Зов Ктулху

И вот случилось то, чего я так боялся. Родители мои, обеспокоенные переменой манер и внешности своего единственного сына, установили за мной слежку, которая грозила мне катастрофой. Я ни с кем не говорил о своих визитах в гробницу, с самого детства свято храня свою тайну, и отныне должен был плутать в лесном лабиринте так, чтобы сбить с толку возможных преследователей. Ключ, о существовании которого знал только я, всегда был скрыт у меня на груди. Я никогда не брал с собой ни одну из тех вещей, что находил среди стен подземелья.

Как-то утром я вновь покинул сырой склеп, закрыв замок на цепи нетвердой рукой, и среди ветвей увидел искаженное ужасом лицо соглядатая. Близился мой конец, мое убежище было обнаружено, как и цель моих ночных похождений. Меня никто не задержал, и я поспешил домой в надежде подслушать то, что будет сказано моему отцу. Неужто всем станет известно о моем пребывании в гробнице? Представьте же мое облегчение, когда я услышал, как очевидец, подбирая слова, шептал моему родителю, что я провел ночь на прогалине у входа, невидящим взглядом воззрившись на проем в двери! Какое чудо ослепило его? Я убедился, что был под эгидой незримых сил. Подобное открытие, ниспосланное мне, воодушевило меня, и я смело возобновил свои ночные прогулки, уверенный в том, что никому не под силу застать меня в склепе. Всю следующую неделю я наслаждался неописуемыми празднествами, творившимися среди могильных стен, а затем случилось несчастье, заточившее меня в этом безрадостном и горестном узилище.

Не стоило мне покидать дом в ту ночь, ведь среди туч уже затаились громовые раскаты, а болото в лесной чащобе сияло адским свечением. Иным был и могильный зов. Не гробница в холме, нет, тот дьявольский подвал на его обугленной вершине манил меня, будто призрачным пальцем. Едва я предстал перед пустынными руинами, в лунном свете мне явилось то, что лишь смутно виделось доныне. То был столетье как сгинувший дом, величественно открывшийся изумленному взору, и окна его сияли множеством свечей. По длинной дороге подымались кареты бостонской знати, пешком приближались напудренные модники соседских поместий. С толпой смешался и я, хоть и знал, что место мое среди хозяев, а не гостей. В залах царили музыка, смех и полнились бокалы в каждой руке. Некоторые лица были знакомы мне, хоть и видел я их уже ссохшимися, во власти смертного тлена. Среди разнузданных кутил я был самым беспутным и порочным. Бурный поток ликующего богохульства извергал я из своих уст, в скандальности суждений не щадя ни бога, ни природу.

Внезапный отзвук громового раската, заглушивший гвалт скотского празднества, раздался под самой крышей, бросив тень малодушия на лица неистовствующих гостей. Языки красного пламени и пылающий жар объяли весь дом, и пирующие, пораженные ужасом кары, лежавшей за гранью бушующей стихии, дико крича, бежали в ночь. Но я остался, прикованный к креслу, ибо мной овладел презренный страх, подобного которому я никогда не испытывал. И вслед за тем я вновь затрепетал: сгорев дотла, став пеплом, что ветры разнесут на все четыре стороны, я никогда не буду погребен в гробнице Хайдов.

Не меня ли ожидает мой гроб? Не я ли должен по праву навеки упокоиться среди потомков сэра Джеффри Хайда? Я! Я получу свое посмертное наследство, даже если душе моей придется веками скитаться в поисках иного телесного пристанища, что возляжет в том пустующем алькове гробницы. Джервас Хайд никогда не разделит печальной судьбы Палинура!

Когда в глазах моих рассеялся призрак пылающего поместья, я обнаружил, что словно одержимый, с воплями извиваюсь в руках двоих мужчин, в одном из которых я узнал следившего за мной подле гробницы. Дождь лил ручьями, на юге вспыхивали молнии, еще недавно проносившиеся над нашими головами. Отец мой горестно наблюдал, как я выкрикиваю требования похоронить меня в гробнице, и убеждал тех, кто удерживал меня, обходиться со мной как можно мягче. Круг, что чернел на полу разрушенного подвала, красноречиво говорил о том, куда пришелся удар молнии, и несколько сельских жителей с фонарями пытались открыть ларчик старинной работы, извлеченный из тайника, разбитого молнией.

