История падения Римской империи. том Первый

История падения Римской империи

том Первый

Жан Шарль Леонар Сисмонди

Переводчик Валерий Алексеевич Антонов

© Жан Шарль Леонар Сисмонди, 2025

© Валерий Алексеевич Антонов, перевод, 2025

ISBN 978-5-0065-9421-0 (т. 1)

ISBN 978-5-0065-9422-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

История падения Римской империи

и упадка цивилизации с 250 по 1000 год.

Том первый

Сочинение Ж. К. Л. Симонда де Сисмонди

Иностранного члена Института Франции, Императорской Академии наук в Санкт-Петербурге, Королевской Академии наук Пруссии; почетного члена Виленского университета, Академии и Общества искусств в Женеве, Итальянской Академии, а также академий Георгофили, Кальяри, Пистойи, Римской археологической академии и Понтанского общества в Неаполе.

ПАРИЖ – TREUTTEL ET WÜRTZ – 1835.

Предисловие

Самое важное, самое всеобъемлющее и самое продолжительное из потрясений, пережитых человечеством, – это то, которое разрушило древнюю цивилизацию, чтобы подготовить элементы новой.

Оно застало людей на высшей ступени совершенства, которой они тогда достигли – как в области общественного устройства и законодательства, так и в философии, литературе и искусствах, – и низвергло их, через череду всё более ужасающих кризисов, в состояние полнейшего варварства.

Оно охватило всю часть человеческого рода, которая в ту эпоху осознавала свое существование и была способна сохранять воспоминания, – то есть ту, чьи мысли дошли до нас через письменные памятники.

Оно длилось по меньшей мере восемь столетий, начинаясь в эпоху правления Антонинов, когда народы, казалось, достигли вершины благоденствия, и продолжаясь, через череду потрясений, до почти полного распада всех прежних человеческих сообществ и переустройства общества на новых основаниях.

Римская империя, которая тогда охватывала всё, что считалось обитаемым миром, была захвачена окружавшими её варварскими народами, разорена, обезлюдела и раздроблена. Завоевательные племена, поделившие её остатки, попытались основать на её древней почве множество монархий, но все они исчезли через два-три поколения. Их дикие учреждения оказались недостаточными для сохранения жизни народов. Затем явились два великих человека – Магомет на Востоке и Карл Великий на берегах Рейна, – и один за другим попытались возглавить новую цивилизацию. Каждый из них основал империю, которая на время сравнялась могуществом с древней Римской империей. Однако момент реорганизации ещё не настал: империя халифов и империя Каролингов рухнули в короткое время.

Тогда народы казались распавшимися, расы смешались; насильственную и временную власть захватили короли и эмиры, которые не были вождями народов, а лишь случайными повелителями ограниченных территорий, очерченных произвольно. Никто больше не мог верить, что у него есть родина или правительство. В конце концов всякая общественная защита исчезла, и города и общины взялись за оружие для самозащиты. Настал момент, когда землевладельцы строили укреплённые убежища, когда деревни и города восстанавливали свои стены, когда все вооружались для собственной защиты. Каждый должен был взять управление в свои руки и начать строительство общества с самых основ.

Такова страшная революция, совершившаяся с III по X век нашей эры, которая, однако, именно из-за своей всеобщности и продолжительности, не имеет даже общего названия.

Чтобы охватить всю эту грандиозную катастрофу, нужно как бы собрать её в единый фокус: отбросить факты, рассеивающие внимание, ограничиться крупными движениями каждого народа и каждого века, показать согласованность действий варварских завоевателей, которые сами не знали, что действуют сообща, проследить нравственную историю мира, оставив в стороне подробности войн и преступлений, и, наконец, искать в понимании причин то единство замысла, которого не даёт нам столь изменчивая картина.

Первая половина Средних веков предстаёт перед нами как хаос, но в этом хаосе, под его руинами, скрываются важные уроки.

