Девочки. Повести, рассказ

– Верка, библиотекарша, за товаром нады́сь поехала. Фифа! В городские выбивается. Всё Ко́шкино в её шампунях. Пользуется тем, что в магазине шаром покати. А толку-то с этой перестройки?! Перестроились! И чё построили?!

– М-да, да у нас тоже бардак, – промычала Аня, но быстро спохватилась, что не стоило говорить матери о плохом, она уцепится и начнёт расспрашивать, но мать не заметила и продолжала:

– Приватизация долбаная! Надо тебе, дочь, подумать, куда ва́учер продать. Получше бы пристроить и побыстрей, пока берут. Бабы говорят, за один ваучер две «Волги» можно купить, а то и квартиру. Но это, поди, в Москве. Там всё сбудется.

– Подумаю, мам, – пробубнила дочь.

– Ой, никто ничё не понимает. В Абхазии стреляют вон, ой, да чё говорить… Может, война начнётся или ещё чё? Наши вон, опять соли и спичек напокупали… до морковкина заговенья. – Мать хотя и ворчала, но была рада, что дочь позвонила, оттого и говорила всё, что приходило на ум. – Как Брежнев умер, понеслась свистопляска. Сиди теперь, куку́й! Ладно, завелась чё-то?! Ты-то как? Чё молчишь? – Мать всё же переключилась на дочь.

– Я не молчу, я тебя слушаю. Нормально у меня всё. Работаю, – Аня вздохнула. – Ничего нового. Школа хорошая, коллектив нормальный. Город вот только… никак мне не по душе. Жить можно, но… как-то… ну, девчонки рядом, главное, и хорошо. Мне тут обещали… – Она никак не решалась сказать о работе в Свердловске, и сейчас тоже споткнулась, замолчала.

– Чего затихла? Говори, давай! – скомандовала тут же мать.

– Да, пока непонятно, если честно. В Свердловске обещали работу… вроде. – Аня занервничала, заговорила неуверенней.

– Какую?! – настороженно и сурово продолжила мать. – Ой, Анька, сидела бы в Амози́тске этом. Уж прибилась к одному берегу, пусть бы и была там.

– Да ладно, мам, ты же не знаешь, какая работа, сразу говоришь… – начала оправдываться и злиться Аня.

– Ну, говори, какая, – продолжала мать недоверчиво.

– Праздники вести. Нормальная работа, – стараясь не обижаться, говорила Аня. – Платят, зато сразу, но… там не точно всё пока. Думаю я, короче. Не решила, – резко закончила дочь, окончательно недовольная тем, что позвонила.

– Смотри сама… чтоб нормально всё было. Смотри. Бандитов сейчас развелось. Приезжали тут недавно, с Уралмаша, что ли.

– К кому? – серьезно, но без удивления и с любопытством, спросила Аня.

– К Женьке соседу, к кому ещё? Говорят, стреляли аж. Не дома, на улице. В машину его запихнули и увезли. Видели люди из окошка, я не успела подбежать. – Мать замолчала, осеклась.

– Да у вас там круче городских разборки, – заметила Аня и представила, как увозили соседа Женьку.

– Вот именно что. Не уходила бы ты, дочь, из школы! Государственное предприятие надёжней всё же. Мало ль чего? Разузнай получше про Свердловск.

– Разузнаю, мам, разузнаю, не переживай. Но вообще… столько платят в школе, что еле на еду и жильё хватает. – Аня опять занервничала от того, что мать вечно нагоняла страхов и не поддерживала её.

– Зато при деле, дочь, и стабильность. А потом, может, что изменится, лучше станет. Ты начальство слушай, дочь, делай всё как надо.

– Делаю, мам, делаю, – ответила неохотно Аня, старалась голосом не выдать расстройство.

– Ой, пусть уже всё наладится у тебя там. К одному берегу бы, дочь. В деревне совсем нечего делать, – запричитала мать.

– Хорошо-хорошо, поняла я. Позвоню ещё. Надо заканчивать, мам, время уже, – быстро проговорила Аня, и они распрощались.

