Золотые пески душевных мук

Но в тот день мне было особенно тяжело. Иногда накатывает такое, когда кажется, что ты уже не справляешься. Боль в такие дни как-то по-особенному пробивается сквозь плотный химический занавес антидепрессантов, чтобы в который раз обжечь сердце. Тебя разрывает изнутри, ты не находишь себе места, то и дело смахивая накатывающиеся слезы и сглатывая тяжелый ком в горле. Не можешь сидеть, не можешь лежать, все время нужно находиться в движении, шевелиться, ходить, что-то делать. Не хочешь плакать на глазах у других, но и сил сдерживать слезы уже нет. И вот тут-то приходит МЫСЛЬ. Она крутится в голове сначала маленькой надоедливой мошкой, жужжит, кусается. Постепенно она вырастает в огромную черную птицу, которая вьется над головой и не дает покоя, клюет твое сердце, вытягивает жилы…

И вот я стою на мосту. Вокруг меня ночь, где-то тихонько гудит город, иногда слышны сирены полицейских машин и скорых, откуда-то издалека долетает смех проходящей мимо компании, ветер шумит сухими кронами деревьев, ночная птица ухает из темноты. Жизнь где-то там, но рядом со мной нет никого. Рядом со мной тихо и темно. Внезапно я будто выхожу из своего тела и наблюдаю за опустевшим вместилищем уставшей души: я опускаю на грязный осенний снег свою сумку, поднимаю сначала одну ногу, затем вторую и осторожно перебираюсь через перила. Мне не страшно, нет. Я сотни раз прокручивала в голове этот момент и, честно, была уверена, что сердце будет колотиться, кровь в висках бешено стучать и ноги подкашиваться. Странно, но ничего этого нет. Есть только я и кромешная тьма внизу. Я гляжу туда, держась руками за перила, собираюсь с мыслями и духом, чтобы разорвать этот порочный круг раз и навсегда, чтобы стряхнуть с уставших плеч этот тяжелый золотой песок душевных мук, в котором застряла так много лет назад. Разве осталось еще что-то действительно важное в этой жизни? Изнуренные женские лица на мгновение выныривают из темноты как молчаливое напоминание. Неужели у меня есть что-то, ради чего стоит жить, чем стоит дорожить? Ведь все очень просто, жизнь – это круговорот, в котором мы – просто щепки. Сегодня мы на поверхности, сопротивляемся течению, пытаемся выплыть. А завтра нас уже поглотила пучина и освободившееся место заняли другие. Нет здесь ничего ценного, все хрупкое и переменчивое… Воспоминания – вот и все, чем живет человек. Почти все мы живем прошлым, иначе зачем все эти альбомы с фотографиями, дневники? И улыбку на наших лицах вызывает уже совсем не предвкушение счастливого будущего, а эта сладкая душевная мука, таящаяся в воспоминаниях, с которых время сдувает все плохое и ставит на пьедестал.

Внезапно мое внимание привлекает какой-то призрачный блеск, время от времени вспыхивающий внизу почти около самого берега. Я всматриваюсь в темноту, что есть силы – глаза едва не вылазят из орбит! Мой взгляд вылавливает очертания чего-то непонятного – то ли длинное бревно, то ли…

– Это человек! – кричу я зачем-то, в испуге, разрывая утреннюю тишину, – Держитесь!

Вмиг я забываю обо всем, перемахиваю через перила назад на мост, хватаю сумку и мчусь на берег. Пробираться туда приходится долго – рогоз и острые камни мешают подобраться ближе. Я достаю из кармана телефон и включаю фонарик, но он не помогает. Вон там, за огромным валуном!

– Эй! – кричу я в надежде получить ответ, – Вы живы? Эй!

