставляя за спиной всё меньше следов и всё больше призраков, которые становились частью меня, заполняли мою плоть, мои сны, моё молчание.

ГЛАВА 3: ТЕПЛО ЧУЖОЙ РУКИ

Я шёл, не зная, наступит ли день, когда моя память очистится. В груди гудело, как отголосок далёкого эха. Всё слилось в единую массу видений, в которой с трудом различались лица и голоса. Мы бродили вдоль серых высоток, где стены были изуродованы трещинами, а оконные проёмы зияли чёрными пустотами, напоминающими бездонные глазницы. Асфальт под ногами проваливался, казалось, мы пересекали старую рану, которая зияла давно, и каждый наш шаг лишь увеличивал трещину.

Мэри держала меня за запястье, её хватка казалась прочной, хотя пальцы были тонкими, немощными на вид. Я оборачивался к ней, встречал взгляд, который тлел под веками, как отблеск пепла в костре. Лицо сохранило черты, которые помнил из прошлой жизни, когда мы жили в доме с дешёвыми обоями и ставили детские кроватки у балкона, радуясь любому виду за окном. Сейчас её глаза смотрели без привычных эмоций, но в них угадывалась решимость. В тот миг я чувствовал тепло чужой руки, тепло, с которым нельзя было расставаться, потому что оно напоминало об остатках человечности.

Лиза цеплялась за нас двоих, висела на руке, её тело почти сливалось с моим боком, но она ещё сохраняла некий слабый контур детских черт. Я смотрел на неё и думал, что она заслуживает лучшего, чем идти по земле, покрытой битым стеклом и пропитанной химикатами, где любое живое существо либо мутирует, либо гибнет. Над нами нависала тяжёлая тишина. Ветер едва колебал ржавые цепи, свисающие с полуобвалившихся мостов. Вдалеке торчали каркасы башен, которые когда-то являлись жилищем тысяч людей, считавших себя бессмертными в собственной цивилизации. Всё кончилось внезапно, оставив после себя лишь нас, призраков в жалких оболочках.

Мы вышли к широкой магистрали, усеянной опрокинутыми грузовиками и легковыми машинами, спрессованными взрывами в корявые конструкции. На стене бывшего супермаркета сохранилась выцветшая надпись, проповедующая спасение и веру в неведомое будущее. Я посмотрел на эту надпись и понял, что вера давно покинула меня. Я вспомнил приказы, строгие требования выполнять всё, не рассуждая, не сомневаясь, не задавая вопросов, когда в окопе лежали умирающие, когда нам велели забирать пищу у тех, кто отдал бы её и без насилия, если бы только их попросить. Но война учит давить на гашетку, если тебе сказано давить. Я ни разу не возразил. Я повторял про себя, что защищаю семью, страну, народ. Я ошибался или осознанно закрывал глаза.

Мы остановились рядом с перекинутой балкой, которой когда-то скрепляли стены. Из-под обломков стекала дождевая жижа, напоминавшая ржавый маслянистый осадок. Мэри присела, набрала горсть жидкости в ладонь, поднесла ко рту, но не смогла сделать глоток. Вода была вязкой, обжигала горло запахом металлических примесей. Она откинула ладонь, как если бы в ней тлело что-то опасное. Я почувствовал её дрожь, не захотел признавать, что всё вокруг нас отравлено. Лиза сидела на корточках, смотрела в пустоту, шевелила губами и неслышно повторяла стишок. Её плечи срослись с моим предплечьем, и я ощущал её сердечный ритм, переходящий в мой. Наша совместная пульсация сбивала меня с толку.

На горизонте мелькнул силуэт, напомнивший мне одного из тех, кого я знал раньше, но я не смог вспомнить имени. Я подозвал его окриком. На ответ надеялся, хотя и не верил, что он ещё способен говорить. Фигура качнулась, упала за бордюр, послышался хрип. Я двинулся туда, оставив Мэри и Лизу в нескольких шагах позади. В кармане ощущалась тяжесть небольшого ножа, когда-то я считал его простым инструментом, но понимал, что сейчас это оружие может спасти жизнь или забрать её. Я вышел к бордюру и увидел, что там лежит человек, по крайней мере, он выглядел человеком. Под его боком расползался кроваво-чёрный подтёк, пальцы дрожали, взгляд блуждал. Я присел, хотел спросить, могу ли помочь. Он смотрел на меня, губы беззвучно открывались, и вдруг я разглядел, что его глаза лишены век, кожа вокруг глаз плотно прилегает к глазницам. Он моргал, но веки не смыкались. Страх пронзил меня. Я протянул руку, прикоснулся к его лбу, ощутил жар. Потом заметил отверстие на боку, где зиял след от пули. Видимо, остались те, кто не позволял никому жить. Он прошептал нечто, походившее на просьбу или мольбу, и в последний раз вздохнул. Я отшатнулся, заметив, что моя ладонь окрасилась его кровью, пропиталась тёмной влагой.