Выйдя с почтамта, поехала на двадцать первом автобусе на железнодорожный вокзал, а оттуда на электричке в Амози́тск. Всю дорогу ругала себя за то, что позвонила домой, ей хотелось поговорить по душам, а разговора не получилось. В вагоне сидела и смотрела в окно, мысли перескакивали с одной на другую: «Двадцать два года, а всё отчитываюсь перед матерью. Скоро зима, одежды пу́тней нет, подошва на черных сапогах отклеивается. Интересно, можно самой приклеить? С работой то же самое. Разваливается всё. Может, получится в Свердловске? Вроде все свои, Вадик поддержит, если что. Ответить надо на следующей неделе. За комнату платить скоро…»

Аня снимала в Амози́тске маленькую комнатку в панельном двухэтажном доме, строили его ещё пленные немцы после войны. Всегда, когда она подходила к дому, зачем-то представляла, как немцы тут ходили, говорили, думали, и тоже хотели уехать. Ей всегда их было почему-то жалко. Дом был построен на совесть, в старой холостяцкой комнате она создала уют, соседи по квартире в душу не лезли, жили мирно. Только на этаже, в квартире напротив, почти каждую ночь проходили гулянки. В той семье, как ей рассказали, работала только бабушка, по ночам сторожила соседний детский сад, а внуки кутили в её отсутствие. «Могут себе люди позволить. Надо будет спросить, может, у них бизнес тайный есть? На что каждый день пьют?»

Сегодняшней ночью не шумели, но Аня долго ворочалась и опять размышляла о том, как лучше сделать, с чего начать и получится ли. Права была мать, никак не прибьёт её к одному берегу, мотает и мотает, но в Ко́шкино она не вернётся. Ни за что! Для Ани это было самым страшным ужасом – вернуться в Ко́шкино! Да и Свердловск не был её городом, даже когда училась. Не любила она его: вечно холодный, серый, одни работяги вокруг.

Но вдруг в этот раз получится, но теперь как оставить школу? Таких хороших ребят набрала в театральную студию, первый раз в жизни… Слишком быстро всё разворачивалось: не успела окончить училище, понять, на что жить, где работать, чтобы денег хватило на всё. Не могла она решиться и сейчас: Илья стал резко деловой, Вадик за ним повторял, жаргон этот у них: «частники», «крыша», «рынок», «башля́ть», «капуста», «зелёные», «бабло́». Весь этот бизнес напрягал её, голова шла кругом.

* * *

Амози́тск – небольшой городок в Свердловской области, здесь добывают и перерабатывают амози́т, канцероген первый категории, который попадает в легкие и через некоторое время вызывает рак, но ещё, как ей объяснили, лучше него ничего так не держит тепло и он очень важный минерал в строительном деле. Аня не особо ощущала на себе всё это, она просто приехала сюда к подруге Машке Макаровой и работала в местной средней школе третий месяц, с августа девяносто второго года. Работа была новая, но она соответствовала тому, что было написано в её дипломе – «руководитель самодеятельного драматического коллектива». Вела Аня два драматических кружка: со школьниками младших классов и старших, по два раза в неделю. Дети сразу её полюбили, звали с уважением Анна Степановна, а между собой Анечка. Она никак не могла привыкнуть к обращению по имени-отчеству и с первого раза не отзывалась.

Помимо работы в драмкружках, она должна была проводить праздничные «дурацкие», как она их называла, мероприятия: линейки, День учителя, Осенний бал, прочее веселье для детей и педагогов, словом была массовиком-затейником. Для неё это была унизительная культпросветработа, а не великая театральная режиссура, которой она училась. Педагоги внушали, что они служители Мельпомены, высокого и элитного вида искусства, а не какие-то клубные работники, «клу́бники», которые занимались праздниками для всех подряд. Театралы презрительно отзывались об этих своих будущих коллегах, которые учились на параллельном отделении, в соседних аудиториях, они их даже негласно считали вторым сортом.

