Дело о пресечении путей

Виктор Верещагин

Дело о пресечении путей

– Вы будете рассказывать о своей жизни?

– Нет. Хуже. Я буду говорить о вещах, о которых не совсем принято говорить в романах. Меня утешает то, что речь будет идти о моих молодых годах. Это все равно что говорить об умершем.

Михаил Зощенко «Перед восходом солнца»

Пресечение первое. ОДЭН.

Я летел сквозь пространство.

Так страшно и весело мне было скользить над окутанной сумраком  Землей.

Боги мои, как же просто оторваться от тверди.

Достаточно лишь посильнее оттолкнуться ногами, и вытянувшись струной, взлететь , вольно и свободно в другие, неведомые людям, пространства.

Там на за черным осколком ночи ждал странную птицу кто-то грозный, огромный ,как гора.

И молнии выпадая из сиреневого сумрака, высвечивали из темноты, звучащее холодным, прозрачным светом имя – «Одэн».

И вдруг я проснулся.

И в краткую секунду пробуждения вдруг осознал, что полет мой – реальность, и я лечу, соколом парю по штурманской рубке, уютно ткнувшись лицом в ладони.

В следующую секунду тяготение схватило меня жесткой лапой, и потянуло вниз.

«Идиот! Надо же махать руками, а то сейчас в подволок врежусь!»– пришла в голову здравая, холодная от испуга мысль, и я попытался выправить положение, неуклюже выпростал руки, но все же не успел, и жестко вломившись головой в переборку за спиной, ссыпался на палубу.

«Чудно!»– подумал я мотая гудящей головой-«Не проснись вовремя- так и за борт мог бы умотать. Чего там – по коридору, на шкафут, и кто бы знал, что я по дурости упорхнул. С такими способностями надо в смирительной рубашке жить.

Что это было?»

В иллюминаторе клубился какой-то белесый, рваный, стылый туман.

Судно исходило нервной, необычной дрожью, и я понял вдруг, что мы работаем «полный назад».

Я выскочил в рулевую.

Командир был уже там. Стоял в позе «Зю», уткнув лысину в УКВ-станцию и очень внимательно слушал ангельское бульканье на 16 канале. В смысле, английскую речь. Нервно при этом почесывая голые волосатые, коленки. Потому что из всей одежды на нем были только черные «семейные» трусы.

Дурной сон продолжал лепить вокруг меня свою фантасмагорию.

И командир подтвердил это, бросив маявшемуся у телеграфа второму помощнику: – «Он сказал, что его зовут – Одэн.»

Я был потрясен. -Сам верховный Бог древних скандинавов!».

Командир оглядел меня туманным взором и молча сунул мне в руку трубку радиостанции.

-На, поговори с ним.– Как то обыденно попросил он.

Я, как правило с утра, имею привычку болтать с Богами.

И тут я тоже не подкачал.

Бред рассеялся.

Слева по борту, из тумана высунулась огромная туша сухогруза, с какой то странной нашлепкой по миделю.

-А что это у него за башня по борту?– спросил я.

-А это, старик, наш бак вместе с якорем,– как-то грустно ответил капитан.– Он, сука, нам обрезание сделал. Без наркоза.-

-Боцман!…-вдруг, дурным голосом возопил второй штурман- Он же в форпике был, фуфайки перекладывал.

-Амбец тем фуфайкам- донеслось с правого крыла.

Мы все обернулись, и ужас запечатал нам уста.

Белый призрак колыхался в волглой паутине тумана, помывал безнадежно руками, словно манил куда-то, поблескивая железным зубом.

-Юра, это ты? –осипшим голосом спросил Мастер.

-…!– резонно ответил Юра.

-А почему белый?-

-Да я, …! из форпика …мать! В прачечную зашел. А тут как …ло! Ну думаю- ни…себе на мосту чудачат. Где они такую неу…ю льдину отыскали. Что они о себе возомнили…. «Титаник» …мать! И тут опять как …! И меня мешками со стиральным порошком и …завалило.– доходчиво объяснил боцман.-Что это было-то?

-Сухогруз английский. «Одэном» кличут.– опять вздохнул капитан

-Англичане- козлы!– подытожил разговор второй штурман.

***

 До вечера, мы с «Одэном» кружили в каком-то грустном, медленном вальсе.

 Писали бумаги.