Я вернулся к Мэри, прикрывая глаза, стараясь не замечать, как растекается по запястью чёрная жидкость, эта смерть становилась частью меня. Она обняла меня, спросила, жив ли тот, кого я звал. Я отрицательно покачал головой. Она вздохнула, прижалась ближе, и я почувствовал тепло чужой руки. Её плечо было влажным, как чешуйчатая поверхность. Я вспомнил, как в прежней жизни прикасался к ней, гладил её шёлковые волосы, думал, что мы ещё будем счастливы. Мне казалось, что это было в другой век, когда моя совесть не обросла слоями вины.

Мы двинулись дальше, оставляя за спиной трупы машин и людей. В какой-то момент я заметил, что асфальт закончился, перед нами распахнулось серое поле, заросшее низкими кустами с колючками. Каждый шорох заставлял меня вздрагивать. Мэри шла вплотную, Лиза двигалась вровень со мной, её тень сливалась с моей. Я хотел отогнать мысль, что мы давно уже не три существа, а одно, но ощущение тесной спайки наседало, не отпускало. Чужие руки становились родными, моя кожа теряла чёткие границы, и всё же я продолжал называть себя человеком, потому что не мог представить, что нет пути обратно.

Слева клубились обломки ещё одного неведомого здания. Мы направились туда, надеясь найти укрытие. Солнце висело высоко, туманило пространство своим тусклым светом. Я чувствовал, как капли пота смешиваются с ледяным ужасом. Внезапно шаги Мэри прервались, она упала на колени, схватила меня за бедро. Я склонился к ней, увидел, как её глаза округлились, рот приоткрылся, губы текли тонкой чёрной слюной. Её пальцы впились в моё бедро, я поймал её руку, сжал, ощутив дрожь. Лиза не отреагировала, застыла рядом в жёсткой неподвижности.

Мне вспомнилось, как я когда-то лечил Мэри от лихорадки, когда наше отделение расквартировалось в полуразрушенном городке. Она горела от жара, я выискивал для неё антибиотики среди трофеев, у тех, кто лежал мёртвым в своих кроватях. Я тащил медицинские коробки, выламывая двери, не слушал вопли выживших. Я уговаривал себя, что делаю это ради Мэри, ради семьи, ради детей. В памяти всплыл образ, как она бледной рукой ощупывает моё лицо, благодарит шёпотом. Я улыбался, чувствовал себя героем. Сейчас я видел её хрупкость, видел, как она пытается дышать этим отравленным воздухом. Она притянула мою ладонь к груди, сердце колотилось в унисон с моим, я не различал больше границ. Мы обнялись, и мне показалось, что мы одно создание, которое бьётся за выживание. Я не знал, улыбаться или плакать, мысли разбегались, как крысы в затопленном подвале.

За нами оставалось поле, теперь нам предстояло пройти сквозь заросший двор завода. Осколки бетонных стен торчали, обломки труб лежали под ногами. Мы заходили глубже и слышали хруст, гул пустого ветра в металлических конструкциях. Жидкие отблески солнечных лучей пробивались сквозь дыру в крыше. В центре двора когда-то стояли станки, цеха, оборудование. Теперь всё было покрыто слоем ржавчины и пепла. Мэри вела нас, сжимая мою ладонь. Тепло её руки смешивалось с холодом железа, которым пропах весь этот мир. Внезапно я увидел, как она коснулась одной из труб, и та зашевелилась, как живая часть организма. Пульсирование прошло по металлу, заискрилось, заставив меня отшатнуться.

Лиза сделала шаг, ноги у неё заскользили по усыпанному осколками полу. Я бросился поддержать её, ощутил острую боль в боку, где-то внутри меня защемило, ещё один узел соединялся, вытягивая силы из меня. Мы продолжали шагать, не задавая вопросов, потому что оставалось только идти вперёд. Мэри закрывала глаза, когда мы проходили мимо обломков с надписями, оставленными, вероятно, рабочими завода. Там читались обрывки фраз, призывов к протестам и единству. Сейчас это казалось насмешкой над нашим положением, в котором мы не понимали, кто мы такие, куда двигаемся и почему всё случилось.