В училище их выпуск отделения театральной режиссуры был у всех на устах, курс ставили в пример, и новоиспёчённые режиссеры ходили, высоко задрав голову. Потом Аня выяснила, известными они были в узких кругах своего училища, а местный театральный институт тоже не ставил их «кулёк» (культпросветучилище) ни в какое сравнение. Но это было потом, а пока они важничали напропалую, хотя Аня не замечала за собой ничего героического, а после одного случая и вовсе скрылась в тени своих известных однокурсников.

Это случилось, когда она неожиданно, на третьем курсе, получила главную роль – леди Анны, в отрывке из шекспировского «Ричарда III». Это было такое счастье, что она забыла про всё на свете. Роль короля Ричарда дали старосте Вадику Богдачёву. Играл он великолепно, и казалось, был рожден для этого, но вот Аня никак не могла раскрыться и выложиться на полную катушку, зажималась в самый важный момент и ничего не могла с собой поделать. Репетировали они везде, подолгу и допоздна: в училище после занятий, в коридорах, на улице, когда шли с занятий, в общаге, в курилке, везде, где встречались.

В общежитии, в комнате Вадика, а также в репетиционном зале, когда были один на один, она ещё ловила нужное состояние и открывалась, ей было легко играть. Она даже поняла, как это – жить ролью, но как только нужно было повторить всё на сцене, перед зрителями, перед своими же однокурсниками, у неё появлялся огромный зажим. Вдобавок Вадик и мастер их курса, педагог по режиссуре, придумали ненужный, как Аня считала, но важный, по их мнению, сексуальный подтекст сцены: будто Ричард дико хочет овладеть Анной, вертится вокруг неё, соблазняет. А она, вместо того чтобы скорбеть о муже, которого этот засранец Ричард убил и у гроба которого она встречается с ним, должна отдаться убийце во время похоронной процессии.

Это якобы должно было состояться в момент, когда леди Анна говорит Ричарду: «Вложи свой меч в ножны…», типа она напрямую просит этого мерзавца «вставить ей, сама знаешь, что, сама знаешь куда», – настойчиво заключала педагог, пристально и хитро поглядывая на Аню. Вадик, радуясь этой находке, накручивал около Ани круги, как кот у сметаны, ещё быстрее и основательнее сбивая настрой Ани своим похотливым дыханием и явным реальным вожделением. Ей это казалось неестественным для её героини, она закрывалась ещё больше, рассуждала про себя, что леди Анна не такая слабая и глупая, чтобы в такой тяжелый момент отдаться какому-то малознакомому уроду.

Педагог вместо поддержки и объяснения громко яростно кричала, рубила руками воздух и заявляла, что либо она сейчас же переступает через своё «не могу» и рожает то, что им нужно, либо может катиться к чертям из профессии. Их мастер по режиссуре была железной женщиной, одна из студенток дала определение её методу – «действует по принципу спичечного коробка: что не влезет – обломать». Это было действительно так.

Такие люди часто встречались Ане. Мать была властной женщиной, вдобавок постоянно говорила дочери, что та ничего не умеет, нормального человека из неё не получится, тем более актрисы. Она даже специально заранее съездила в Свердловский театральный институт и узнала, что нужно для того, чтобы стать артисткой. Ей ответили, что нужен сильный характер, хладнокровие и хорошие физические данные, как они подчеркнули – фактура, и тщеславие. А у Ани, как мать тут же подробно объяснила, ничего из этого не было, поэтому делать ей в артистках нечего.

Аня не понимала, что такое тщеславие, но мечтать стать артисткой продолжила и всё равно готовилась к поступлению: подобрала репертуар, выучила, как просили в условиях поступления: басню, стихи, прозу, танец, песню и поехала. Дошла до третьего тура. Не верила своему счастью, но на третьем туре словно очнулась и, когда зашла в зал, увидела много людей, не смогла сказать толком ни слова, пробарабанила весь текст на автопилоте и, конечно, провалилась. Она очень расстроилась, плакала, но потом, в коридорах института ей рассказали, что дело было не только в её зажатости и скованности, а в том, что она неместная, а общежития у института нет, и старались набирать местных. К тому же она девочка, а девочек и так много, больше нужно мальчиков.