Посвятив долгие годы изучению возрождения Европы, я решил, что будет полезно одним взглядом охватить всю картину этого великого переворота. Уже пятнадцать лет назад я попытался объяснить ход этой страшной революции в ряде лекций, прочитанных в Женеве перед небольшой аудиторией. Воодушевлённый интересом, который они, как мне казалось, вызвали, я сохранил этот обширный труд, чтобы однажды представить его в одной из столиц просвещённого мира. Но приближающаяся старость предупреждает меня, что не стоит больше рассчитывать на возможность устного преподавания; кроме того, я почувствовал, что может быть полезно обратиться к гораздо более широкой публике, чем та, что посещает лекции или читает объёмные труды, и предложить ей лишь результаты более обширных исследований.

Картина первой половины Средних веков – это история падения Римской империи, вторжения и поселения варваров среди её развалин; это, более того, история гибели античной цивилизации и первых попыток реорганизации современных обществ; это, наконец, летопись страданий всего человеческого рода с III по X век христианской эры.

В этих томах, даже больше, чем в Истории возрождения свободы в Италии1, я был вынужден бегло касаться событий, показывать лишь результаты, воздерживаться от всякой критической дискуссии, от всяких ссылок на источники. Мне хочется верить, что среди моих читателей найдутся те, кто захочет обратиться к трудам, которыми я подготовил этот обзор. Они увидят, особенно в первых томах моей Истории французов, что факты и выводы, которые здесь могут показаться поспешными, на самом деле собраны и выверены добросовестными исследованиями.

Глава I. Введение. Величие и слабость Римской империи

Среди занятий, предназначенных возвышать душу или просвещать ум, едва ли найдётся что-либо более достойное, чем изучение истории, если рассматривать её не как пустое перечисление фактов, лиц и дат, а как существенную часть великой системы политических и нравственных наук, как собрание всех опытов, проливающих свет на теорию общественного блага.

Это неизбежное следствие слабости человека, его неспособности противостоять собственными силами всем страданиям и опасностям, которые его постоянно окружают, – его потребность в объединении: он соединяется с себе подобными, чтобы получить от них и предложить им взамен взаимную помощь; он ищет в них защиту от немощей детства, старости и болезней; он просит их совместно отражать враждебные силы природы, сообща охранять усилия каждого, направленные на собственное благополучие, гарантировать его покой, собственность, которую он создал, отдых, который он себе обеспечил, и использование этого отдыха для развития своего нравственного существа. Как только он начинает размышлять, перед ним возникают две совершенно различные цели: во-первых, удовлетворение от способностей, которыми он себя ощущает наделенным, и, во-вторых, совершенствование этих самых способностей, или прогресс к более высокому состоянию. Он не только стремится быть счастливым, но и хочет стать достойным вкусить блаженство более возвышенной природы. Таким образом, счастье и добродетель – это двойная цель, сначала всех индивидуальных усилий человека, а затем всех его совместных действий. Он ищет в своей семье, своем положении, своей родине средства для достижения этого двойного прогресса; ни одно объединение не отвечает полностью его желаниям, если оно не способствует и тому, и другому.

Теория этих объединений, теория всеобщего благоденствия – это то, что иногда обозначали именем социальной науки, а иногда – политических и нравственных наук. Если рассматривать ее в целом, социальная наука охватывает все, что человеческие объединения могут сделать для общего блага и нравственного развития человека; если же рассматривать ее по отраслям, то среди политических и нравственных наук можно выделить конституционную политику, законодательство, административную науку, политическую экономию, науку о войне или национальной обороне, науку воспитания и, наконец, самую сокровенную из всех – науку нравственного наставления взрослого человека, или религию. Ко всем этим отчасти умозрительным наукам постоянно примыкает история, как бы образуя их экспериментальную часть; она – общий архив опыта всех этих наук.

