Этот маленький город

– Прикуси язык, – сказала мать, – может, никакой бомбежки и не будет. Может, немец вообще не знает, что Георгиевское существует на белом свете. Люди в Туапсе годами живут, а про Георгиевское слыхом не слыхали. А из Германии его и подавно не видать…

– А карта на что? – возразила Любаша.

– Откуда у него наши карты? – вмешалась Софья Петровна. – Взрослая девушка, а глупости говоришь! Они про нас ничего не знают… А Туапсе бомбят, раз он на глобусе имеется. Я бы всякие там глобусы запретила делать!

Софья Петровна боялась, что Любаша окажет дурное влияние на ее дочь Нюру.

– А как же в школе учиться? – спросила Любаша.

– Мы не учились, – возразила Софья Петровна. – В наше время так: дважды два – четыре; а, б, в, г, д… Три класса, два коридора… А родителей почитали! Мать, бывало, цельный день, словно дождь, бубнит. А ты глаза поднять не смей… Вот так мы и росли, Люба.

– Трава тоже растет… Да и бомбы вам на голову не сыпались. – Любаша была настроена непримиримо.

Они подошли к дому и остановились, потому что на порог вышла старуха. «Мать Софьи Петровны», – решил Степка. Из-за спины старухи поглядывала девчонка Любашиных лет.

Нина Андреевна сказала:

– Здравствуйте.

Любаша промычала что-то нечленораздельное, а Степка вовсе не открыл рта.

– Как же, как же, – сказала старуха. – Заходьте, постойте… У нас тута спокойно.

Ни приветливости, ни участия в глазах старухи не появилось. Глаза были неподвижны, точно слепые. Старуха стояла не шевелясь, сложив ладошки на животе. И гости тоже стояли, не решаясь переступить порог дома.

Всем стало неловко. Но тут девчонка выскользнула из-за спины старухи, деловито сказала:

– Проходьте! Вы без внимания… То бабушка с богом советуется. Когда на нее найдеть, она замреть, як полено. И молоко сбежать может, и поросятина обуглиться. Стара вона, ничего не слышит…

Девчонка была вся в мать, в Софью Петровну: широкое лицо, широкий разрез глаз, широкий рот. Она крепко загорела за лето. И губы у нее были темные, словно она только что ела черную шелковицу. Софья Петровна полушепотом сказала:

– Нина, веришь? Не могу привыкнуть. Старуха набожной стала…

– Чему удивляться? – вздохнула Нина Андреевна. – Сама молитвы ношу. И детям в белье зашила. А что делать?

Вошли в дом.

Первая комната оказалась большой, с длинным столом в центре. В углу, против двери, висели иконы. Тускло чадили лампадки. Дверь в другую комнату была раскрыта наполовину. Степка увидел темный комод с фотокарточками в затейливых рамках. Там стояли две кровати.

– Меня зовут Нюрой, – сказала Степке девчонка. – Мы, – это относилось к Степке и Любаше, – будем спать в пристройке.

Пристройка была узкая, как спичечный коробок. Впритык к окну, у стены, возвышалась желтая кровать с погнутыми латунными шишечками. Ближе к двери темнел диван, покрытый вышитой дорожкой. На диване жило пестрое семейство подушек мал мала меньше.

Дорожную пыль оставили в речке. Мылись с мылом – не так, как в море. Было много детворы. К изумлению Степана, не только малыши, но мальчишки и девчонки его лет купались безо всего. Мальчишки брызгались, девчонки пищали…

Вдоль берега брело стадо коров. Большие, с раздутым выменем коровы двигались медленно, вертели головами. Позвякивали колокольчиками из желтых артиллерийских гильз.

Степка продрог: вода в речке оказалась холодней, чем в море.

Домой возвратились к ужину.

На стол подали борщ в полосатых глубоких тарелках и отварное мясо с чесноком и толченым горьким перцем…

Шофер появился в дверях, когда все уже встали из-за стола. Он вошел без стука – дверь была открыта.