Это огорчило её ещё больше всего, ей казалось, что критерии будут другие, но ничего не поделать. Она ехала обратно из института, вспоминала, как читал стихи один высокий красивый парень, который только что пришёл из армии: ни выражения, ни обаяния, вялый какой-то, всё время сбивался, делал нелепые движения, в такт не попадал, забывал слова. Но он прошел, а её и ещё двух девчонок, по её мнению, очень одаренных, не взяли. Корила себя Аня долго, вспоминала мать с её предсказаниями, злилась, но решила, что будет поступать в следующем году.

На другой день после её первого провала мать позвонила в Свердловск и нашла новый вариант учёбы для дочери, чтобы не терять время: она уговорила её подать документы в областное культпросветучилище. Аня сначала сопротивлялась, ей не нравилось название, как ПТУ, но то, что там оказалось отделение театральной режиссуры, её успокоило. Она легко, без страха прошла все вступительные испытания. У неё даже появилась злость на то, что она тогда растерялась в институте, не смогла постоять за себя, а тут, на творческих конкурсах, педагоги хвалили её, и она была собой довольна: с удовольствием прихлопывала и притопывала, лихо распевала знаменитого «Чёрного кота». «Видела бы мама», – мечтала она, когда стояла на маленькой сцене в одной из дальних аудиторий училища.

Позже, когда уже училась и у неё стало получаться всё лучше и лучше, ей пророчили успех Татьяны Дорониной, на которую она была похожа, это тоже окрыляло её, но всё закончилось в один миг, когда её сняли с роли леди Анны. Она стала играть в эпизодах, злилась на жёсткого педагога, которая не поговорила по-человечески, не объяснила, как ей казалось. Ведь со своими любимцами она оставалась и разговаривала, а с ней – нет. Подойти к мастеру и поговорить она не посчитала нужным и злилась уже на себя за то, что не поборолась до конца, позволила себя сломить.

Когда на премьере Аня увидела, как по-мультяшному играет леди Анну маленькая толстоватая Тоня Сомова, похожая лицом и жестами скорей на лягушку, чем на королеву, ей стало смешно, а потом даже и жалко бедную девочку. Всё превратилось в фарс. И какие уж там сексуальные подтексты, когда Тонькина леди Анна физически не могла поднять меч и устоять на ногах, когда замахивалась на Ричарда?! Но говорила она громко, чётко и без всякого заты́ка. Однокурсники, которые стояли на генеральной репетиции за сценой и сидели рядом с Аней в зале, откровенно хохотали, а мастер кричала на весь зал: «Смотри, Ку́зина, как ты испохабила Шекспира! Но я поставлю этот кусок в дипломный спектакль. Будет вам всем урок. – Она грозила пальцем присутствующим и продолжала, обращаясь к новоиспеченной леди Анне: – Молодец, Сомова, мы с тобой ещё на гастроли поедем!»

Тонька потом долго извинялась перед Аней за то, что роль досталась ей, говорила, что она не виновата, но в Ане что-то надломилось, и больше актрисой она быть не хотела. А Тонька всё же поехала с отрывком на гастроли в Оренбург и так замахнулась мечом на Ричарда, что свалилась со сцены, сломала ногу и долго лежала в больнице. Аня, которая сначала решила, что так ей и надо, всё же окончательно простила и пожалела конкурентку-неудачницу. Но после этого случая твёрдо решила, что хотя она не победила, но осталась честной по отношению к себе.

Когда учёба закончилась, началось распределение на производственную практику, о которой все должны были позаботиться заранее: кто, где будет трудиться дальше. Кто это не сделал, тот пошёл туда, куда выпал жребий, то есть куда его отправила специальная комиссия. У Ани получилось именно так. Приехал начальник районного отделения культуры, в которое входило Ко́шкино, никто её не спросил, поставили перед фактом и забрали в своё ведомство. Аня понимала – это было дело рук матери: она решила помочь, сделать доброе дело, но Аня негодовала, она поступала без всякого направления и помощи, ей не нужно нигде отрабатывать, она могла выбрать место будущей практики. Плохо, что она не позаботилась об этом заранее, и начальник, приехавший за ней, решил, что берёт её под крыло, на шикарную должность художественного руководителя Дома культуры в Ко́шкино, он вёл себя как барин.