Отринув бесплодные и бесцельные попытки вырваться, я наблюдал, как они рассматривали сокровище, и, получив дозволение, принялись за дележку. В ларце, чьи оковы были также разбиты, было множество бумаг и ценностей, но вниманием моим владела лишь одна.

То была фарфоровая миниатюра, изображавшая молодого человека в затейливом парике, с инициалами «Дж. Х.». Взглянув на его лицо, я будто бы посмотрел в зеркало.

На следующий день меня доставили в эту комнату с зарешеченными окнами, но некую связь с миром я поддерживаю благодаря моему старому, простоватому слуге, к которому я в детстве привязался и который, подобно мне, любит кладбища. Все то, чем я делился со слушателями о тех ночах, что провел в гробнице, вызывало лишь жалостливые улыбки. Отец мой, что часто навещает меня, утверждает, что никогда я не входил в окованную цепями дверь, клятвенно заверяя, что никто не касался замка уже полвека. Он также упоминает, что вся округа знала о моих прогулках, и меня часто видели дремлющим на прогалине у мрачного фасада, с полуоткрытыми глазами, смотрящими на щель в двери. Мне нечего противопоставить этим утверждениям, ведь ключ к замку я потерял той ужасной ночью. Те необыкновенные знания о минувшем, открывшиеся мне во время ночных встреч с мертвецами, он счел плодами моих длительных, всепоглощающих исканий среди старинных томов семейной библиотеки. Не будь рядом моего верного старого Хайрама, я бы и сам убедился в собственном безумии.

Но Хайрам, что верен мне до конца, верит мне и сделал то, что сделает достоянием общества хотя бы часть моей истории. Неделю назад он взломал замок на беспрестанно приотворенной двери и с фонарем в руке проник в мрачные глубины. На плите в нише он отыскал старый пустующий гроб, потускневшая пластина на котором гласила: «Джервас». Мне было обещано, что после смерти я возлягу там, на погребальном ложе той гробницы.

1917

Рок, что постиг Сарнат

Есть в земле Мнар необозримое стоячее озеро; ни один ручей не питает его, и ни один не вытекает из него. Десять тысяч лет назад на его берегах стоял могучий город Сарнат, но теперь Сарната не стало.

Говорят, что в незапамятные времена, когда мир еще был молодым, еще до того, как люди Сарната пришли в землю Мнар, иной город стоял у озера, серый каменный город Иб, что был так же стар, как и само озеро, и населен созданиями, неприятными на вид. Весьма странными и уродливыми были они, как и многие другие твари зарождающегося, еще не оформленного мира. Письмена цилиндрических камней Кадатерона говорят, что населявшие Иб создания были зелеными, как воды озера и туманы, стоявшие над ним, пучеглазыми, шлепали толстыми губами, уши их были нелепыми, и они были лишены дара речи. Говорились также, что они явились ночью с луны, окутанные туманом, вместе с безбрежным озером и каменным городом Иб. Как бы там ни было, доподлинно известно, что они поклонялись сине-зеленому идолу, вырезанному из камня и обликом подобному Бокругу, великой водяной ящерице, перед которым устраивали дикие пляски под растущей луной. В пергаментах Иларнека говорится, что однажды они открыли огонь, и с той поры разжигали костры во время многочисленных церемоний. Но письменных упоминаний об этих созданиях сохранилось немного, так как жили они в глубокой древности, а человечество юно, и его знания о тварях, населявших мир в те дни, весьма скудны.

Прошли миллиарды лет, и в землю Мнар пришли люди: смуглые пастухи с шерстистыми стадами, построившие Траа, Иларнек и Кадатерон на извилистой реке Аи. Некоторые из племен, что были бесстрашнее прочих, продвинулись к озерному берегу и возвели Сарнат там, где земля была богата драгоценными металлами.

Кочевые племена заложили первые камни Сарната недалеко от серого города Иб, и немало дивились его обитателям. Но их удивление мешалось с ненавистью, так как они считали, что негоже подобным тварям появляться в мире людей после захода солнца. Их пугали странные серые каменные статуи Иба, вселявшие в них страх своей невероятной древностью. Никто не мог сказать, почему эти твари и эти колоссы пробыли в этом мире так долго; быть может, причиной был покой, царивший в земле Мнар, удаленной от других краев, что пробуждались или погружались в сон.