Но ответа нет. Я набираю экстренный номер и кричу в трубку, что здесь под мостом в воде лежит человек, что я пытаюсь достать его, что я почти добралась! Оператор женским голосом что-то говорит мне, предостерегает, но я уже не слышу. Я тянусь вперед, ставлю ногу между двух камней, с трудом удерживаю баланс и оказываюсь у воды. Здесь ужасно холодно, мои зубы стучат, ноги сводит судорога, но адреналин делает свое дело. Я протягиваю руку вперед, тянусь что есть силы и хватаю что-то мокрое, какую-то ткань, выбиваясь из сил тащу на себя.

– Эй! – снова кричу я, задыхаясь от напряжения, страха и холода, – Вы живы?

Но в ответ опять тишина. Мокрые длинные волосы угрем обвиваются вокруг моей руки. Неприятно, холодно и мокро. Страшно.

Я бросаю сумку, телефон улетает куда-то вниз, и тяну что есть силы. Тело поддается и я с трудом, едва дыша, вытаскиваю его на камни. Легкие горят, нога подвернулась на камне, руки сводит от холода!

И вот передо мной неподвижно лежит молодая девушка с серебряной заколкой в волосах, странно склонив голову и разбросав ноги в рваных капроновых колготках. Луна тускло освещает ее бледное молодое лицо. Она не дышит. В панике я наклоняюсь и прислушиваюсь к дыханию – его нет. Бью ее по холодным мокрым щекам, приоткрываю рот и делаю искусственное дыхание. Затем отрываюсь от нее и жму на грудную клетку:

– Раз, два, три!

Снова набираю полные легкие воздуха и еще раз делаю искусственное дыхание.

Прошло пять минут, а может и двадцать пять, когда темноту над нами разрезают фары подлетевшего автомобиля скорой помощи. Он с визгом останавливается на мосту, кто-то выскакивает из машины и бежит в нашу сторону – это двое врачей. Еще один подбегает и оттаскивают меня, накидывает плед на плечи и расспрашивает о том, как долго тело пробыло в воде, когда я нашла его, что я делала. Я отвечаю автоматически, я не могу оторвать глаз от бездыханного тела молодой девушки на камнях. Но я ничего не знаю, простите, я просто шла мимо!

Через минуту все заканчивается. Они не могут вернуть ее к жизни. В панике я не заметила, но девушка давно уже была мертва – тело ее остыло еще пару часов назад…

Меня хотят отвезти в больницу, но я уверяю, что со мной все хорошо и повыше натягиваю шуршащий серебристый плед. Доктора берут мои контактные данные и разрешают идти домой. Кто-то вешает сумку мне на плечо, а телефон кладет в карман. Я бы сама ни за что об этом не подумала. Спотыкаясь, выбираюсь на дорогу и волочу ноги в сторону дома. Пока место происшествия не скрылось из виду, оглядываюсь и вижу, что тело уже укладывают на носилки и накрывают таким же серебристым пледом.

На ее месте должна была быть я.

Дальше я иду быстро, не думая ни о чем, кроме стеклянных глаз девушки, смотревших на меня из-под пушистых нарощенных ресниц. Промокшие штаны и подол пальто тянут меня вниз, к земле. Я иду в серебряном пледе по улице будто инопланетянка, на плече болтается сумка, а тем временем молодая красивая девушка едет в морг.

Дома я долго не могу уснуть. Меня еще раз начинает трясти с опозданием почти в час. Зубы стучат, ноги и руки дрожат, дыхание сбивается.

Сегодня я не могу оставаться одна, но просыпающийся город оказался моей единственной компанией. Добавив к моим постоянным таблеткам еще успокоительного и завернувшись в одеяло с ног до головы, я опускаюсь в кресло у окна и незаметно впадаю в беспокойный бредовый сон.