– Ты здесь что-то забыл, Жора? – спросила Любаша.

– Тебя, – ответил он.

– Нюра, покажи военному, где выход, – сказали Любаша.

– Выход – за спиной…

– Ты помолчи, – сказал шофер Нюрке. – С тобой не разговаривают.

– Подумаешь, командир!.. В чужой дом вломился и порядки наводит, – взъерепенилась Нюра.

– Кроме шуток, – сказал шофер Любаше, – выйди на минутку.

– На минутку. Не больше…

Вышли.

Сумерки были совсем густые. И на небе уже появились звезды. После комнатной духоты пахучий воздух казался особенно свежим и даже прохладным. В соседнем саду ходили солдаты. Кто-то грустно играл на гармонике.

Любаша и шофер Жора остановились под высокой грушей, темной, словно облитой дождем. Жора приоделся: новенькая гимнастерка, хромовые начищенные сапожки.

– Помечтаем у речки, – сказал он. – Луна-то какая!.. Знаешь, я из Карелии. У нас там озер больше, чем здесь, у вас, гор. Воздух сухой, здоровый… Война окончится, увезу тебя к нам. По субботам, в ночь, будем на рыбалку ездить. Зоревать. Кроме шуток! Пойдем помечтаем.

– Я уже намечталась. Ноги болят, я спать хочу…

– Хочешь, на руках понесу?

– Пройденный этап. Не произвел никакого впечатления…

– Железный ты человек!

– Каменный.

– От чистого сердца я!.. Кроме шуток…

– Устала. Хочу спать.

– В машине можно…

– В доме тоже.

– Тогда завтра?

– До завтра дожить надо.

– Глупости, доживем. Может, вам чего нужно? Может, чего подбросить?

– Картошки накопай, – сказала Любаша.

– Это запросто… Это сделаем… Так я на рассвете притащу, – обрадовался Жора.

– Слепой сказал: «Посмотрим», – усмехнулась Любаша и неторопливо, слегка покачивая бедрами, пошла к дому.

6

Легли в пристройке. Степка пытался заснуть, но не мог, потому что Нюра и Любаша разговаривали до полуночи.

Любаша сказала, что она в первый раз за два месяца ложится в постель, сняв платье. В Туапсе приходилось спать в халате или в сарафане, чтобы в случае тревоги успеть спрятаться в щель.

Нюра спросила:

– Как ты думаешь, война скоро кончится?

– Этого никто не знает. Никто не знает, когда кончится война. Я так думаю…

– А Сталин? Сталин все знает, даже про нас с тобой знает, – горячо возразила Нюра.

– Нюра, ты училась в школе?

– Пять лет.

– Почему бросила?

– А ну ее… Нужна она мне! Не идут в мою голову науки. Не прививаются.

– Чем же ты занимаешься?

– Хозяйством у бабки заправляю. Вечерами на пляс в клуб хожу. Там патефон есть и гармошка. Только на гармошке теперь играть некому. Федора в армию забрали… Ух и хлопец был! Волосы черные, аж блестят, глаза – кинжалы, нос с горбинкой. Адыгеец!.. На прощанье сказал мне: «Жди. Вернусь – сосватаю… Женой мне станешь».

– Ты с ним целовалась?

– На кой? Я еще ни с кем не целовалась, – гордо сказала Нюра.

– И ни один парень к тебе не приставал? – От удивления Любаша даже на локте приподнялась. Край одеяла сполз, оголив часть спины.

– Почему не приставал? – возразила Нюра. – Пойдет парень провожать. Наложит руку мне на плечо. А я ему враз: «А по какому это признаку?» Пусть только посмеет! Я бы ему рожу расцарапала, волосы повыдирала. Он бы у меня как подсолнух вылущенный маячил… Если драться, я парню и капли не уступлю. Танцевать приглашают, а у самих руки от страха потеют…

– Вот ты какая! – сказала Любаша. Легла на подушку и поправила одеяло.