Чем дольше люди Сарната видели тварей Иба, тем сильнее росла их ненависть, отчасти и потому, что те создания были слабыми; их мягкая, студенистая плоть не могли противиться ни камню, ни копьям, ни стрелам. И настал день, когда молодые воины: пращники, копейщики и лучники – двинулись маршем на Иб и убили всех его жителей, сталкивая причудливые тела в озеро длинными копьями, так как не желали касаться их руками. Противные им колоссы из серого камня также были сброшены в воды озера, и они поражались, сколько труда, должно быть, ушло на то, чтобы доставить их сюда из неведомого далека, ведь ни в земле Мнар, ни в соседних краях подобных камней не было.

И ничего не осталось от древнего Иба, кроме сине-зеленого резного каменного идола, обликом подобного Бокругу, водяной ящерице. Его молодые воины забрали с собой, в Сарнат, как символ победы над древними богами и тварями Иба, как знак того, что теперь они правили землей Мнар. Должно быть, ночью, после того, как его воздвигли в храме, случилось нечто страшное, так как над озером видели странные огни, а наутро люди увидели, что идол исчез, и верховный жрец Таран-Иш лежал бездыханный, словно сраженный неведомым ужасом. Перед смертью неверной рукой Таран-Иш успел нацарапать на смарагдовом алтаре знак Рока.

Множество жрецов сменилось после Таран-Иша, но сине-зеленого каменного идола так и не нашли. Друг за другом следовали века, Сарнат достиг небывалого расцвета, и лишь жрецы да старухи помнили, что нацарапал Таран-Иш на смарагдовом алтаре. Торговый путь теперь пролегал меж Сарнатом и Иларнеком, и драгоценные металлы из земных глубин меняли на другие металлы, редкие ткани, украшения, книги, ремесленные инструменты и все предметы роскоши, известные тем, кто селился на берегах извилистой реки Аи, а также в иных пределах. Так расцветал Сарнат, и полнился могуществом, мудростью и красотой, и отправлял войска, чтобы подчинить соседние города, и со временем цари, восседавшие на троне Сарната, стали править всей землей Мнар и многими соседними краями.

Чудом всего света, гордостью всего человечества был великолепный Сарнат. Стены его были сложены из отполированного мрамора, добытого в пустыне, и высота их составляла триста локтей, а ширина семьдесят пять, так что наверху могли разъехаться две колесницы. Их протяженность составляла полных пять сотен стадий, и они обрывались на берегу озера, где насыпь из зеленого камня сдерживала волны, что раз в году необъяснимым образом поднимались на озере в день празднества по случаю разрушения Иба. Пятьдесят улиц Сарната шли от озера к воротам караванов, и еще пятьдесят пересекали их. Их вымостили ониксом, а те, где шествовали лошади, верблюды и слоны, – гранитом. А ворот из бронзы было столько же, сколько и улиц, обращенных к суше, и у каждых стояли фигуры львов и слонов из неизвестной ныне породы камня. Дома горожан были сложены из обожженного кирпича и халкидона, и у каждого был обнесенный стеной сад с прозрачным озерцом. Построены они были с небывалой искусностью: в других городах не было подобных домов, и путники из Траа, Иларнека и Кадатерона поражались высоким, блистающим куполам, порой видневшимся среди прочих крыш.

Но еще чудесней были дворцы, храмы и сады, посаженные еще во времена царя Зоккара. Меньшие из множества дворцов затмевали любой в Траа, Иларнеке и Кадатероне. Были они столь высокими, что поднимаясь наверх, могло показаться, что ты со всех сторон окружен небом, а когда зажигали факелы, пропитанные маслами Дотура, на стенах разворачивались грандиозные картины, изображавшие царей во главе своих войск, захватывающие и поражающие воображение. Велико было число храмовых колонн из подцвеченного мрамора, покрытых резьбой непревзойденной красоты. В большинстве дворцов полы украшали мозаики из бериллов, лазурита, сардоникса, карбункулов и прочих камней, выполненных столь искусно, что ступавший по ним будто шел по лугу, усеянному редчайшими цветами. Схожим образом были украшены и хитроумно устроенные фонтаны: изящный танец ароматных струй был приятен глазу. Все остальные здания затмевал собой дворец царей Мнара и всех окрестных земель. Трон покоился на припавших к земле золотых львах, а к нему вела лестница со множеством сверкающих ступеней. Он был целиком вырезан из слоновой кости, и никто из живущих не мог сказать, где был добыт столь громадный бивень. Во дворце было множество галерей и амфитеатров, где на потеху царям воины бились со львами и слонами. Когда из могучих акведуков в амфитеатры подавали озерную воду, разыгрывались морские баталии или пловцы сражались со смертоносными глубинными тварями.