 Слали радиограммы на четыре стороны света, а на моей вечерней вахте развернулись каждый в свою сторону и разошлись навсегда.

 Он пошел на Финляндию, а мы получили указание двигаться в Калининград.

 И пошли мы , средним ходом, шарахаясь от высыпавших в море Датских рыбачков,  жалея о прерванном рейсе, об уплывших в сторону Борнхольма фуфайках, о прочих глупостях, и не подозревал я, что жестокий Бог викингов, не бак нам снес, а стальным форштевнем разорвал всю мою жизнь на до, и после.

Не знал, что надежды, семья, любовь, молодость моя остались там у Датского острова, и уплывали, исчезали за бусыми прядями тумана, как те фуфайки.

Навсегда.

 Другая жизнь начиналась отныне и шустро понеслась с горы к неведомой пристани.

Повествование первое. В дорогу.

Меня взяли, когда я намеревался сбежать в блаженное летнее безделье.

 Позвонили на домашний телефон и приказали приехать в «Ленрыбпром».

 За окном стоял бесконечный, жаркий августовский полдень. Солнце неспешно катилось по крышам улицы Рашетова, пытаясь упасть в прохладную лузу далекой Маркизовой лужи.

Я только что отправил жену и дочь на отдых в Ялту, отдав им всю имевшуюся у меня наличность, и потому, блаженствуя на сумму двадцать восемь копеек в сутки, был счастлив и покоен в жаркой тишине своей однокомнатной квартиры, вот уже третьи сутки заслуженного отпуска.

Неожиданно выяснилось, что на сумму в двадцать восемь копеек, можно очень прилично существовать.

 Комфортный алгоритм был таков:

 Покупался суповой пакетик ценой в двадцать копеек, делился на две части и из него готовилось первое и второе блюда. Оставшиеся восемь копеек тратились на удовольствия.

 И тут мне позвонили и предложили пройти все необходимые для человека процедуры, необходимые для поездки в Лондон.

 Собственно, процедур было две: Медицинская комиссия и комиссия партийная.

 Я попытался отказаться от обеих, поскольку медицинская казалась мне преждевременной, и могла истечь в аккурат тогда, когда надо было бы отправляться в очередной рейс, а партийная страшила меня своей непредсказуемостью.

К моему удивлению, мой афронт относительно медицины кадровики снесли, скрежеща зубами, с не очень понятной мне, но явственно видимой тяжелой ненавистью в мой конкретный адрес, но снесли, и отправили проходить с моей медицинской карточкой "дубля", существо безотказное и изначально несчастное. Какой-то белобрысый четвертый помощник, где-то накосячивший в этой жизни, предъявлял мою медкнижку врачам, и те, видя на фото красавца-брюнета, впадали в прострацию, видя перед собой тщедушного блондина, и понимая, что где-то их дурят, тем не менее, безропотно ставили в заключении – здоров.

 Предъявив мне мою заполненную медкнижку, кадровичка, тяжелым металлическим голосом сказала – «А комиссию в обкоме проходить будешь сам, сволочь!»

– Господи, и за что мне это? – воззвал я к небесам, – Зачем мне этот Лондон, мне, только что вернувшемуся с вересковых пустошей Шотландии, на которых я полгода проторчал на приемке Шетландской селедки, в окрестностях Аллапула? Я не хочу в Лондон! Сто лет я в гробу видал ваш Лондон, и королеву в белых тапках! Идите на рынок, купите петуха и посылайте его в Лондон! Всех петухов Ленинграда посылайте в Лондон, скопом и по одиночке! Кто такой этот ваш Лондон? Найдите в Киеве писателя Льва Израилевича Лондона, автора повести «Трудные этажи», прочтите, и пошлите его в этот ваш Лондон! Езжайте сами в Лондон и оставьте меня в покое!

– Понимаешь, старик, – ответили мне небеса, – Собственно мы так и запланировали, и поехать должны были Главный инженер и первый зам генерального директора. Но в Лондоне их фамилии вычеркнули и вписали Шестакова и Верещагина, как непосредственных виновников Борнхольмского крушения.

Так что учи историю партии и езжай сдаваться комиссии обкома, и если ты, козел неблагодарный, перепутаешь там годы, когда проходил семнадцатый съезд ВЛКСМ, то выпустить тебя конечно выпустят, но по приезде гнить тебе на глухих ремонтах до пенсии.