– А я не хочу, чтобы он руку накладывал.

– Все у вас такие чудные?

Нюра засмеялась:

– Я чудная?.. Если бы захотела, я бы Лизку перевоображала. А кто меня потом за себя возьмет? На Лизке ни один дурак не женится.

– Что за Лизка?

– Девчонка… Не путем пошла.

– Почему так говоришь?

– А как сказать, если она и направо и налево…

– Красивая?

– Для парней…

– Вдруг на нее от зависти наговаривают? Может, ничего плохого и не было. Может, она только с одним и встречается…

– Нет. Она со всеми, – убежденно сказала Нюра. – У нее старшая сестра опытная. Она ее всему учит. Говорит: «Почувствуешь, что понесла, съешь кило сахара – и все как рукой снимет».

– Глупости все это, – сказала Любаша.

– Может быть, – охотно согласилась Нюра. – Только я так думаю: молодая еще. Рано мне влюбляться…

– Почему? – возразила Любаша. И с доброй усмешкой добавила: – Степка насколько младше тебя, а уже влюбился.

– Ой ты-ы-ы!.. – тихо протянула Нюра. – Кто она?

– Соседка наша, Ванда.

– Имя какое чудное.

– Она из Польши.

– Ой ты-ы-ы! Почти что немка.

– Нет, – возразила Любаша. – Это ты путаешь.

Нюра согласилась:

– Я всегда что-нибудь путаю. Я такая дура… Набитая…

Степка лежал ни жив ни мертв. Минуту назад ему и в голову не приходило, что сестра знает про его дружбу с Вандой. Значит, видела, как по утрам он приходил к окну Ванды, садился на скамейку под жасмином и ждал, когда меж раздвинутых занавесок мелькнет лицо девчонки, которая очень старательно говорит по-русски, но думает по-польски. И от души смешит ребят тем, что называет бабку Кочаниху «пани», а деда Кочана «пан».

Степка даже голос ее услышал: «Пани Кочаниха… Добже утро!»

И усмехнулся: «Ничего себе «добже», если пан Кочан простыню из дому унес. А вечером, об заклад биться можно, пьяненьким вернется».

«Добжый вечер, пан Кочан…»

Словно ветка под ветром, покачивается пан Кочан. Маленькими слезящимися глазами глядит на ребят. Что-то ищет в кармане. И вдруг протягивает блестящий осколок с рваными краями. А Туапсе только еще начинали бомбить. И осколки среди пацанов на вес золота. Дороже, чем кресало из стопроцентных стальных напильников.

«Спасибо, пан Кочан…»

Осколок под завистливыми взглядами исчезает в незагорелом кулачке Ванды.

Вечером, когда они сидели вдвоем у жасмина, девочка отдала ему осколок.

– Бери, Степа.

– Мальчишки увидят… И тогда все узнают.

Что узнают? Никогда не узнают, если он сам не расскажет, что целовался с Вандой на чердаке, и не только на чердаке. А ему так хотелось рассказать, даже кончик языка чесался…

«Пусть завидуют».

Она глянула ему прямо в глаза.

У нее были русые волосы, перехваченные голубой лентой. И зрачки светлые, то голубые, то серые, в зависимости от того, в какую сторону она глядит.

Ванда встает. Кончики ушей у нее красные. Не поднимая взгляда, она глухо говорит:

«Пойдем!»

Он знает, что теперь последует. За кустами жасмина, где их никто не видит, Ванда кладет ему руки на плечи. На этот раз она с досадой произносит:

«Ты не сжимай губы… А вытяни их, думай, что собираешься произнести букву «о».

Может, Любаша видела, как они целовались? Нет, нет… Она бы не вытерпела. Она бы задразнила его еще там, в Туапсе.

Девчонки замолчали. И Степка подумал, что они уже видят сны, и тоже крепко сомкнул ресницы. Но Любаша вдруг спросила:

– Нюра, тебе убежать никуда не хочется?