Высоко, подобно башням, возносились семнадцать храмов Сарната из многоцветного камня, неведомого в других краях. На целую тысячу локтей вздымался величайший из них – обитель верховных жрецов, живших в роскоши, едва ли уступавшей царской; там собирались толпы, чтобы поклониться Зо-Калару, Тамашу и Лобону, главным божествам Сарната, чьи курившиеся благовониями святилища были подобны тронам властителей. Обрамленные бородами лица Зо-Калара, Тамаша и Лобона казались настолько живыми, что можно было поклясться: сами милостивые боги восседали на тронах из слоновой кости. По лестнице с бессчетным числом циркониевых ступеней жрецы поднимались на самый верх башни, откуда каждый день могли видеть весь город, окрестные равнины и озеро, разгадывали тайны луны, движения звезд и планет, а по ночам наблюдали за их отражением в озерных водах. Здесь они вершили сокровенный древний ритуал, порочащий ненавистного Бокруга, водяную ящерицу, и здесь же стоял смарагдовый алтарь, где рукой Таран-Иша был выведен знак Рока.

Столь же чудесными были и сады, что создал древний царь Зоккар. Располагались они в центре Сарната, занимая большое пространство, окруженное высокой стеной. Над ними был возведен величественный стеклянный купол, сквозь который в ясную погоду светило солнце и были видны луна и звезды, а в ненастье на нем появлялись их сверкающие изображения. Летом в сады нес прохладу свежий, благоухающий ветерок, создаваемый взмахами опахал, а зимой потайные огни поддерживали там тепло, и потому в этих садах всегда царила весна. Ручейки бежали по светлой гальке, разделяя луга и рощицы всех оттенков зеленого, а над ними стояло множество мостов. Многие обрывались водопадами, и многие впадали в озера, покрытые лилиями. Белые лебеди скользили по воде, и пение редких птиц сливалось с мелодией водных струй. На благоухоженных террасах были устроены зеленые площадки, тут и там обрамленные вьющимися стеблями винограда и сладко пахнущими цветами, и стояли сиденья и скамьи из мрамора и порфира. В многочисленных святилищах и молельнях каждый мог отдохнуть или поклониться младшим божествам.

Каждый год в Сарнате устраивалось празднество в честь разрушения Иба, и в этот день было не счесть выпитого вина, песен, танцев и прочих всевозможных увеселений. Великие почести воздавались духам тех, кто уничтожил странных древних тварей, и над памятью о тех созданиях и их божествах глумились танцоры и лютнисты, увенчанные розами из садов Зоккара. Цари смотрели на озеро, проклиная кости мертвецов, что покоились там, под водой. Сперва верховные жрецы не одобряли эти празднества, так как меж ними жива была память о загадочном исчезновении сине-зеленого идола, ужасной гибели Таран-Иша и его последнем предупреждении. И они говорили, что со своей высокой башни иногда видят огни в глубинах озера. Но шли бестревожные годы, и даже жрецы, наконец, стали смеяться, сыпать проклятиями и участвовать в оргиях вместе с пирующими. И в самом деле, не в их ли высокой башне вершился тайный древний обряд поношения Бокруга, водяной ящерицы? Тысячу лет уделом Сарната была роскошь и благодать, и весь мир людской дивился ему и гордился им.

Тысячелетие разрушения Иба отмечалось с немыслимым великолепием. О памятном дне стали говорить еще за десять лет во всей земле Мнар, и когда он был совсем близок, в Сарнат потянулись караваны лошадей, верблюдов и слонов из Траа, Иларнека, Кадатерона и всех городов земли Мнар и окрестных краев. В назначенную ночь под мраморными стенами взметнулись княжеские шатры и палатки путешественников, и на всем берегу слышались радостные песни пирующих. Царь Наргис-Хай в своем пиршественном зале упивался старинным вином из подвалов покоренного Пната, в кругу праздной знати и услужливых рабов. На том пиру подавалось множество необычайных деликатесов: павлины острова Нариэль в Срединном Океане, козлята с далеких гор Имплана, копыта верблюдов пустыни Бназик, орехи и пряности садов Кидатрии, жемчужины омываемого волнами Мтала, растворенные в уксусе из Траа. Подавались бессчетные соусы, приготовленные мастерами поварского искусства со всей земли Мнар, способные угодить любому изощренному вкусу. Но роскошь всех прочих блюд меркла перед невероятными рыбами, пойманными в озере: каждого из этих гигантов подавали на золотом подносе в обрамлении рубинов и алмазов.