Под вечер мы вышли за пределы завода, уперлись в непонятную дорожную развязку, где знак с едва различимой надписью маячил среди груды плит. Я не разбирал слов, буквы стёрлись, и только стрелка указывала в противоположную сторону. Мы могли пойти либо туда, где дорога уходила в мертвецкий лес, либо обратно, где поле и руины. Я понял, что выбирать бессмысленно, потому что мир вокруг не предлагал спасения. Мэри положила голову мне на плечо, её волосы вплелись в мою шею, и я ощутил знакомый импульс, который проходил внутри нас. Мне казалось, мы проживаем одни и те же мысли, видим одни и те же страшные воспоминания, где я стою на охранном посту, не даю людям пройти, держу в руках оружие, чувствую их страх и не колеблюсь. Я спрашивал себя, когда я перестал быть человеком. Мэри сжимала мои пальцы, как если бы понимала этот вопрос.

Мы выбрали лесную дорогу, надеясь, что там найдём воду или хоть каплю тени. Мы вошли в царство переплетённых ветвей, которые тянулись, как уродливые конечности, усеиваясь бурыми листьями, похожими на обугленную плоть. Под ногами лежали искорёженные стволы. Мы углублялись в эту чащу, и каждый шорох вызывал в нас ощущение тревоги, хотя мы давно перестали бояться обычных опасностей. Лиза тихо стонала, прижимаясь ко мне. Я чувствовал, как часть моих рёбер сместилась, давая ей пространство. Мэри двигалась справа, её рука обвивала мою талию, её плечо пульсировало от накатывающего жара. Мы, казалось, сливались в единый организм, и я не мог сказать, кто ведёт остальных, кто подчиняется. Я шагал, обхватывая их двоих, они шагали, обхватывая меня. Тепло чужих рук стало нашим общим теплом.

Где-то на середине леса нас остановил шум. Из зарослей вышла фигура, на вид человек, но голова у него была наклонена под неестественным углом. Глаза смотрели в разные стороны, рот приоткрыт, язык высовывался через край губ. Он держал автомат, который, казалось, прикипел к руке. Я застыл, всмотрелся в его лицо. Хотел заговорить, думал, что, может быть, это военный, ветеран, в котором жива воля к порядку. Он странно закачался, выдавил из горла прерывистый хрип. Я сделал шаг к нему, поднял левую руку, показывая, что не имею злого умысла. Его тело содрогнулось, бледная шея дрогнула, и в тот миг он выстрелил куда-то в сторону. Потом он сделал шаг назад, выронил автомат. Я подошёл ближе, увидел, что его скуловая кость выпирает. Взгляд у него был бессмысленным. Он рухнул на колени, захрипел и затих. Я смотрел, не в силах помочь. Мэри приближалась, держалась позади меня, дышала часто, дрожала.

Мы оставили этого мёртвого, как оставляли всех остальных, не имея сил или желания что-то предпринять. Глубже в лесу не было звуков птиц, не было привычных шорохов. Сквозь затянутые ядовитым туманом кроны пробивался багровый закат. Когда мы нашли относительно сухую поляну, остановились на ночлег. Я развёл небольшой костерок из влажных веток, которые тлели и почти не давали света. Мэри легла, положив голову мне на колени, Лиза приникла к ней, её руки нащупывали остатки тепла. Я провёл рукой по Мэриным волосам, почувствовал, как с кожи её сползает тонкая кожистая пластина, исчезает в темноте. Она не шелохнулась. Я услышал её шёпот: «Мы всё ещё люди?» Я не ответил. В голове загудели отголоски приказов, выстрелов, криков. Я видел её лицо, когда она была моложе, когда мы смеялись в маленькой кухне, угощались скромным завтраком. Тогда я верил, что способен на подвиг. Ныне мой подвиг вылился в безжалостную поступь по костям тех, кто попадался на пути.