Мы знаем, что одно лишь слово «политика» вызывает воспоминания, часто горькие, часто мучительные, и что многие люди смотрят на изучение этой науки не без некоторого страха, поскольку она известна им более по ненависти, которую возбуждала, чем по благу, которое могла принести. Однако прежде чем заявлять о нашем отвращении к политическим наукам, вспомним, что это означало бы презрение к счастью, просвещению и добродетелям людей. С одной стороны, речь идет о том, как мудрость немногих может быть наилучшим образом использована для прогресса всех, как добродетели могут быть наилучшим образом почитаемы, как пороки могут быть наиболее обескуражены, как преступления могут быть наилучшим образом предотвращены, как даже в их наказании можно достичь наибольшего общественного блага с наименьшими страданиями. С другой стороны, важно понять, как создаются и распределяются богатства, как физическое благополучие, которое эти богатства обеспечивают, может распространиться на как можно большее число людей, как оно может в наибольшей степени способствовать их радостям; речь идет, таким образом, и об общем достатке, о домашнем благосостоянии, о счастье семейного очага. Кто, бросив взгляд на все, что охватывает политика, осмелится сказать, что ненавидит ее? Кто осмелится сказать, что презирает ее?

Но эта наука, столь важная по своей цели, столь тесно связанная со всем самым возвышенным в предназначении человека, – столь же ли достоверна, сколь благороден ее предмет? Приводит ли она к той цели, к которой, как утверждается, направляет наши усилия? Установлены ли ее принципы теперь так, что их уже нельзя поколебать? Признаем: это не так. Социальная наука разделилась на множество ветвей, каждая из которых с лихвой достаточна, чтобы занять жизнь самого усердного человека. Но нет ни одной из этих ветвей, где бы не возникли соперничающие школы, оспаривающие сами основы всех своих учений. В умозрительной политике либералы и сервилисты спорят о фундаментальных принципах любого объединения. В законодательстве правовые школы не менее противостоят друг другу: одни всегда рассматривают то, что было, другие – то, что должно быть; и в странах, принявших римское право, как и в тех, где основой законодательства является обычай, эти две системы враждуют между собой. В политической экономии противоречивые доктрины проповедуются с одинаковым пылом даже относительно основ науки; и до сих пор остается вопросом, всегда ли прогресс производства и рост населения – благо или иногда зло. В теории воспитания спорят обо всех способах распространения просвещения; спорят о пользе самого просвещения, и до сих пор находятся люди, рекомендующие невежество как хранителя добродетели и счастья народа. Самая возвышенная из социальных наук, самая благотворная, самая утешительная, когда достигает своей цели, – религия – также самая спорная: враждебные секты слишком часто превращают узы любви в повод для борьбы. Никогда, пожалуй, больше, чем в этом веке, не апеллировали к принципам во всех областях социальных наук; никогда принципы не было труднее определить; никогда еще не было так невозможно представить хотя бы один, который получил бы всеобщее признание.

С другими областями наших знаний дело обстоит иначе. Физические факты, основные принципы, из них вытекающие, общепризнаны и подтверждены. В естественных науках продвигаются от очевидности к очевидности; если иногда подвергают сомнению теорию, долгое время служившую для объяснения признанных фактов, большая часть этих фактов все равно остается вне всякого отрицания. В социальных науках, напротив, сомнения вызывают не столько формы рассуждений, сколько сами факты, из которых мы пытаемся вывести заключения; среди этих фактов почти нет ни одного, достаточно установленного, чтобы служить основой для принципа. Дело в том, что в физических науках факты – это научные эксперименты, ограниченные целью, которую хотят достичь; тогда как в политических и нравственных науках факты – это независимые действия людей.

Должен ли этот мучительный скепсис, присущий всем областям политических и нравственных наук, лишать нас мужества? Раз истина не доказана, должны ли мы отказываться от ее поиска? Должны ли мы оставить надежду когда-либо ее найти? Даже если бы мы захотели, мы не смогли бы; сами эти науки настолько повседневны, что мы не можем сделать шаг в жизни, не прибегая к их помощи. Если бы мы отказались от поиска истины, мы не прекратили бы все наши действия; однако, поскольку каждое из них воздействует на наших ближних, каждое должно регулироваться великими законами человеческого объединения, теми самыми политическими и нравственными науками, которые некоторые лицемерно презирают.