В то время как царь со свитой пировали во дворце, и дивились главному блюду, ожидавшему их на золотых подносах, празднество продолжалось повсеместно. В башне главного храма веселились жрецы, а в шатрах у городских стен – князья всех окрестных земель. Верховный жрец Гнаи-Ка первым заметил, как в озеро спускаются тени с растущей луны, и как мерзкий зеленый туман поднимается к ней от воды, окутывая отвратительным зеленым свечением башни и купола обреченного Сарната. Вслед за тем наблюдатели с башен и на лишенном стен берегу увидели странные огни на воде, и что серая скала Акурион, ранее вздымавшаяся над озером, почти полностью скрылась под водой. Все сильнее становился страх, объявший тех, кто видел все это, и князья Иларнека и далекого Рокола приказали разобрать шатры, поспешно удалившись к берегам реки Аи, еще не осознав грядущей беды, но смутно предчувствуя ее.

Ближе к полуночи распахнулись настежь все бронзовые врата Сарната, сквозь которые неслись обезумевшие толпы, словно черная саранча покрывая равнину; так, охваченные страхом, бежали из города все князья и все путешественники. На их лицах лежала печать безумия, порожденная немыслимым ужасом, а с губ срывались столь пугающие слова, что никто из услышавших их не посмел задержаться, чтобы убедиться в их правдивости. Пронзительно кричали те из людей, что в страхе посмели заглянуть в окна пиршественного зала, где вместо Наргис-Хая, царедворцев и рабов теперь было жуткое пляшущее сонмище неописуемых зеленых бессловесных тварей с глазами навыкате, безобразно толстыми губами и нелепыми ушами; в лапах они сжимали украшенные рубинами и алмазами золотые подносы, на каждом из которых горело противоестественное пламя. И все князья, все путешественники, бегущие из обреченного Сарната на лошадях, верблюдах и слонах, вновь бросили взгляд на окутанное туманом озеро и увидели, что великая скала Акурион теперь полностью скрылась под водой.

По всей земле Мнар и окрестным краям разнеслась весть из уст тех, кто бежал из Сарната, и караваны перестали тянуться в этот проклятый город за драгоценными металлами. Уже давно там не ступала нога случайного путника, и одни лишь храбрецы, дерзновенные юноши из далекой Фалоны отважились побывать там; золотоволосые, голубоглазые смелые юноши, подобных которым не рождалось в земле Мнар. Они в самом деле отправились к озеру, чтобы взглянуть на Сарнат, и увидели спокойное безбрежное озеро, серую скалу Акурион, что вздымалась над ним, но от города, которым восхищались и гордились люди всего света, не осталось ни следа. Там, где раньше стояли стены в триста локтей и еще более высокие башни, теперь расстилался лишь болотистый берег, и там, где некогда жили пятьдесят миллионов людей, теперь ползали лишь омерзительные зеленые водяные ящерицы. Ничего не осталось и от рудников, где добывали драгоценные металлы: то был Рок, что постиг Сарнат.

Но оставался наполовину скрытый камышами загадочный идол из зеленого камня; невероятно древний, покрытый водорослями, обликом подобный Бокругу, великой водяной ящерице. Идол сохранили как святыню в верховном храме Иларнека, и впоследствии под растущей луной ему поклонялись во всей земле Мнар.

Факты, имеющие отношение к покойному

Артуру Джермину и его семье

I.

Жизнь как таковая отвратительна, и на фоне того, что мы знаем о ней, вырисовываются фрагменты дьявольской истины, что иногда делает ее в тысячу раз омерзительней. Наука уже удручает нас своими потрясающими открытиями, и возможно, в конечном счете послужит полному уничтожению нашего вида – если, конечно, мы действительно можем считаться отдельным видом – так как рассудку смертных не снести еще не разгаданных ужасов, таящихся в ее резерве, если те вырвутся в свет. Если бы мы знали, чем являемся на самом деле, нам следовало бы поступить подобно сэру Артуру Джермину, однажды ночью облившему себя керосином и поднесшему зажженную спичку к пропитавшейся им одежде. Никто не удосужился поместить его обугленные останки в урну или воздвигнуть для него надгробие с эпитафией, так как после его смерти обнаружились некоторые документы и некий предмет, помещенный в ящик, и люди предпочли позабыть о нем. Те, кто был с ним знаком, даже не вспоминают о том, что он некогда числился в мире живых.