Ночь пришла с запахом гари, хотя ничего вокруг не горело. Я смотрел в небо, где не видел ни звёзд, ни луны, чувствовал только прижатое дыхание моих спутниц, понимал, что они – часть меня, а я – часть их, что границы не вернуть. Я вспоминал тёплые вечера до войны, вспоминал, как держал в руках книжку с фотографиями старых городов, где танцевали люди, смеялись дети. Теперь я скользил по искорёженным дорогам, кишащим брошенными телами и осколками, и не мог найти ни покоя, ни искупления. Внутри где-то жила искра ненависти к самому себе, которую я вынужденно глушил, боясь окончательно сойти с ума.

Утро настало внезапно. Туман расползался призрачными полосами сквозь деревья. Мэри с трудом поднялась, её взгляд блуждал, у неё была горячка, лоб пульсировал, кожа казалась тоньше бумаги. Лиза лежала на земле, прижималась к моему бедру. Я повернул голову, разглядел собственные руки: они утрачивали привычную форму, пальцы удлинились, костяшки покрылись шершавой пленкой. Я понял, что уже не вернусь к прежнему облику, но сделал вид, что это временная метаморфоза. Мы двинулись снова, зная, что долго стоять на одном месте нельзя. Я чувствовал каждое дыхание Мэри, каждый вздох Лизы, все наши пульсы стучали в унисон.

Мы пробирались дальше сквозь лес. Под ногами чавкала земля, изредка попадались обломки металлических каркасов, поросших мхом. Я вспоминал, как когда-то шёл по этим лесам с отрядом, получив приказ уничтожить «очаги сопротивления». Тогда мне казалось, что я принёс мир тем, кто мог бы стать нашей обузой. Я не думал, что это преступление. Я воевал, думал, что иначе нельзя. Сейчас каждый шорох напоминал мне, что мы живое свидетельство собственного падения. Мы хранили в себе остатки людей, чьи жизни поглотили, чтобы стать этим мутным порождением войны, оправданной присягой и приказами.

Когда деревья начали редеть, мы вышли на узкую тропинку, усыпанную гравием, который скрипел под ногами. Я увидел проблеск ветхого шоссе. Над ним возвышался покосившийся указатель, но надпись на нём стёрлась. Мэри посмотрела на меня, сжала ладонь сильнее. Тепло её руки распространилось по моей руке, дошло до сердца, смешалось с отчаянием. Я прижал её ближе, Лиза двигалась рядом, её плечо вошло в мой бок. Мы слышали своё общее дыхание, обращая его в шаги, которые звучали уже не отдельно, а в унисон. Я думал: «Мы одно целое. И мы уже не люди». Но проговаривал лишь про себя, потому что она держала меня за руку, она согревала мою ладонь. Я повторял, что это тепло чужой руки, которое даёт мнимое утешение, потому что в нём ещё ощущается след прошлого мира, где мы ходили по утренним улицам и покупали хлеб с молоком.

Впереди открылось пространство, залитое рыжеватым светом, в котором мерцали руины очередного города. Мы приготовились к новому дню, который грозил быть столь же безрадостным. Я крепче сжал пальцы Мэри, поднял взгляд к небу, где дрожал смутный ореол солнца. И в тот миг мне показалось, что на его краю я вижу контуры самолёта или птицы, но не мог различить. Я вспомнил, как однажды я и Мэри лежали в траве до войны, наблюдали пролёты пассажирских лайнеров, гадали, куда они направляются. Мэри тогда сказала, что люди могут всё, даже летать сквозь облака. Я молчал, слушал её. Сейчас я шёл по иссохшей дороге, не разделяя себя и её, и думал, что люди бывают сильны, когда остаются людьми и признают, что убивать ради ложной идеи – значит перестать быть теми, кем нас создала природа.

Мы остановились, сделав короткий привал. Лиза смотрела сквозь меня, её лицо больше не выражало прежней детской наивности. Я заметил, что её кожа обрела сероватый оттенок, а глаза утратили отдельные зрачки. Мэри тяжело опустилась рядом, прижалась, её ладонь вновь нашла мою, это тепло чужой руки вновь отозвалось в моей груди. Я чувствовал, как сквозь это прикосновение тянутся тонкие волокна, уводящие меня от тех воспоминаний, в которых я ещё оставался человеком. Я понял, что этим теплом она выжигала во мне остатки чувств, избавляя от всякой надежды. Я закрыл глаза, позволил себе несколько мгновений забыть, что мы бредём вглубь опустошённой земли, позволил себе поверить, что, раз Мэри рядом, значит, всё не так ужасно. Но каждый вдох напоминал о смрадном ветре войны, о людях, которых мы поглотили, о присяге, которую я бездумно выполнял.