Через пару часов меня будит какой-то шум на улице. Я не сразу выплываю на поверхность, цепкие тощие руки бреда все еще пытаются утянуть меня на дно. Проблески сознания улавливают, что прямо под моим окном произошла небольшая авария – легонько столкнулись такси и какой-то легковой автомобиль. С таким точно звуком лопалась тонкая яичная скорлупа, когда в детстве на Пасху мы играли в битки – чье вареное яйцо пошло трещинами, тот и проиграл. Крики ссорящихся водителей и звуки приближающейся сирены окончательно прогнали мой сон. Вот и поспала. Воспоминания об ужасном ночном происшествии вводят меня в минутный ступор, из которого тут же выводит телефонный звонок.

Бодрый мамин голос на другом конце сообщил, что она ждет меня сегодня в кафе “Падуя”, что у парка, в одиннадцать. Слишком много событий для пяти минут бодрствования.

Во время телефонного разговора взгляд сам скользит по комнате: на столе валяется мокрая сумка, под столом переливается и искрится в лучах утреннего солнца серебряный плед. Вспоминаю, что вчера попросили заехать в участок и дать показания.

Безрезультатно попытавшись еще немного поспать, я решила почитать и начать собираться. Заеду в участок после встречи с мамой. Она не любит, когда я являюсь на встречу неряхой – она не укажет на то, что мои глаза не накрашены, щеки недостаточно румяные, а брюки мятые, но обязательно подумает. Вообще не понимаю, как она еще смотрит мне в лицо, где этот ужасный некрасивый шрам? Но маму можно простить – она всегда желает мне только добра, хоть и мерит его всегда по себе.

Несмотря на это, я готовлюсь к каждой встрече с ней как к экзамену. Пока я мою и сушу волосы, подщипываю брови и чищу зубы, мои мысли перетекают от погибшей девушки к маминому моложавому лицу, затем к ярким занавескам в кафе и запаху свежей сдобы, который витает там постоянно… Я чувствую себя виноватой. Почему?

Мы встречаемся с мамой два раза в месяц на завтрак в кафе “Падуя”. Как-то так повелось очень много лет назад, хотя тогда и кафе было другое и город совсем не этот. Мы не живем вместе с тех пор, как мне стукнуло 15 и я ушла учиться в колледж. Затем был университет, старт адвокатской карьеры, небольшой перерыв и работа в баре “Ваниль”. Но мы договорились, что как бы заняты ни были, будем встречаться хотя бы два раза в месяц. Мама ведь тоже достаточно занятой человек – ее постоянно вызывают на оценку и экспертизу картин и другого искусства по всей стране, и часто она надолго улетает заграницу.

Мама сидела за столиком у окна, сосредоточенно печатая что-то в телефоне. Перед ней уже дымилась чашка кофе, на блюдце лежал круассан, рядом – холмик клубничного варенья. Для меня она заказала большой стакан чая и добротный кусок киша – половину которого я точно унесу домой.

Она низко склонилась над экраном, и тугая пружинка пшеничных волос выбилась из-за уха, лезла в глаза. Вместо того чтобы убрать прядь назад, мама то и дело сдувала ее – настолько увлечена она была. Я остановилась на мгновение, наблюдая за ней: вот она – вся такая элегантная дама в дорогом твидовом костюме Chanel, с неизменным большим изумрудом на среднем пальце и длинными ухоженными ногтями. Даже когда она склоняется так низко, осанка остается идеальной. Незнакомый человек сразу бы понял: перед ним деловая, уверенная в себе женщина, человек, который знает, чего хочет. А когда она заговорит, ее мелодичный, спокойный голос мгновенно завладеет вниманием.

Маме пятьдесят пять. Морщинки давно поселились на ее лице – у глаз и вокруг губ, но она решила стареть естественно. Только легкий уход у косметолога, никакого натягивания кожи до неестественного кукольного блеска.

– Привет! – говорю я, усаживаясь напротив.

Мама вздрагивает от неожиданности, ее лицо тут же озаряет улыбка. Она быстро отключает телефон и кладет его экраном вниз – ох уж этот ее железный этикет.