«Это же такое место! Радоваться надо», – заметил он, ехидно и мерзко улыбаясь. Аня возненавидела его сразу и навсегда. Радовалась только мать – дочь была под присмотром, но для Ани мир рухнул. Когда она вышла из актового зала, где шло распределение, от отчаяния со всего маху стукнула что есть мочи кулаками по стене. Она понимала, что ужасное случилось и она возвращается в проклятое Ко́шкино. Теперь ей даже жильё не дадут, которое положено по закону молодому специалисту, потому что едет она работать по месту жительства.

Как же она негодовала?! Закончить театральную режиссуру и снова вернуться в этот колхоз. Аня не ожидала такой подножки и удара исподтишка. Однокурсники разъехались по распределениям, устраивались как могли на новых местах, она же возвращалась туда, откуда приехала. Погоревала она немного, решила не сдаваться, а поехать искать работу в другом месте. Отец, Степан Андреевич Кузин, работал на местной нефтеперекачивающей станции (НПС) слесарем. Станция кормила весь район, считалось большой удачей работать на «нефтеперека́чке», или «энпээ́ске», как её называли в народе.

Был в селе и совхоз, доживал последние дни: фермы разваливались, денег не хватало, совхозники искали другую работу, мечтали попасть на «нефтеперека́чку» или уезжали из села. Степан Андреевич договорился на работе, чтобы Аня полетела на вертолёте в соседний северный Юра́й, городок нефтяников и газовиков. По удачному стечению обстоятельств там жил её парень Вовка Качи́нский.

Познакомились они летом тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года, когда было им по шестнадцать лет, они только что перешли в десятый класс и поехали в летний оздоровительный лагерь, в Одессу, по путевкам, которые родителям давали на работе каждый год. Вовка ехал из Юра́я, Аня из Ко́шкино. Поехала она вместе с братом и двумя подружками-одноклассницами, чему была очень рада, потому что она была на море один раз, семь лет назад: маленькой девочкой, так же случайно по путевке от работы удалось попасть в летний пионерлагерь в Алахадзы, в Абхазии. Море всегда для неё было сказочным местом, где было удивительно и прекрасно. А в этот раз она уже была взрослой девушкой и по-другому ощущала всё, что происходило в поездке.

Вовка начал ухаживать за ней не сразу. Сначала он просто заходил к ним в комнату с кем-то за компанию, она жила там с новой подружкой Алёнкой. Рассказывали, что он был непростой, пробивной парнишка, что у него всегда можно было достать какие угодно вещи, но для неё он был простой добрый и милый Вовка. Он смеялся, расспрашивал, угощал конфетами, потом стал приходить один, а позже решился пригласить её на прогулку и они, держась за руки, бродили по летнему городу до отбоя.

На экскурсии в автобусе они садились вместе, потом убегали от всех и гуляли по тихим укромным местам. Вовка уверенно показывал ей окрестности, будто знал всё заранее. Ане нравилось быть с ним рядом, а всякий раз, когда кто-то шутил над ней или над ними, получал от Вовки порцию нужных словечек, да таких, что насмешник сразу замолкал, при этом Аня этих слов не слышала, он всегда отходил от неё подальше и объяснялся с парнями один на один. Ей было непривычно и приятно, что он считает её своей девушкой и защищает.

Она влюбилась в Одессу сразу. За прогулки с Вовкой и за то, что никогда и нигде она не ощущала себя такой свободной: люди здесь были своими, друзьями, беззаботными, весёлыми и лёгкими. Она потом так и не смогла почувствовать это же нигде и никогда. Это был не Урал, с ворчащими бабушками на лавочках, серыми нависающими домами и угрюмыми лицами прохожих. В Одессе всё было не привычно для уральской деревенской девчонки: порт, иностранцы, Чёрное море, пляжи, красивая архитектура, Потёмкинская лестница, необычный рынок Привоз, добрая, сумасшедшая и чудесная улица Дерибасовская.