Степан даже вздрогнул. Неужели сестре известно и про это?

Нюра настороженно ответила:

– Нет. Не хочется…

– А мне хочется. Убежать бы далеко-далеко… Очутиться где-нибудь на островах Туамоту. Чтоб ни тревог не было, ни бомбежек… Собирать бананы. И чтобы от каждого прожитого дня только и оставалась зарубка на дереве, как у Робинзона Крузо…

– А кто такой Робинзон?

– Путешественник.

– Как Чкалов?

Пауза.

– Как Чкалов, – устало согласилась Любаша…

Ночью Георгиевское бомбили. Немцы повесили три «свечи», и село сделалось красивым, словно наряженная елка.

Земля стала дрожать. Тряслись стекла…

Степка не знал, куда бежать. Проснулся, когда девчонки с визгом лезли в окно. Любаша пыталась застегнуть халат. Нюра спала в одних штанишках и, ничего не понимая, вскочив, бросилась за Любашей.

– Степан, дуй за нами! – крикнула Любаша.

Но когда она выпрыгнула в окно, бомба разорвалась совсем рядом. На Степку упала штукатурка. Мальчишка плюхнулся на пол и, услышав нарастающий свист, проворно полез под кровать.

Тени плыли по комнате. «Свечи» сносило ветром. И свет двигался от доски к доске, словно пролитая вода. Степка боялся этого света, пятился, прижимался к темной стене, дыша сухой пылью, от которой першило в горле.

На мгновение комната сделалась серебристо-голубой, точно в нее плеснули кусок моря, причесанного луной.

Потом вновь нахлынула тьма.

Еще кашляли зенитки, но гул самолетов, тягучий и надрывный, удалялся, и Степка едва слышал его.

В комнату вбежала Нина Андреевна. Присмотревшись, громко сказала:

– И тут детей нет.

– Черт нас сюда принес! – зло выругался Степка, вылезая из-под кровати.

– Матерь божья, царица небесная! Здесь кто-то нечистую силу помянул, – запричитала старуха – мать Софьи Петровны. – Прости и помилуй дитя неразумное! Не порази нас стрелою огненной…

– Ты жив… Ты замерз? Сыночек…

У него лязгали зубы.

Мать схватила с постели одеяло. Битое стекло посыпалось на пол. Нина Андреевна набросила одеяло на плечи сына.

– А где Люба? Ты не видел Любу? Не терзай меня, скажи слово.

Степан сопел, надевая брюки.

– Они выскочили в окно. Велели, чтобы догонял. А тут бомба…

Мать подбежала к окну.

– Где же девочки?

– Не знаю.

Он был зол на мать за то, что она притащила их в это проклятое Георгиевское, где даже щели нет и от самолетов нужно прятаться под кроватью. Поэтому и сказал:

– А может, в Любку прямое попадание. Может, ее на деревьях искать надо…

Охнув, мать как подкошенная опустилась на кровать. Захрустели стекла.

Старуха зажгла лампу.

С улицы крикнули:

– Замаскируйте окно!

Степка закрыл дверь. Но тут же ее открыл дядя Володя.

– Нюрка отыскалась, – сказал он.

Нюра стояла посередине комнаты. В тех же белых штанишках, только теперь они стали черными. Девчонка растирала посиневшие руки. На коже выступили пупырышки.

– Я поскользнулась у колодца, упала… А Люба побежала дальше. В сторону речки.

– Ты бы позвала ее, – сказала Софья Петровна.

– Что звать! Когда осколки, как осы, так жужжат, жужжат… Да не горюйте, найдется ваша Люба. Вот посмотрите, сейчас придет.

Дядя Володя сказал ей:

– Спасибо, доложила… И хватит сиськами трясти. Забыла, где раздевалась, что ли?

Нюра, потупившись, прикрыла груди рукой и ушла в пристройку.

Нина Андреевна, непричесанная, беззвучно плакала.

Степка вышел в сад. На душе было скверно. Он злился на мать и недоумевал, почему так чудно устроен человек: сам сделает большую глупость, сам же потом плачет.