Когда древние астрономы помещали Землю в центр Вселенной, заставляя Солнце восходить, а небесный свод вращаться вокруг нее, их ошибка простиралась лишь на картонные сферы, и небесные светила ничуть не сбивались со своего славного пути из-за Птолемея или Тихо Браге. Сам Галилей, когда святой трибунал вынудил его отречься от своей возвышенной теории, не мог удержаться от слов: «Eppùr si muove» («А всё-таки она вертится»). Действительно, инквизиция не могла остановить орбиту Земли, как останавливала полёт человеческой мысли. Но даже если бы изучение политических и нравственных наук было запрещено, их практика не могла бы быть приостановлена ни на мгновение.

Есть народы, которые никогда не задумывались о теории управления людьми: неужели они полагали, что могут обойтись без правительства? Нет – они наугад приняли одну из систем, которую следовало выбирать лишь после глубоких размышлений. Люди в Марокко, как и в Афинах, в Венеции, как и в Ури, в Константинополе, как и в Лондоне, хотели бы, чтобы их правительства указывали им путь к счастью и добродетели. Все стремятся к одной цели, и все действуют – но значит ли это, что они должны действовать, не глядя на эту цель? Должны ли они идти вперёд, не зная, приближаются ли к ней или отдаляются?

Ни один государь, ни один совет не может принять ни одного политического, военного, административного, финансового или религиозного решения, которое не принесло бы людям пользы или вреда – а значит, каждое такое решение должно оцениваться с точки зрения общественных наук. Неужели все эти повседневные решения должны приниматься вслепую? Более того – сохранять существующее положение или оставаться на месте – это такой же выбор, как и противоположный, как отказ от уверенности в пользу неопределённости или от реальности в пользу иллюзии. Неужели мы всегда должны выбирать, не понимая?

Общественные науки сложны – будем стремиться их прояснить; они неопределённы – будем стараться их уточнить; они умозрительны – постараемся обосновать их опытом. Это наш долг как людей, основа всего нашего поведения, источник добра или зла, которое мы можем совершить. Безразличие к таким вопросам было бы преступным.

Чтобы продвинуть исследования в общественных науках как можно дальше, их, конечно, нужно разделить: весь умственный потенциал исследователя должен быть направлен на одну отрасль, чтобы углубить её настолько, насколько позволяют человеческие слабости, знание деталей и взаимосвязь принципов. Тот, кто хочет развивать свою науку, должен довольствоваться ролью публициста, юриста, экономиста, моралиста или педагога. Но поскольку все люди подвержены влиянию общественных наук, поскольку все они, в свою очередь, воздействуют на себе подобных, поскольку все судят и будут судимы, важно, чтобы все понимали их общие выводы. Важно, чтобы все осознавали последствия человеческих институтов и поступков – а эти последствия они найдут в истории.

История – это общее хранилище опыта всех общественных наук. Как и физика, химия, сельское хозяйство или медицина, высокая политика экспериментальна; законодательство, политическая экономия, финансы, война, образование, религия – тоже. Только опыт может показать, насколько изобретённое для служения человеческому обществу – для его объединения, защиты, просвещения, возвышения нравственного достоинства человека или увеличения его благ – достигло своей цели или дало обратный эффект.

Но в отличие от естественных наук, в общественных науках мы не ставим эксперименты, а принимаем их такими, какими их дали нам прошлые века. Мы не вольны выбирать или направлять их, ведь цена неудачного эксперимента – добродетель и счастье наших собратьев, и не нескольких человек, а тысяч или миллионов. Известен лишь один пример проекта, направленного на развитие политических наук через эксперименты, целью которых было не благо управляемых, а просвещение управляющих.