В тот миг я ощутил толчок под рёбрами, там зашевелилось нечто живое. Я прижал ладонь к боку, услышал тихий стон Лизы, она подвинулась ко мне, как если бы не различала себя и меня. Мы ждали, пока придёт вечер, чтобы дальше идти под покровом сумерек, ведь дневной свет слишком ярко высвечивал нашу несоразмерность миру. Мэри отвела лицо, смотрела в пустоту, разглядывала обугленные остовы зданий. Я думал, что она вспоминает наш дом, в котором стояла старенькая кроватка для двоих детей, и мы верили, что всё это только временная суматоха. Теперь у нас не осталось ни кроватки, ни того дома, только эта дорога и это тепло чужой руки, ставшее последней тонкой связью с мечтой о том, что мы когда-то были обычными людьми.

Вечер подкрался, окрасил горизонт сизым цветом, растёкся по земле густой тенью. Мы встали, собрали остатки сил и пошли дальше, потому что нельзя было оставаться на месте. Лиза напрягла сухожилия, выглядела способной двигаться без моей поддержки, хотя её ноги срослись с моей голенью. Шаги стали замедленными, каждый толчок отзывался во мне колокольным звоном сотен голосов, тех самых голосов, что я когда-то заставлял замолчать выстрелами и приказами. Мэри не выпускала мою ладонь, её плечо прилегало к моему боку, на щеках оставались чёрные полосы, похожие на шрамы от слёз, которых не было. Я молчал, как во сне, в котором не существует прощения, а есть только бесконечная дорога, ведущая к новой боли.

Мы вливались в ночную темноту, стараясь не замечать, как рябь проходит по нашим телам, объединяя нас воедино. Тепло чужой руки стало нашей опорой, нашими оковами, нашей памятью, которая уже не отпускала к прошлому. В этом тепле я ощущал и её, и себя, и всех тех, кого поглотил по пути, ради приказов, ради выживания, ради сомнительных оправданий. Мы продолжали шагать, уверяя себя, что впереди найдём спасение. Душа моя сжималась, понимая, что спасение не придёт никогда. Но я не готов был бросить их обеих, потерять это тепло, ощущение, что мы семья, пусть и искажённая до неузнаваемости.

В темноте мы слышали далёкие взрывы, тихие всполохи огня, отражавшие чужую жизнь, которой мы уже не могли касаться. Я чувствовал, как Мэри мысленно повторяет, что мы ещё не до конца потеряны. Я молчал, потому что в памяти всплывали тени людей, которых я приказывал казнить, которых я отрезал от их надежд во имя войны. Я понимал, что в какой-то мере заслужил быть безликим мутантом, заслужил это животное существование. Но всё равно сжимал руку Мэри, потому что не мог иначе, не мог отпустить её во тьму, лишить себя последней капли иллюзии. Я держал её до тех пор, пока наши шаги не вписались в единый ритм и не потонули в сыром свете наступающего рассвета.

ГЛАВА 4: СТЕНЫ БЕЗ ТЕНЕЙ

Мы вошли в город, который не мог называться городом, потому что каждая улица хранила в себе лишь мертвую материю, лишенную памяти, а каждый дом напоминал пустой панцирь, где растворилось присутствие людей. Обломки балконов смотрели на нас пустыми проемами, треснутые колонны указывали в небо, утратившее ясность. Солнце едва пробивалось сквозь плотный налет серого дыма, но на асфальте и бетонных стенах не оставалось привычных теней. Мы шагали по серым плитам, ощущали себя тенями, растворяющимися в этом безмолвном пространстве, где не было разницы между светом и полумраком.

Я не мог понять, почему солнце не давало привычного движения теней. Воздух казался неподвижным, прогорклым, густым, как густая взвесь праха, скопившегося в легких домов, чьи стекла давно выпали. Мэри все еще сжимала мою руку, вросшая в мое плечо, Лиза шла рядом, опираясь на мою ногу, двигалась неслышно, с трудом переставляла то, что оставалось от ее ступней. Внутри моего тела время от времени проходили странные толчки, напоминающие эхо, которое когда-то в прежней жизни исходило от канонады вдалеке. Я ощущал биение чужих сердец, которых не видел, но знал, что они когда-то принадлежали людям, и они стали моей сущностью.