И тогда я понял, за что мне это наказание, и безропотно поехал в обком, уныло ответил на каверзный вопрос – «В каком году состоялся семнадцатый съезд ВЛКСМ?», получил необходимую визу – «Достоин поехать в Лондон, как грамотный член ВЛКСМ, теоретически подкованный и морально устойчивый.», и стуча подковами поплелся домой, собирать чемодан, беспрестанно повторяя грозно зазвучавшее в памяти имя – «ОДЭН».

***

В полдень мне позвонил капитан. Был он странен и в разговоре применял, несвойственные ему, паузы.

-Спишь? – спросил он и замолчал, осознавая, что сказал, что-то не то.

– Сплю. – сознался я, и сам удивился своему ответу.

– Чемодан собрал?

– Зачем? Самолет, вроде бы, через две недели?

– Нет, брат. Мы с тобой выезжаем сегодня вечером. Завтра в обед нас ждут в министерстве.

– ***!!! – сказал я

– Вот именно! – ответил капитан и повесил трубку.

Тот, кто не отправлялся в дальний путь, на другой конец света, стоя в одних трусах, посреди оплавленной от солнца комнаты, всего за несколько часов до отправления, тот жизни не знает!

Через пару часов я собрал дорожную сумку, уложив туда:

Серые и черные брюки классического покроя.

Синие тренировочные штаны с пузырями

Куртку спортивную, типа «Олимпийка», с одной незаметной дырочкой на правом локте.

Пиджак кожаный, черный. Хороший.

Две майки и одну тельняшку.

Три рубашки неброского серого цвета и одну белую в серый горошек.

Серый джемпер с глубоким вырезом.

Настоящие американские джинсы.

Три комплекта трусов и шесть пар носок.

Бритвенные принадлежности.

Одеколон «Шипр»

Четыре носовых платка

Том Аристотеля «Метафизика».

Сумка легла, как обожравшаяся пума, в центре солнечного пятна, над ней, в луче лениво заплясали потревоженные пылинки, а я сел на диван и тяжело вздохнул.

Тишина, теплая и грузная, присела рядом и обняла меня за плечи, что-то доверительно названивая в левое ухо.

***

В те далекие времена, странники, отправлявшиеся поездом в столицу, встречались обычно у бюста Ленина, в центре зала отправления Московского вокзала. Для экипажей «Ленрыбпрома» было привычно, с шутками и прибаутками, вливаться в тусующий «У Вождя» коллектив, в ожидании поезда, и поскольку время сбора назначалось задолго до отправления , отметившись у старпома, тут же отправляться в вокзальный ресторанчик, чтобы в темпе пропить оставшиеся по карманам рубли, и что характерно, в ресторане всегда находились свободные места, как из-под земли, возникали услужливые джинны, и по мановению руки на столах возникали, пузатые, как наседки, окруженные стайкой лафитничков, запотевшие графины.

В этот раз мы с «Мастером» ничего не стали менять в традиционном ритуале. Медленно выйдя из-за памятника , мы молча рукопожали друг друга и синхронно повернувшись, отправились в ресторан.

***

–Все это очень странно, старик. – Юрий Николаевич, совершенно не опьяневший, сидел за столиком несколько скособочившись и грустно смотрел в окно, на боковой проезд вокзала, странно безлюдный в это предполуночное время.

Мы уже приговорили с ним поллитра водки под вкуснейшие суточные щи с грибами и квашеной капустой и плавно трезвели, воспарив над гулом гуляющего зала.

– Чем странно, Юрий Николаевич?-

_ Тем, Витторио, что нас вырвали из обыденного потока мироздания, где мы были нахрен ни кому не нужны. Где мы болтались в гулком одиночестве, посреди нашего, земного «Соляриса», непостижимого и чуждого человеческому разуму, и таскали из его глубин РЫБУ! А теперь кто-то вытащил нас с тобой. Знать бы еще – зачем?

Нет, все-таки, он был не совсем трезв.

А мне было хорошо, как никогда ранее. В голове, где-то возле левого уха тихо пела Эдит Пиаф, изображение, перед глазами, слегка плыло и я уже ничего не мог ответить своему капитану, потому что , честно говоря, не помнил, совершенно, кто я такой и что делаю в этом прокуренном зале, со стенами цвета “ Прощальный кличь Жако”.