Отец совсем другой. Он всегда знает, чего хочет. Не зря же все говорят, что у Степки отцов характер. Железный.

Впереди, за дорогой, что-то горело. Пламя с гудением устремлялось вверх. Степка решил подойти поближе. Но едва вышел на обочину, как военный с двумя кубиками в петлицах цапнул его за плечо:

– Ну што?! Ну што?! Хошь, чтоб глаза в момент выжгло? Ну што?!

Через секунду он уже забыл о мальчишке и кричал бойцу, бежавшему по дороге:

– Никого не пущай, Федякин! Цистерна в момент рвануть может.

Мутное пламя дрожало на листьях, тени барахтались и метались на земле.

Несло бензином, ночной сыростью и горелым артиллерийским порохом, длинным и тонким. Степка вспомнил, что ребята называли его «солитером». И еще «псиком». Когда его поджигали, он метался из стороны в сторону, оставляя за собой беловатую полоску едкого дыма.

Цистерна рванула ярко и высоко. Степку обдало жаром. Он повернулся и побежал в сад.

Он был уверен, что Любка где-то там, за деревьями, что ее нельзя убить, что убивать молодых девчонок гадко.

Огонь плясал на траве и на ветках. И черные пятна ночи мелькали, как чужие следы. Где-то ржали лошади, раскатисто, нервно. Стучали копытами…

Ржание, огонь, дым заворожили Степана. Что-то напомнили. Может, он не просто читал об этом, а видел наяву? Или во сне? Но он не помнил такого сна. Он всегда забывал сны. И не любил, когда их рассказывают.

Чьи кибитки ползут, как змеи? Чьи кони – низкие, коренастые – воротят морды и грызут удила, словно собака кость?

Десятники, сотники, тысячники… Безусый татарский хан с бабьей мордой…

Костры – глаза степи… Вареная конина, присоленная ветром. И незнакомая речь…

У Степки было такое чувство, будто он старый-старый. И уже когда-то жил на земле…

7

Она увидела громадный темный силуэт. И вначале не угадала, что это человек. Она вообще не угадала, кто это – медведь, лошадь или просто куст, выросший у нее в ногах. Конечно, она понимала, что куст не мог вырасти за четверть часа. Но она могла его просто не заметить тогда, не обратить внимания на темные ветки, потому что глаза резал нестерпимо ослепительный свет «свечи», покачивающейся на парашюте.

Свет вновь ударил по глазам, словно плеткой. Любаша приподнялась на руках, и ресницы прильнули друг к другу. И настороженно замерли, точно колючки ежа.

Ее разглядывали совсем недолго. И она, так и не открыв глаза, то ли с перепугу, то ли из-за упрямства, тряхнула головой и почувствовала, что желтый комок вдруг покатился вниз. Она вспомнила, что полы халата запахнуты небрежно, но не сделала никакого движения, чтобы прикрыться. А свет уже катился по ее коленкам, икрам, ступням… Затем исчез, внезапно, сразу, словно его и не было.

Она слышала, как щелкнул выключатель фонарика, как мужчина спросил: «Вы не ранены?» И, не дождавшись ответа, склонился над ней.

Запах табака, и мужского пота, и сырой земли, и звезд…

Может, все-таки бывают сны наяву? Или бывает явь, как сон? Может, потому и появились на земле сказки, что раз в сто лет они обязательно сбываются у людей? И не беда, если принцы в них приходят не вовремя…

– Скажи мне свое имя, – попросила она.

И он ответил:

– Дмитрий.

– А почему ты не спросишь, как меня зовут?

– Для тебя есть одно имя: Любовь.

– Хорошо. Называй меня так, – сказала Любаша без всякого удивления.

Необыкновенная ночь, необыкновенная встреча, необыкновенная мокрая трава… И то, что Дмитрий сразу угадал ее имя, не выходило за рамки необыкновенного.