Артур Джермин отправился на болота и совершил самосожжение, едва увидев тот предмет, что скрывался в ящике, привезенном из Африки. Именно этот предмет, а не его необычная внешность, стал причиной самоубийства. Многие бы предпочли умереть, нежели выглядеть так, как Артур Джермин, но его, поэта и ученого, не тревожил собственный причудливый облик. Страсть к наукам была у него в крови, ведь его прадед, сэр Роберт Джермин, баронет, был известным антропологом, а его прапрапрадед, сэр Уэйд Джермин, одним из первых исследовал бассейн реки Конго, посвятив тома научных трудов его племенам, животным и предполагаемым памятникам древности. Безусловно, жажда знаний сэра Уэйда была сродни мании; его невероятные гипотезы о существовании белой доисторической конголезской цивилизации подверглись осмеянию, когда была издана его книга «Результаты изучения некоторых регионов Африки». В 1765 году бесстрашного исследователя поместили в дом умалишенных в Хантингдоне.

Печать безумия лежала на доме Джерминов, и люди радовались, что род их немногочислен. На их фамильном древе не было ветвей, и Артур был последним потомком. Кто знает, что бы он сделал, когда прибыл тот предмет, будь все иначе. Джермины всегда отличались своеобразной внешностью – что-то дурное сквозило в ней, и Артуру повезло меньше всех, хотя лица на фамильных портретах задолго до сэра Уэйда отличались благородством. Без сомнения, сэр Уэйд пал первой жертвой недуга, и его дикие рассказы об Африке одновременно служили источником наслаждения и ужаса для его новых друзей. Безумие проявлялось в его коллекции трофеев и образцов, которые не стал бы ни собирать, ни хранить ни один нормальный человек, и еще разительнее в совершенно восточной манере, с какой он держал в заключении собственную жену. По его словам, она была дочерью португальского купца, повстречавшегося ему в Африке, и ей претили английские порядки. В Африке у них родился сын, и она сопровождала его во второй, наиболее длительной экспедиции, как и в третьей, что стала его последним путешествием, откуда она не вернулась. Никто толком не видел ее и даже слуги не смели приближаться к ней, поскольку она была жестокой и своенравной. Во время своего недолгого пребывания в поместье Джерминов она занимала отдельное крыло, и только муж посещал ее. Попечительность сэра Уэйда в отношении собственной семьи была в высшей степени примечательной; вновь отправляясь в Африку, он не позволил заботиться о своем маленьком сыне никому, кроме вызывающей отвращение чернокожей женщины из Гвинеи. По возвращении, после смерти леди Джермин, он лично занялся воспитанием мальчика.

Но главной причиной, по которой его друзья сочли его психически нездоровым, было то, о чем он говорил, особенно под хмелем. В столь рационалистичный век, как восемнадцатый, образованному человеку не пристало говорить о диких зрелищах и неслыханных картинах под луной Конго, о колоссальных, полуразрушенных, увитых лианами стенах и колоннах затерянного города и о сырых, безмолвных каменных ступенях, ведущих в неизмеримую земную бездну к сокровищницам и необъятным подземельям. Особенно неразумным было то, как исступленно он вещал о живых существах, что могут обитать в подобном месте; о детищах джунглей и богомерзкого древнего города, поразительных тварях, которых даже Плиний счел бы вымышленными; о тех бестиях, что, должно быть, появились, когда высшие приматы заполонили вымирающий город с его стенами и колоннами, подземельями и причудливыми письменами. Более того, вернувшись домой из своего последнего путешествия, сэр Уэйд продолжал вести те же речи с пугающей до дрожи пылкостью, большей частью после третьего стакана, пропущенного в «Голове рыцаря», хвастаясь тем, что обнаружил в джунглях, и тем, как жил среди ужасных руин, о существовании которых было известно ему одному. В конце концов, он стал говорить об этих созданиях столь непристойные вещи, что его поместили в сумасшедший дом. Он почти не жалел о том, что оказался в хантингдонской палате с решетками на окнах, так как ход его мыслей был непредсказуемым. Чем старше становился его сын, тем сильнее он ненавидел свое родовое поместье, пока, наконец, оно не стало вселять в него ужас. Его штаб-квартирой стала «Голова рыцаря», и оказавшись в заключении, он даже испытывал нечто вроде благодарности, считая, что находится под защитой. Спустя три года он умер.