***

К поезду мы пришли за десять минут до отправления. Где-то за низкими Ленинградскими тучами, ангельские голоса, звонко и несколько визгливо вещали о том, откуда и в какие края отправляются нынче поезда, а при входе на перрон стояла самая настоящая цыганка, в цветастой шали, и не обращая никакого внимания на людскую толчею, кипящую вокруг, глядела точно на нас, плавно помывая в нашу сторону тонкой рукой, окутанной ожерельями и мерцающей перстнями на трудовых перстях.

_ Золотые, хорошие, – пропела она низким хрипловатым голосом, когда мы, уже завороженные, оказались перед ней.– А позолотите, чего уж там, ручку. А я вам правду скажу, ничего не утаю.

– Извини, подруга – грубовато сказал я ей.– Откуда у нас деньги? Только что спустили в ресторане. Ничего не оставили. Потому как не положено нам.

_ А ведь врешь ты, Витя – осуждающе покачала головой цыганка.

_ Ты откуда знаешь, как меня зовут? – изумился я, и помимо своей воли подался поближе к цыганке.

_ Мне многое ведомо! И как зовут тебя ведомо, и сколько тебе на роду написано, И то, что у тебя, красавчик, в правом заднем кармане брюк 10 рублей лежат.

И я, машинально, запустил руку в правый задний карман и почувствовав, вдруг, хруст купюры, вынул ладонь и оторопело уставился на, непонятно откуда взявшийся, червонец.

Цыганка мгновенно цапнула его, и зажала у себя в кулаке.

_ Эээ, стой, а ну отдай -

И тут цыганка раскрыла кулак и, ожидаемо, на пустой ладошке ничего уже не было.

Чистая незамутненная ненависть человека, прожившего последние три недели на двадцать восемь копеек в сутки, затопила мне душу при внезапной потере, нежданно появившегося, и тут же утерянного червонца.

– Но, но…! – отскочила цыганка от протянувшейся к ее шее грубой штурманской руки. – остынь малахольный, а то сейчас хвостом ударю, век женщину полюбить не сможешь!

Ужас запечатал мне гортань , я увидел, как медленно поднялась за ее правым боком цветастая, в крупную оборку, юбка, и за белым подбоем мелькнула черная кисточка хвоста.

– Пойдем, пойдем… – потянул меня за руку капитан, и мы, чуть ли не бегом, понеслись к вагону.

И так совпало, что когда мы забежали в тамбур, под укоризненным взглядом проводницы, поезд незамедлительно тронулся, а с перрона, вслед нам, гортанным переливом донеслось – “Жить тебе…”

Резким гудком заглушило конец фразы, и я так и не узнал, что мне посулила цыганка, а просто живу с тех пор, в любви и печали, в страхах и надеждах, иногда вспоминая те давние дни.

Глава 2.

Повествование следующее. В Москве. Причуды бульварного кольца.

Итак, жарким августовским утром двое, будущих подследственных, сошли на перрон Ленинградского вокзала. Там они синхронно надели солнечные очки, прикрыв красные от недосыпа глаза, и определив по штурманской привычке где север, а где юг, двинулись на выход из вокзала. Они шли неспешной походкой, сутулились, по светлым улицам, туда, «где можно без труда», как им казалось, «найти себе и женщин и вина».

Именно по этой неспешной манере передвигаться, они, как две, подточенные морем, скалы выделялись среди бурлящей вокруг московской, безумной толпы.

Ласково светило утреннее солнце, изредка скрываясь за полупрозрачными облаками. Часы на Московских вокзалах показывали строго согласованное время.

Носильные вещи были сданы в камеру хранения, и подельники налегке, спустившись по ступеням привокзальной лестницы, нырнули в столичное метро.

Но вот тот момент, когда мы с Юрием Петровичем вышли из подземки на Сретенку, и пошли по бульвару, мимо церкви Успения и монастыря, по тенистой дорожке среди аристократичных кленов, случилось удивительное.

Именно в этот момент, Москва, прежде читанная мною, но виденная ранее мимолетно, из окна автобуса, вдруг стала обретать объем и звук. Я упал в это пространство, вдохнул пропитанный счастьем воздух, и с глупой улыбкой на лице, пошел по бульварному кольцу, чувствуя себя персонажем удивительной книги, нынче давно прочитанной, но каждый раз, попадая в Москву, я словно вновь открываю те страницы, и опять иду рядом с капитаном Шестаковым.