– Привет, милая. Как твои дела?

– Все хорошо, ма. А ты как?

– Прекрасно, Ари. Вот заказала тебе пирог, ты давно хотела попробовать!

Она разглядывает меня, склонив голову набок, и ее янтарные глаза вспыхивают сдержанной радостью.

– Ты даже нанесла макияж? – в ее голосе удивление и легкая гордость, – Тебе очень идет этот цвет.

Я отхлебываю чай. Тепло разливается по телу, смягчает замерзшие мышцы. Некоторое время мы молчим, наслаждаясь ароматами выпечки и кофе, которыми пропитан каждый миллиметр этого места. Кафе почти полное, люди переговариваются негромким, уютным гулом, с удовольствием поедая утренние круассаны.

– Кстати, милая, – мама промокает уголки губ салфеткой, – А я на весь сезон сняла шале в Швейцарии. Там такой вид – ради него стоило копить весь год. Хочешь навестить меня хотя бы на несколько дней? Я улетаю через неделю.

– Шикарно, ма. Но ты же там будешь не одна?

– Нет, ко мне приедет Патрик, – она хитро и счастливо улыбается.

Я вскидываю брови.

– Что еще за Патрик?

– Мой новый заказчик, – мама слегка улыбается, но я вижу, как ее губы дрогнули, сдерживая более широкий жест, – Я готовлю на аукцион его коллекцию мрамора.

– Он молодой?

– Ему пятьдесят. Он очень мне нравится, Ари. Мы познакомились в прошлом году в Вене, на выставке полотен эпохи Ренессанса. Сразу сошлись характерами, он такой… даже не знаю, как тебе описать! – мама вспыхивает, оживленно жестикулирует, – А в сентябре он прилетал в Питер, мы сходили на несколько свиданий. А в прошлом месяце, когда я снова была в Вене, мы уже официально начали встречаться.

– Встречаться? – я усмехаюсь, – Как подростки?

– Ну почему сразу как подростки? А как иначе это назвать?

– Я шучу, ма. Я за тебя очень рада. А Патрик скидывался на шале?

– Ари, ну что ты сразу о деньгах! – она гордо поднимает голову и делает глоток кофе, – Он купил билеты, арендовал для нас лыжи и много чего еще.

– Просто я не хочу, чтобы повторилось то же, что было с этим… как его там? Андреем.

– Ох, милая, – мама отводит взгляд, – это была ошибка, согласна. Но теперь я взрослее и умнее.

Я изучаю ее, делая еще один глоток чая. Внутренне она намного моложе меня. Улыбаюсь.

– Ма, ты вложила почти все свои сбережения в мою квартиру, а я до сих пор так и не отплатила тебе.

Мама резко кладет ладонь на мою руку. Ее пальцы теплые и сухие.

– Дочь, – она смотрит прямо в глаза, – мне твои деньги не нужны. Живая и здоровая ты рядом – вот все, что мне надо.

Я смущенно улыбаюсь. Она говорит это искренне, и я понимаю, что она права.

– И к тому же, – добавляет она, принимаясь за свой круассан, – с тех пор уже столько времени прошло! Сейчас я могла бы купить еще одну такую же. А то и лучше. Что думаешь?

– Нет, что ты! – я замахала руками, – Мне в этой квартире очень хорошо, другой не надо.

Разговор затихает. Мамин телефон завибрировал, и она нехотя берет трубку. Зная ее строгий этикет, я уверена: звонок действительно важный. Пока она говорит, я рассматриваю посетителей, их одежду, официанта, снующего между столами.

Когда она наконец откладывает телефон, удовлетворенно выдыхает:

– Меня пригласили на открытие галереи на этих выходных. Там будет много известных художников и меценатов – шикарное мероприятие. Не хочешь пойти со мной?

– О нет… – внутри меня сжимается пружинка.