В Одессе всегда светило солнце, было много деревьев, не известных ей раньше, здесь можно было пройти в широченных брюках, с орнаментом из огромных ромашек, с большим начёсом-ирокезом на волосах, и никто не показывал на тебя пальцем, не крутил у виска и не смеялся, а если смеялся, то вместе с тобой и совсем по другому поводу. На любой улице любой прохожий мог запросто остановиться, что-то спросить, поговорить о жизни, рассказать о том, что он думает, или придумать историю, от которой можно ухохотаться или призадуматься. Одесса была открытой и помогала любить.

Однажды их с Вовкой сфотографировали на улице, тут же подошёл приятный мужчина с фотоаппаратом, доброжелательно протянул визитную карточку, рассказал, что он фотограф, что здесь его телефон и адрес, он любит фотографировать людей, которые живут своей жизнью. Добавил, что будет рад отдать фото бесплатно. Этим Одесса удивляла ещё больше, Аня не встречала такого, чтобы кто-то сделал её снимок, будто она знаменитость, а ещё важнее было то, что у них есть общее фото на память. Она тогда посмотрела мельком на Вовку и заметила, что он тоже был доволен и немного смущён. Они пообещали фотографу, что зайдут, но перед отъездом забыли, о чём Аня потом долго жалела.

Она вообще тогда о многом забыла, с головой нырнула в своё тёплое девичье счастье, лишь иногда всплывали слова бабушки Лиды про «много смеёшься – плакать будешь», но она отгоняла их, тем более что её подруга Алёна думала и говорила так, что бабушке и не снилось. Алёнка была из Вовкиного города Юра́я. Они сразу сдружились очень тесно. Ане нравилось в Алёнке всё, особенно то, как та общалась с парнями: смело говорила им, что хотела, легко грубила, вела себя уверенно и дерзко, и, несмотря на это, почти все пацаны увивались за ней и не обижались на её тон.

Аня решила, что даётся Алёнке это легко потому, что она была городская и приехала отдыхать с мамой, которая была у них воспитателем в группе, но Алёнка выделялась из всех не только поэтому, она действительно была самостоятельней и взрослей, хотя ей тоже было шестнадцать. Это вызывало у Ани лёгкую зависть. Алёнкины родители были в разводе, отец проживал в другом городе, они – вдвоём с мамой, которая работала врачом скорой помощи, как потом выяснилось. Частенько ночами Алёнка была предоставлена самой себе. По её рассказам, ходила она на дискотеки каждые выходные до утра и водилась только со взрослыми компаниями.

А что было уж совсем необычным – Алёнка курила. С двенадцати лет, как она утверждала, и в Юра́е её ждал друг, которому было двадцать четыре года, у него был свой бизнес. Аня будто попала на другую планету: Алёнка лихо и запросто рассказывала про свою жизнь, ей невозможно было не поверить. Как-то невзначай она обронила, что давно спит со своим парнем, он зовёт её замуж, но она ещё не решила, так как на примете есть варианты получше. Всё это ещё больше завораживало и притягивало Аню к подруге. Аня только и делала, что удивлялась её рассказам, поддакивала, безоговорочно верила всему, что говорила Алёнка.

Несмотря на свою бесшабашность и ощущение, что ей никто не нужен и что она всё знает, Алёнка была с Аней мягкой и тянулась к ней, ценила её открытость, доверчивость и искренность. Аня проникалась Алёниным доверием, ей даже показалось, что до этого настоящих подруг у неё не было никогда, и деревенские подружки, с которыми она приехала в Одессу, были ей совсем неинтересны.

С Алёной она открыла для себя новый мир, они вместе ходили на концерт группы «Ария», яростно выкрикивали «хэ́виме́талл» и дерзко делали руками знак козы, веселились, танцевали и пели на концерте любимой Аниной певицы Жанны Агузаровой и группы «Браво», которые приехали с выступлением в открытый одесский летний парк. Вечерами в комнате они слушали на Алёнином магнитофоне блатные песни входившего в моду Александра Розенбаума. Аня никогда раньше не увлекалась таким, а тут они, развалившись на кровати, от души подпевали в голос автору и друг другу хулиганские песенки, типа: «Сёма, у вас в башке солома», «Гоп-стоп» и «Заходите к нам на огонёк».

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.