Давний мой опыт, проделанный с памятью, и названный мной «Путешествием с полуденным светом» позволил мне сохранить некоторые моменты жизни, к которым я обращаюсь, время от времени, и если мне, порой, необходимо вернуться к прошедшим мгновениям, то стоит только закрыть глаза, и они снова встают предо мной, как камушки, разбросанные в лабиринте, мальчиком-с-пальчик.

***

Честно говоря, я ожидал увидеть дворец. Все мы, на своих ржавых, пропахших рыбьими потрохами посудинах, в самых отдаленных краях мирового океана, подспудно были уверены, что уж министр то, наш ( да благословит его Кечуа Кон, да будут труды его легки, как ветер, да будут мысли его долгожданны, как дождь), обитает в настоящем дворце, по адресу, известному даже диким мукомолам, вечно скрывающимся в своих темных, пряных трюмах – Москва , Рождественский бульвар, двенадцать.

Но дворец, меня не впечатлил. Как говаривал Атос, для помещика Федяшева он был великоват, а для графа де ла Фер явно мал.

Так стояли мы с Юрием Николаевичем у этого пряничного домика, в некоторых сомнениях, пока страж у врат, изнывающий от утренней жары, не обратил на нас свой взор.

Он был толст, ему было жарко, и от этого он любил все человечество. Высшей мерой благоволения, которое он обратил на нас, было желание расстрелять этих двух придурков, что шляются в министерство по такой жаре, к чертовой матери.

– Куда идем? – спросил он.

– В Лондон, – озвучил я конечную точку пути.

– Свезло. – позавидовал сержант – И что вы там забыли?

– В тюрьму – сухо ответил я.

– Ooo! – изумился милиционер, и его желание, поставить нас к стенке несколько приутихло.

– Мы из Ленрыбпрома. Нас вызвали. Шестаков и Верещагин. – пожаловался мой командир.

И тут случилось явление Шефа-министра народу.

Он возник за спиной стража, в ореоле солнечного света, лучезарно улыбаясь и маня нас к себе широкими, приглашающими жестами, слегка причмокивая полными губами. И мы, отбросив робость и сомнения, пошли за ним.

***

Шеф-министр, уже с первого взгляда, был своим в доску парнем. Настолько своим обычно бывает старый друг, с которым ты прошел не один рейс, который, вместе с тобой, шкерил рыбу за бункером старого траулера, весь увешанный рыбьими потрохами и омываемый влетающей в иллюминатор студёной волной Джоржес-Банки. Он стоял за твоим плечом у экрана эхолота, когда вы слизывали донным тралом «Ледяную» рыбу с каменистых откосов острова Южная Георгия. О, как мне была известна эта широкая искренняя улыбка. Я сам, именно с такой улыбкой смотрю на хорошо прожаренный бифштекс, или на юную прелестницу, стоящую рядом, в переполненном вагоне метро, знойным августовским днем.

– Вы, парни, главное не тушуйтесь. Мы таких дел, как Ваше, провели уже больше ста. И ни одного не проиграли! В самодеятельности участвовали?

– Участвовали, – с интонациями Никулина, мгновенно ответил Юрий Николаевич, и, что характерно, тоже соврал.

– Тогда будет проще – выкладывая на стол наш судовой журнал и курсограмму, сказал Шеф-министр. – Будем заучивать нашу роль!

***

Следующие две недели я помню смутно. Нас поселили в гостинице «Россия», и каждое утро, мы с капитаном, оглядывали пряничный силуэт Кремля, завтракали в белоснежном ресторане, в окружении солидных, орденоносных узбеков, с узорными тюбетейками на головах, которых почему-то было очень много в гостинице. Затем спускались и шли на Рождественский бульвар.

Каждое утро бульвар тянулся и выгибал спину навстречу нам, Дорога уходила вниз, откуда-то сверху на него планировала Москва.

И это было здорово!

***

– Скажите, Штирлиц, а что вы делали днем 11 февраля, в районе острова Борнхольм.– интонация «папы Мюллера» шеф-министру удавалась особенно похоже.

– А ничего не делал, начальник. Во льдах стоял, воду варил! Как положено тифоном сигнал подавал.