– К тому же, у меня появился очень хороший знакомый и он тоже там будет…

– Ма! – я тут же ее перебиваю, понимая, к чему она ведет, – Ты опять хочешь устроить для меня свидание вслепую?

– Ари, у меня душа болит, когда я гляжу на тебя, – она смотрит на меня так, будто я действительно причиняю ей физическую боль, – Ты молодая, красивая, а сидишь затворницей в своем скворечнике, выходишь только в этот свой бар.

– Ма, все хорошо, – я уже настолько привыкла к этим разговорам, что даже не злюсь. Она хочет вытащить меня на свет, а я – снова увернуться.

– Но…

– Ма, – я прерываю ее, – не волнуйся за меня. Я живу так, как мне хочется, благодаря тебе ни в чем не нуждаюсь. Спасибо тебе за все, правда. Но, пожалуйста, не своди меня ни с кем.

Она молчит. В ее янтарных глазах появляется туман.

– Ари, – наконец говорит она, – когда я умру…

– Ма, не начинай!

– Послушай! – она повышает голос, – Я хочу быть уверенной в том, что с тобой будет все в порядке.

Вот как объяснить ей, как заверить любящее материнское сердце в том, что с ее ребенком будет все хорошо? Всю мою жизнь мама была рядом, пыталась оградить меня от зла. Даже когда ушел отец она ни разу не пожаловалась на него, чтобы в моих глазах он не стал монстром.

Внезапно взгляд ее снова изменился:

– Вчера звонила Эвелин.

Я молчала.

– Она достает меня уже три месяца, Ари. Может быть, ты перезвонишь ей?

– И что я скажу? – по спине пробежал холодок.

– Я думаю, она не отстанет, – с сожалением добавила мама.

Я не знала, что здесь ответить – Эвелин и правда не отстанет, но перезванивать ей у меня не было сил.

– Сколько она уже тебя преследует, Ари?

– Почти год, – ответила я, ковыряясь вилкой в пироге, – Спасибо, что сдерживаешь ее, ма.

В ответ мама снова накрыла мою руку своей.

– Ты будешь когда-нибудь готова с ней поговорить?

Я пожала плечами, сдерживая слезы и пытаясь проглотить ком:

– Точно не сейчас.

Мамины золотистые тщательно уложенные локоны красиво переливались на скромном осеннем солнце, когда она поворачивала голову или кивала. Рядом с ней я выглядела убогой, забитой деревенщиной, юродивой. Я люблю маму, но мы выглядим с ней будто из противоположных миров. И я готова поспорить, что два раза в месяц официанты кафе “Падуя” удивляются нашей парочке и гадают над тем, что же свело этих двух разных женщин вместе.

Осень

Я не могла вернуться домой и расслабиться, потому что уже была слишком взвинчена: звонок Эвелин, визит в отделение полиции для дачи показаний. Я не могла нести в свое священное место тишины и покоя все эти темные мысли и чувства, нужно было развеяться. Все время проведенное за столом напротив следователя, я отчаянно прикусывала язык, чтобы не задать горящий в мозгу вопрос, но в итоге не сдержалась.

– Как умерла та девушка? – наконец тихо спросила я у очень юного коренастого сержанта, который до этого в течение пяти минут записывал мои показания.

– От полученных травм, – ответил он не глядя, а я не стала допытываться.

Больше информации ведь все равно ничего не изменит.

Из участка я выползла в полном раздрае, натянула наушники и включила первую попавшуюся в списке аудиокнигу. Питер дышал влажным холодом, а в тот день почему-то особенно. Остатки листвы цеплялись за голые ветви, словно не хотели верить, что все кончено, но ветер безжалостно срывал их, кружил в воздухе, как мертвые души, и бросал на мокрый асфальт. Я брела вперед без цели, вяло переставляя ноги, проваливаясь мыслями в собственную тень, словно и сама уже стала призраком, бродящим среди живых. Пока в голове водоворотом крутилась ядреная смесь из обрывков разговора с мамой, воспоминаний о речной девушке и голоса диктора, ноги сами несли меня куда-то.