Около 260 года от Рождества Христова император Галлиен – один из тех, кто в длинной череде цезарей, пожалуй, более других способствовал гибели Римской империи своим бездействием и легкомыслием – вообразил себя философом, и толпы придворных поддерживали его в высоком мнении о своих способностях и любви к науке. Он решил выбрать в Римской империи «экспериментальные города», которые подчинил бы разным режимам, изобретённым философами для всеобщего блага. Философ Плотин должен был организовать в одном из них платоновскую республику. Однако варвары наступали, беззаботный Галлиен нигде не оказывал им сопротивления; они последовательно опустошали все области, где должны были быть основаны экспериментальные города, и эта мечта императора так и не осуществилась.

Вероятно, ни один человек не имеет права ставить подобные эксперименты над человеческой природой; однако римский император мог быть почти уверен, что любая теория философа окажется лучше практики его префектов претория или наместников, и мы вправе сожалеть, что необычный эксперимент Галлиена был прерван. Но для любого, кроме римского императора, экспериментальное изучение социальных наук возможно лишь в прошлом. Там результаты всех институтов предстают перед нами, но переплетенные, запутанные друг с друге; ни причины, ни следствия не видны нам ясно. Чаще всего их разделяет долгий промежуток времени; чаще всего приходится искать за несколько поколений истоки тех мнений, страстей, слабостей, последствия которых проявляются лишь спустя века. Нередко и эти древние причины были плохо изучены, а многие окружены тьмой, которую вовсе невозможно рассеять. Но главное, что делает науку запутанной и ненадежной, – это то, что каждый эффект всегда порождается совокупностью причин; и даже часто приходится искать в другой области политических наук исток явления, которое мы наблюдаем в интересующей нас сфере.

Так, восхищаются тактикой римлян; а возможно, объяснять их военные успехи следует не ею, а воспитанием, полученным в детстве. Хотят перенять суд присяжных у англичан: но, возможно, он останется несправедливым или зависимым, если не будет опираться на религиозные воззрения народа, который его учредил. Говорят о верности австрийцев своему правительству; а может быть, они любят не правительство, а экономические законы, которым подчиняются.

Не стоит удивляться, что социальные науки так мало продвинулись, что их принципы ненадежны, что нет ни одного вопроса, по которому не велись бы споры. Это науки о фактах, и нет ни одного факта, на котором они основаны, который кто-то не готов был бы оспорить; это науки наблюдения, а сколько по-настоящему качественных наблюдений было для них собрано! Скорее стоит удивляться, что в этом состоянии сомнения и неопределенности люди ненавидят друг друга, оскорбляют за то, в чем так мало разбираются. Нет, пожалуй, ни одного названия политической, философской или религиозной секты, которое в свое время не превращалось бы в оскорбление; нет ни одного из противоречивых мнений, высказанных по столь сложным вопросам людьми, желавшими лишь блага своим собратьям, которое не было бы в свою очередь предано анафеме, как если бы оно могло принадлежать только бесчестному человеку. Бедные ученики, какими мы являемся в теории социального человека! Как мы смеем утверждать, что для принятия того или иного принципа нужно порочное сердце, когда мы даже не можем доказать, что в нем кроется ошибка ума? Будем изучать, и только тогда ощутим всю глубину нашего невежества; будем изучать, и, узнавая о трудностях, поймем, как они могли породить самые противоположные системы.

История, если углубиться в нее, оставит у нас, возможно, сомнения в том, как нам следует действовать или участвовать в управлении обществом, членами которого мы являемся; но она не оставит сомнений в снисходительности, которую мы должны проявлять к мнениям других. Когда наука столь сложна, когда истина так туманна и далека от нас, когда каждый шаг вперед ставит перед нами новую трудность, поднимает новые, еще не решенные вопросы, когда мы не уверены в себе, – как мы можем судить тех, кто с нами не согласен?