Мы начали рассматривать стены – они были покрыты шероховатым слоем пыли и соляных отложений. Ни единого шороха не нарушало общего безмолвия. Ближе к середине улицы обнаружился упавший рекламный щит, испещренный пятнами, где краска отслоилась. Надпись терялась, буквы сливались в неразличимую мазню. Когда-то этот щит призывал к покупке еды, к радостному будущему, к путешествиям. Сейчас здесь не осталось ни путешествий, ни радости, только едкий запах, похожий на смесь горелого металла и человеческих слез.

Мы сделали несколько осторожных шагов, не решаясь громко разговаривать. Внутри брошенных зданий не было просветов. Балконы повисли над пропастью, лестницы внутри подъездов разрушились. Мы перешагивали битые кирпичи, металлические прутья, обрывки проводов. В дальнем конце улицы виднелась массивная арка, вокруг которой свисали провисшие рекламные полотнища. Я смотрел вверх, на редкие лучи солнца, которые не отбрасывали теней на стены. Мне казалось, мы брели в туманном сне, где нет четких контуров, нет привычных очертаний. Тень – это доказательство существования формы. Там, где свет больше не отбрасывает тени, исчезает возможность различать добро и зло. Ибо свет без тени – это слепота, а не ясность.

Мэри прислонилась к потрескавшейся колонне, обхватила руками голову, стараясь избавиться от боли. Я подошел, коснулся ее плеча, почувствовал, что под пальцами шевелится что-то, напоминающее гибкие пластинки, сросшиеся с моим запястьем. Я произнес ее имя, хотя мой голос показался мне глухим, лишенным объема. Она подняла взгляд, расширенные зрачки метались, искали, за что зацепиться. Лиза стояла рядом с нами, дышала едва слышно, на ее лице дрожали капли прозрачной влаги, похожие на остатки дождя. Я не понимал, откуда у нее силы плакать, если все вокруг иссохло.

За руинами низкой кирпичной постройки обнаружился широкий проспект. Мы вышли туда, где неподвижные тени зданий не менялись, не удлинялись и не сужались, оставались ровными пятнами на земле, наполненными серой пустотой. Я чувствовал, что этот город – мертвая раковина, которая сохранила слабый отголосок цивилизации. Город без теней – это не место. Это состояние. Когда исчезает разница между телом и его отражением, исчезает и разница между человеком и его действиями. Остаётся только пыль. Когда-то здесь кипела жизнь, люди думали о своих заботах, читали книги, катались на машинах, возвращались домой с работы и не подозревали, что однажды все закончится. Я помнил, как сам не замечал знаков грядущей катастрофы, когда укрывался в окопах и выдавал себя за защитника. В глубине души я признавал, что причина гибели мира кроется в нас самих, в тех, кто бездумно слушал приказы, веря в святость любой цели.

Мы подошли к открытому порталу, который вел в массивное строение с колоннами. Там раньше располагался зал для торжеств или конференций. Сейчас внутри теснились обломки, разбитая мебель, обрывки плакатов, призывавших к чему-то давно забытым. Я заметил остатки огромной люстры, валяющейся посреди зала. Кристаллы люстры были покрыты липкими пятнами и тонкой паутиной трещин. Под ногами хрустели осколки стекла, в них отражались наши слияния, но отражения не рождали света. Я наклонился, чтобы поднять один осколок, увидел в нем себя, чье лицо больше не принадлежало обычному человеку. Кожа казалась утыканной микроскопическими шипами, глаза мерцали двумя точками, как если бы потеряли глубину. Мне стало страшно смотреть дольше, я выронил осколок, он рассыпался в пыль.

Мэри провела рукой по стене, оставила на пыли узор отпечатков, в которых сквозили трещинки, похожие на живую сеть. Я вспомнил день, когда мы штурмовали больницу. Тогда все здание было переполнено раненными, обезвоженными, напуганными. Я помнил, как мы не обращали внимания на тех, кто протягивал руки, умоляя о помощи. У нас были приказы занять эту точку, очистить ее от гражданских, чтобы наше командование могло использовать больницу для своих целей. Я тогда твердо повторял, что так нужно, что надо спасать свою семью и народ. Перед глазами вставали образы тех, кто вскрикивал, кто звал нас бесчеловечными. Я отмахивался от этих мыслей, а сейчас стоял посреди пустого города, понимая, что меня нельзя простить. Когда ты подчиняешься без размышлений, ты не освобождён от вины. Ты – её носитель. Мораль начинается там, где человек отказывается исполнять то, что кажется необходимым.