Невидящим взглядом я смотрела на плоское свинцовое небо, на беспокойную воду каналов, на молчаливые окна старых домов и чувствовала, как этот город идеально вторит моему состоянию. Петербург всегда был для меня таким – сдержанным, прохладным, будто наблюдающим со стороны, не спешащим влезать в чужие драмы. Он мог подарить вдохновение, но мог и сломать, вытянуть из человека последние капельки тепла, превратить его в еще одну тень, растворившуюся в сером мареве улиц. Он будто создан для этого ноября и моего настроения.

Проходя по узкому проулку, я остановилась у одной из заброшенных парадных и заглянула внутрь через выбитое окно. Там, в полумраке внезапно посеревшего дня, валялись обрывки газет, старая коробка из-под обуви и пара бутылок. Место, давно никому не нужное, оставленное, как и я сама. В груди неприятно сжалось, захотелось убежать. С момента обеда в милой кафешке с мамой прошло немного больше часа, а день уже изменился полностью – поднялся ветер и небо затянуло свинцовыми тучами. Они давили, нависали надо мной и казалось, одно неосторожное движение и я задену их головой.

Я перешла дорогу, едва ли осознавая, куда иду. Знакомые маршруты казались чужими, а улицы были почти необитаемыми – в такую погоду мало кто желал бродить по городу. В кофейне, где я иногда брала кофе, жались друг к другу за столиками молодые пары, кто-то смеялся, кто-то спорил, кто-то молчал, но даже это молчание было наполнено жизнью. Я остановилась, рассматривая сквозь огромное окно этих людей, сидящих в уютном сухом тепле – чудесная метафора всей моей жизни.

Внезапный порыв ветра задрал край моего пальто, залез за воротник, холодными пальцами прошелся по спине. Я поежилась и натянула шарф еще выше, но тепло не возвращалось. Осень в этом городе всегда была слишком длинной, слишком мрачной, слишком похожей на меня саму.

Не заходить бы туда, не портить это милое место моим темным настроением, но очень уж хочется согреться чашечкой горячего кофе! Две капли молока на большой стакан крепкого горячего напитка и щепотка корицы. Колокольчик на двери предательски зазвенел и все разом обернулись. Ничего особенного, просто обычный рефлекс, но я бы предпочла остаться незамеченной. Все те пять минут, пока бариста готовил мой напиток, я чувствовала будто чужие глаза прожигают мой затылок.

Еще один перекресток, еще одна улица. У подъезда старого доходного дома стояла пожилая женщина в длинном сером пальто, что-то разглядывая в окне первого этажа. Ее лицо показалось мне знакомым, но я прошла мимо. Шаги отдавались глухими ударами в висках. Осень пахнет потерями. Раздавленные каштаны у обочины, черные лужи, отблески потихоньку разгорающихся фонарей в воде.

Еще один порыв ветра, еще одна капля дождя, попавшая прямо за воротник. Я фыркнула. Куда идти? Возвращаться в свою квартиру? Я не хочу нести туда этот груз, его обязательно нужно развеять здесь, в октябрьском городе.

Снова в памяти всплыли воспоминания о девушке с серебряной заколкой. Я сжала кулаки, остановилась прямо посреди тротуара, из глубины уже тянула к моему горлу свои черные щупальца паника. Взгляд сам скользнул на окно напротив. Словно спасительный маяк сияло это окно. Там теплился свет, кто-то поставил на подоконник кружку чая, и пар поднимался тонкой дымкой в воздухе. Простая, обычная жизнь, к которой я уже так давно не принадлежала.

Внутри поднялась волна раздражения. Из-за себя, города. Из-за Эвелин и того молодого равнодушного полицейского. Из-за прошлого.