Он смотрел на нее, боясь дышать. Лейтенант с большими, сильными руками, колючим подбородком; волосы на голове – разоренное гнездо.

– Какие у тебя глаза? Я не знаю цвета твоих глаз, – говорила Любаша.

– И я не знаю. Кажется, серые… Скажи, откуда ты пришла?

– Снизу, – ответила она и указала рукой на поселок.

Он взял ее за руку и повел вниз.

Облака шагали по деревьям, как люди шагают по траве. Сизые и большие, они топтали горы, словно это были округлые булыжники. А где-то далеко небо было голубое и солнечное. Но это было очень далеко – узкая кромка над вершиной. Кромка, в которую верилось так же трудно, как в то, чему ты не был свидетелем.

8

Шофер Жора привез мешок картошки. Правда, неполный.

– Спасибо, – сказал Степка. – Только зря стараешься. Любаши нет.

– Что значит нет? – удивился Жора, – Любаша спит?

– У нас никто не спит.

– А где же люди?

– Пошли рыть бомбоубежище.

– Далеко?

Степка махнул рукой в сторону горы.

– Пойду туда, – сказал Жора.

– Пойдем вместе. Только Любаши там нет. Я говорю правду.

– Ничего не понимаю, – сказал Жора.

– Я тоже, – сознался мальчишка. – Любаша исчезла. Выскочила из окна, когда нас бомбили, – и след простыл!

– Может, с ней что случилось?

– Конечно случилось. Если она не сбежала на острова Туамоту, то ее разнесло на такие мелкие кусочки, что мы даже ничего не нашли. В Туапсе так никого не разрывало. Обычно руки, ноги находились.

– А острова Туамоту далеко? – спросил Жора.

– В Тихом океане…

– Это далеко, – сказал Жора.

– Ты возьми картошку, – сказал Степка. – Продашь кому-нибудь…

– Не покупал я ее, – застеснялся Жора.

– Все равно… Твоя она. А Любаши теперь нет. И глупо оставлять картошку.

– Это точно, – сказал Жора и пнул мешок ногой. – Килограммов сорок будет. Да мне-то она не нужна. Сам понимаешь.

– У тебя паек.

– Сухомятка, – сказал Жора. – А насчет Любаши ты, друг, темнишь.

– Я правду говорю.

– Никогда не поверю, чтобы с сестрой беда стряслась, а брат спокойный. И ни одной слезинки. И голос не дрожит.

– Мне нельзя плакать. Я силу воли вырабатываю.

– Да ну?

– Себя проверяю. Готовлюсь…

– К чему?

– Не твоего ума дело, – сказал Степка. – А картошку забери. Крупная картошка. Год жалеть будешь, что даром оставил.

– Люди нажитое даром оставляют, – ответил Жора. Махнул рукой и произнес разочарованно: – Всю ночь, дурак, не спал, вот о чем действительно жалею. Нет, скажи, а у Любаши жених есть?

– Она на островах Туамоту за туземца выйдет.

– За чернокожего?

– Туземцы и желтокожие бывают, и краснокожие. Кто знает, какого она предпочтет… Обычно ей густо загорелые ребята нравились.

– Много ребят было? – ревниво спросил Жора.

– Как тебе сказать… Может, Любашу и не разорвало. И на острова Туамоту она не сбежала, ведь кораблей в Георгиевском нет. Встретишься, спроси у нее сам…

– Слушай, как тебя зовут?

– Степка.

– Ты же все про нее знаешь, Степка…

– Подари гранату РГД.

– В вашем роду цыган не было?

– Угадал.

– Я догадливый. А зачем тебе граната?

– Орехи колоть…

– А скажешь? Про Любашу…

– Забирай лучше картошку. Народ вернется, интерес проявит, на каком поле ты ее сажал.

– Хорошо, – сказал Жора. – Я подарю тебе гранату без запала. Такой гранатой можно колоть орехи.

– Только вперед, – предупредил Степка. – На слово не верю.