– Есть у нас сомнение, что ты, мил-человек,туфту гонишь. А вот покажи-ка мне на курсограмме.

– А вот, стою, никого не трогаю, починяю двигатель, с пятнадцати нуль нуль и до пятнадцати тридцати.А вот,обратите внимание, перо пошло вправо. Это супостат на нас налетел,что характерно, правым бортом и причинив безусловный ущерб конструкции судна, удалился в туман, с моим, сука, баком по миделю. Я до сих пор по ночам кричу, как эту жуткую картину вспомню. Мне моральная компенсация положена за мои ранние седины!

– Ты лысый Юра.Какие седины? Не переигрывай. Сбавь обороты.

И так день за днем,сутра до вечера, две недели кошмарных воспоминаний, далеких от эстетики и романтики моря.

А по ночам мне снились фуфайки, уплывающие среди льдин и темный силуэт «Одэна».

***

За два дня до отлета шеф-министр, в миру, Владимир Иванович, пришел на занятия с невысоким, скромно одетым, худощавым человеком.

–Познакомьтесь, это Борис Петрович. Он четвертый член нашей делегации.

– Боря, – представился человек.

Затем он как-то незаметно растворился в воздухе.

И я ему не поверил.

Когда мы шли с капитаном в гостиницу, Юрий Николаевич, как-то задумчиво произнес:

– Знаешь, что тебя должно успокаивать в этой истории?

– И что-же?

– Ты третий штурман и третий член…в нашей делегации…Стабильность. Хоть какая-то!

Эту глубокую мысль я обдумывал до самого утра.

А утром нам принесли загранпаспорта благородного синего цвета, какие выдавали только дипломатическим работникам, и мы отправились в Шереметьево.

Пресечение второе. История о пресечении путей.

Мы закончили промысел «ледяной» в начале октября восемьдесят шестого года и легли на Буэнос-Айрес, с дальнейшем вылетом в Ленинград.

Это самое счастливое время.

Промысел окончен, все страхи и тревоги позади. Траловая палуба замыта, тралы убраны. Рыбцех вычищен и засыпан хлоркой. На мостике появился матрос-рулевой и впередсмотрящий. Вахтенный штурман, во время вахты, может посидеть в капитанском кресле у радара, попивая чаек. Весеннее солнце жаркое, океан спокоен, играет легкой рябью на пологих, тягучих волнах. Свободные от вахт моряки принимают солнечные ванны на пеленгаторной палубе. У всех, вдруг, образовалось много, не то что свободного, но не напряженного времяпровождения, и оттого некоторые члены экипажа нашли для себя довольно странные занятия. С некоторыми из них стали происходить малообъяснимые вещи.

Я, к примеру, стал охотится на «зеленый луч». В свете грядущих потрясений и испытаний это увлечение, как мне кажется, возникло интуитивным поиском выхода из неодолимого падения в предначертанную мне бездну.

Когда зеленый луч, последний на закате,

Блеснет и скроется, мы не узнаем где,

Тогда встает душа и бродит, как лунатик,

В садах заброшенных, в безлюдье площадей.

Весь мир теперь ее, ни ангелам ни птицам

Не позавидует она в тиши аллей.

А тело тащится вослед и тайно злится,

Угрюмо жалуясь на боль свою земле…

…– «Подумай, каково мне с этой бесноватой,

Воображаемым внимая голосам,

Смотреть на мелочь звезд;ведь очень небогато

И просто разубрал Всевышний небеса». –

Писал когда-то Николай Гумилев.

«Зеленый луч» хорошо высматривать в океанских закатах. Когда Солнце уходит за горизонт последней своей частицей, если чист и прозрачен воздух, безоблачно небо и ничто не искажает линию горизонта, сулящий счастье нечаянному наблюдателю, зеленый, острый, как шпага луч, вспыхивает вдали. Если ты успел увидеть его, то это считается удивительным везением.

Так совпало, что именно на закате, ловя уходящее Солнце в окуляре пеленгатора, для дальнейшего расчета места судна, я в первый раз, неожиданно, увидел удивительно яркий зеленый луч. И следующим вечером. И на третий день. Снова и снова.

И пока мы шли до Ла-Платы, каждый вечер, небо, над удивительно спокойным в эту пору океаном, расцветало зеленым всполохом. Каждый вечер я долбился в чертоги счастья, и, видимо, изрядно надоел всем богам на свете.