Я резко развернулась и пошла в другую сторону, почти бегом. Пусть октябрь добивает меня своим холодом, пусть ветер продувает насквозь – все равно. Скоро будет зима. А за зимой весна. А потом лето и снова осень. Все повторится как в прошлом году и в позапрошлом и все прошедшие десять лет – по кругу, без перерыва, без выхода. Горячий кофе грел ладонь, только он один сейчас соединял мой разум с реальностью.

Я закрыла глаза на секунду, потом глубоко вдохнула и плюхнулась на лавку.

И вот я сижу на холодной скамейке, сжимая в руках бумажный стакан с остывающим кофе. Осенний воздух пропитан влагой, с крыш капает вода, улицы блестят, как покрытые лаком. Я кутаюсь в пальто, вжимаю голову в шарф, в ушах тихо звучит голос диктора, читающего книгу. На какой я главе, о чем сейчас речь? Непонятно. Слова льются ровно, размеренно, но я не слушаю.

Город живет своей жизнью – проходят редкие пешеходы, спеша по своим делам, кто-то толкает велосипед, кто-то выгуливает собаку. Мимо проплывает оранжевое пятно в огромных ботинках – даже в такой тоскливой безысходности находятся те, у кого стакан наполовину полон. В этом бесконечном потоке я остро чувствую себя сторонним наблюдателем.

– Привет, Ари.

Голос пробивается сквозь шум города, сквозь ритмичное дыхание рассказчика в наушниках. Я вздрогнула, выдернула один наушник и подняла голову. Макс.

Он стоит рядом, чуть склонив голову, улыбается уголками губ. Тот самый взгляд – чуть насмешливый, чуть внимательный, в котором читается что-то теплое, невыразимое. Я не знаю, как на него реагировать – вот кого я точно не думала встретить в такой день.

– Макс? – я произнесла имя, пробуя его на вкус, словно это что-то незнакомое, но манящее.

Он кивает на скамейку.

– Можно?

Я пожала плечами: запретить не могу. Он садится рядом. Держится чуть поодаль, но не слишком далеко.

Некоторое время мы просто молчим. Я понимаю, что дослушать не получится, поэтому отключаю наушники и прячу их в карман. Ветер колышет волосы Макса, макушки деревьев с сухим шорохом трутся друг о друга. Краем глаза я заметила, как он положил руки в карманы своего пальто, как слегка ежится от холода.

– Что слушаешь? – спросил он заинтересовано.

Я ответила не сразу, но просто потому что от неожиданности забыла. Бросив взгляд на экран телефона, где светилось имя книги, прочитала:

– "Доктор Живаго".

Макс одобрительно покачал головой.

– Классика. Как тебе?

– Я уважаю Пастернака, – я не узнала свой голос, – Погружает. Но… иногда слишком.

Он хмыкнул, видимо, понимает о чем я говорю.

– Вся хорошая литература так делает.

Я не возражала, ведь он прав.

Снова тишина. Мы смотрели перед собой, на серую улицу, на спешащих мимо людей, на пробегающих в смешных одеждах собак. От стакана с кофе больше не шел пар, и я медленно сделала последний глоток, прежде чем отправить его в урну.

Макс вдруг наклонился вперед, поставил локти на колени.

– Ари, ты в порядке?

Эта неожиданная забота ударила в самое сердце, я напряглась и сжалась в комок, не поворачивая головы.

– Нет, не в порядке.

Он выпрямил спину и с тревогой посмотрел в мои глаза:

– Я могу чем-то помочь?

В ответ я отрицательно покачала головой:

– Пройдет.

Чувствую, как его взгляд скользит по моему лицу, изучает его.

– Я хотел бы чем-то помочь, правда. Скажи, если есть какие-то проблемы, которые надо решить – я могу.

– Я верю, спасибо, – я не могла сдержать улыбку, ведь это так мило с его стороны. Заботливый, – но со мной такое бывает, скоро пройдет.