Жора поплелся к машине. И вскоре вернулся с гранатой.

– Обращаться умеешь?

– Будь спок! – ответил Степка и спрятал гранату за пазуху. Потом хитро оглянулся, поманил Жору пальцем.

– У Любаши, я знаю точно… не было ни одного парня. Нравился ей один, когда она в пятом классе училась. Но он в Архангельск уехал. А остальные только записочки пишут. Она смеется и рвет их…

– Правда? – радостно прошептал Жора.

– Истинная правда, – поклялся Степка.

Пусть Любаша не ангел и ребят вокруг нее увивалось много, но продавать сестру за гранату РГД он не станет.

– В кино на дневные сеансы ходит. А на танцы или на свидания ее из дому не выгонишь. Мать даже удивляется. «Затворницей» называет…

У Жоры глаза стали масленые, как чебуреки.

– Я так и думал, – признался он. – Она мне сразу понравилась: боевитая! А я тихих не люблю. В тихом болоте, сам знаешь, кто водится?

– Правильно, – согласился Степка.

– Тащи кастрюлю или сумку какую, – сказал Жора. – Куда тебе картошку отсыпать?

Но Степка уже передумал:

– Слушай, Жора… А может, весь мешок оставишь? Любаша с островов вернется… Картошка ее всегда в хорошее настроение приводила. Особенно на постном масле.

– На постном масле?.. Хорошо, что-нибудь придумаем. Достанем постного масла. Пусть только она быстрее с островов возвращается.

9

Нюра видела, как, перекрестившись и охнув, по-мужски поплевав на руки, бабка подняла кирку и, не шибко замахнувшись, ударила о скалу. Сверху с шорохом поползла сыпучая земля. Юркнула медно-зеленая ящерица. Перебирая лапами, заспешил по паутине лохматый паук. Кирка оставила свежий след – узкую полоску, белую, словно сахар.

Женщины с сомнением смотрели на высокую скалу, на сухопарую старушку в длинной, до щиколоток, юбке. И с пергаментной кожей на лице, такой старой, что к ней уже не приставал загар.

Не глядя ни на кого, старуха опять перекрестилась, опять поплевала в ладони…

И тогда женщины усовестились и, не говоря ни слова, взялись за кирки, за лопаты – у кого что было – и невпопад торопливо принялись долбить камень. И земля теперь сыпалась сверху не переставая. А паук совсем скрылся в узкой щели.

Перед этим Нина Андреевна рассказала, что у них в Туапсе, прямо в саду, вырыта щель глубиной в два метра, сверху бревна в один накат и земля. И каждую бомбежку они прятались в этой щели.

Раньше, до войны, Нюра однажды видела Нину Андреевну, когда с матерью приезжала в Туапсе. Тогда эта невысокая женщина была полная, веселая. И глаза у нее были глубокие, светились добро, умно. Они и сейчас добрые, только стали тоскливыми. И похудела Нина Андреевна сильно. Любаша намного крупнее ее. Наверное, в отца.

– Что вы тут колдуете, товарищи соседки? – спросил шофер Жора.

– Помогать надо, а не языком чесать, – не очень приветливо ответил кто-то.

Увидев Степку, Нина Андреевна бросила лопату. Подошла, вытирая руки о подол:

– Люба не объявилась?

– Надо возвращаться в Туапсе, – сказал Степка. – Любаша на попутной машине могла укатить в город.

Нине Андреевне хотелось верить в это. И она поверила, потому что очень любила дочь, хотя и не всегда ее понимала.

– Жора подбросит нас, – сказал Степка. – Правда, Жора?

– Гоняют нас за это, – почесал затылок шофер. – Но я попробую… Если у меня будет другой рейс, устрою вас на машину товарища.

– Софа, мы уезжаем в Туапсе! – объявила Нина Андреевна.

Никто их не отговаривал. Все были удручены ночным налетом. И теперь уже не строили прогнозов насчет того, где безопасней: в Георгиевском или в Туапсе.