Часть истории, которую мы здесь кратко обрисуем, – не для установления системы, не для подрыва или укрепления принципов, мнений, институтов, а для честного вопрошания прошлого о том, что существовало и почему, – эта часть богата поучениями, правда, больше чем славными примерами. В первые два века христианской эры известный мир был объединен под почти универсальной монархией; казалось, он должен был пожинать плоды высочайшей цивилизации, достигнутой античностью. Именно в эту эпоху, устремляя на него взгляд, мы попытаемся указать на зародыши разрушения, уже в нем заложенные. Затем мы кратко обрисуем картину великой борьбы варваров с римлянами и покажем, как Западная империя пала под их натиском. Варвары тогда попытались восстановить то, что разрушили: меровингские франки, сарацины, каролингские франки и саксы по очереди пытались возродить универсальную монархию; сами их усилия лишь способствовали дальнейшему распаду старого социального порядка и погребли цивилизацию под своими обломками. Империи Дагоберта, халифов, Карла Великого и Оттона Великого пали до конца X века. Эти великие потрясения окончательно уничтожили сохранявшуюся у человечества тенденцию к воссозданию единой монархии. К концу X века человеческое общество вернулось к своим первоначальным элементам – к объединению граждан в городах и местечках. Мы остановимся на рубеже тысячного года, на прахе древних империй: это момент, когда по-настоящему начинаются все современные истории.

Это время варварства и разрушения, которое мы намерены рассмотреть, в целом малоизвестно; большинство читателей спешат отвести от него взгляд.

Кроме того, за все это время не появилось ни одного историка, достойного занять место в первом ряду. Путаница в фактах, наше непреодолимое неведение относительно множества деталей, целых периодов, многих причин, породивших величайшие революции; отсутствие философского подхода, а зачастую и здравого суждения у тех, кто описывал нам события; множество преступлений, запятнавших эту эпоху, и крайняя степень нищеты, до которой было доведено человечество, – все это, несомненно, существенно уменьшает интерес, который могла бы вызвать эта история. Однако эти причины не должны помешать нам попытаться узнать ее лучше.

Период, который мы намерены рассмотреть, гораздо ближе к нам, чем те, которые мы обычно изучаем с наибольшим рвением. Он ближе не только в хронологическом порядке, но и в плане интересов. Мы – дети тех людей, которых собираемся узнать. Мы не дети греков или римлян; с ними начались языки, на которых мы говорим, права, которым мы подчинялись или которые признаем до сих пор; многие законы, которые нас регулируют; мнения, предрассудки, более могущественные, чем законы, которым мы повинуемся и которым, возможно, будут повиноваться наши потомки. Народы, которые мы рассмотрим, в большинстве своем исповедовали, как и мы, христианскую религию; но в этом отношении различие гораздо более поразительно, чем сходство. Века, прошедшие с IV по X, – это время, когда церковь наиболее сильно ощутила пагубные последствия невежества, растущего варварства и мирских амбиций; трудно найти в них зародыши очищенной религии, которую мы исповедуем сегодня. Направление, данное воспитанию молодежи, изучение языка, который тогда умирал, а ныне мертв, и шедевров, которые он сохранял, берут начало в той же эпохе, как и учреждение многих университетов и школ, сохраняющих для Европы дух прошлых веков. Наконец, именно тогда из обломков великой Римской империи сформировались все современные государства, многие из которых существуют до сих пор. Мы станем свидетелями рождения народов, с которыми нас связывают различные интересы.

Падение Римской империи на Западе – первое зрелище, которое предстанет перед нами, и оно не менее богато уроками. Народы, достигшие одного уровня цивилизации, осознают, что между ними существует определенное родство. Жизнь частного человека во времена Константина, во времена Феодосия, больше похожа на нашу, чем жизнь наших варварских предков в Германии или жизнь тех добродетельных и суровых граждан греческих и итальянских республик, чьи шедевры мы восхищаемся, но чьи нравы плохо понимаем. Только хорошо уяснив соотношение и различие между устройством империи и современной Европы, мы осмелимся предугадать, могут ли нас постигнуть бедствия, которые ее сокрушили.