Рассказы о временах Меровингов

Между тем как трое старших сыновей Хлотаря жили таким образом в распутстве и совокуплялись браками с служанками, самый младший, Сигеберт, не подражая их примеру, питал стыд и омерзение к разврату. Он решился иметь только одну супругу, и притом избрать ее из королевского рода[24]. Атамагильд, король готов, водворившихся в Испании, имел двух дочерей на возрасте, из которых меньшая, по имени Брунгильда, особенно славилась красотою; на нее-то пал выбор Сигеберта. Многочисленное посольство с богатыми дарами отправилось из Меца в Толедо, просить у короля готов руки его дочери. Глава посольства, Гог, или правильнее Годегизель, палатный мэр Австразии, человек искусный в переговорах, успешно исполнил возложенное на него поручение и привез из Испании невесту короля Сигеберта. Всюду, где ни проезжала Брунгильда, во время долгого путешествия своего на север, она прославилась, по свидетельству одного современника, прелестью обращения, красотой, благоразумием речей и приятным разговором[25].

Сигеберт полюбил ее и в продолжение всей своей жизни сохранил к ней страстную привязанность.

Торжество бракосочетания совершено было с великой пышностью в 566 году, в королевском городе Меце. Вся знать Австразийского королевства приглашена была королем принять участие в празднествах этого дня. Съехались в Мец, со своими людьми и конями, графы городов и правители северных провинций Галлии, патриархальные вожди прежних франкских племен, оставшихся за Рейном, и герцоги алеманнов, баваров и торингов, или тюрингов[26]. На этом оригинальном сборище встречались разные степени образованности и варварства. Тут были и благородные галлы, вежливые и вкрадчивые, и благородные франки, надменные и суровые, и настоящие дикари, одетые в звериные кожи, поражающие грубым видом и обращением. Брачный пир был великолепен и оживлен весельем; столы уставлены были золотыми и серебряными блюдами с резьбой, плодами воинственных грабежей; вино и пиво беспрестанно лилось в кубки, украшенные дорогими каменьями, и в буйволовые рога, из которых обыкновенно пивали германцы[27]. В обширных покоях дворца раздавались заздравные крики и приветствия пьющих, громкий говор, хохот, все шумное выражение тевтонской веселости. За удовольствиями свадебного стола последовала другая, более утонченная забава, доступная лишь немногим собеседникам.

При дворе австрийского короля находился тогда итальянец Венанций-Гонорий-Клеметиан Фортунат, путешествовавший в то время по Галлии и всюду принимаемый с великим почетом. Он был человек ума поверхностного, но приятного, занесший из своей родины остаток той римской утонченности, которая тогда почти уже утратилась по ту сторону Альп. Представленный королю Сигеберту теми из австразийских епископов и графов, которые любили еще прежнюю образованность и о ней жалели, Фортунат удостоился милостивого гостеприимства при полуварварском мецском дворе. Управляющим королевской казной приказано было отвести ему помещение, снабжать продовольствием и лошадьми[28]. В изъявление своей благодарности он сделался придворным стихотворцем и посвящал королю и вельможам латинские стихотворения, которые, правда, не всегда были для них понятны, хотя они и принимали их с удовольствием и хорошо за них отплачивали. Брачные празднества не могли обойтись без эпиталамы: нунций Фортунат написал ее в классическом вкусе и прочел перед странной толпой, его окружавшей, с таким же важным видом, как будто он всенародно читал ее на Траяновой площади в Риме[29].

В этом произведении, единственное достоинство которого заключается в том, что оно есть последний и слабый отблеск римского остроумия, Венера и Амур, два неизбежные лица всякой эпиталамы, являются с своей принадлежностью стрел, факелов и роз. Амур поражает стрелой прямо в сердце короля Сигеберта и спешит поведать своей матери это великое торжество. «Мать, – говорит он, – я кончил битву!» Тогда богиня и сын ее летят по воздуху в град Мец, вступают во дворец и убирают цветами брачную комнату. Тут возникает между ними спор о достоинстве обоих супругов; Амур стоит за Сигеберта, которого называет новым Ахиллом, а Венера отдает предпочтение Брунгильде, изображая ее следующим образом:

«О дева! Удивление мое и обожание супруга! Брунгильда, ты светлее и блистательней эфирной лампады! Игра алмазов уступает блеску лица твоего; ты – другая Венера, и приданое твое владычество красоты. Ни одна из нереид, плавающих в морях иберийских, в источниках Океана, не может с тобой сравниться; нет Напеи прекраснее тебя, и нимфы речные склоняются перед тобою! Млечная белизна и ярчайший багрянец – цвет лица твоего: лилии, перевитые с розами, злато, сотканное с пурпуром, не могут с ним сравниться и уступают ему поле битвы. Побеждены сапфир, алмаз, кристалл, изумруд и яшма; Испания произвела на свет новую жемчужину»[30].

Эти общие места из мифологии и трескотня звонких, но почти без всякого смысла слов, понравились королю Сигеберту и тем из франкских вельмож, которые, подобно ему, кое-как понимали латинские стихи. В сущности, главные вожди варваров не питали решительной вражды к образованности. Они охотно принимали то, что принять были способны; но этот наружный лоск утонченности встречал такие закоренелые, дикие привычки, характеры до того свирепые, что не мог глубоко укорениться. Притом, за высшими лицами, которые только одни, из тщеславия или по аристократическому инстинкту, подражали обращению прежнего местного дворянства, происходящего из галло-римлян, и искали его беседы, следовала ватага франкских воинов, подозревавших в подлости всякого, кто умел читать, если только он не был испытан ими на деле. Они при малейшем поводе к войне тотчас снова принимались грабить Галлию, как будто во времена первого вторжения; похищали и плавили драгоценные церковные сосуды, и в самых гробницах даже искали золота. В мирное время главнейшее занятие их состояло в изобретении разных козней, с целью обобрать своих соседей галльского происхождения, или в нападениях по большим дорогам, с копьями или мечами, на тех, кому желали отомстить. Самые миролюбивые проводили время в чистке оружия, охоте или пьянстве. Угощая их вином, у них все можно было выманить, даже обещание покровительствовать посредством короля тому или другому искателю на открывшееся епископство.

Беспрестанно тревожимые такими пришельцами, никогда не покойные ни за себя, ни за свое имущество, члены богатых местных фамилий теряли душевное спокойствие, без которого погибают науки и искусства, или же, увлеченные примером и каким-то инстинктом грубой независимости, которую даже образованность не может искоренить из человеческого сердца, они обращались к варварской жизни и, презирая все, кроме физической силы, становились буйными и заносчивыми. Подобно франкским воинам, они нападали на своих врагов по ночам, в их жилищах или на дорогах, и никогда не выходили из дому без германского кинжала, называвшегося скрамасакс, то есть «защищающий нож». Таким образом, от одной силы обстоятельств исчезли в Галлии в течение полутора веков и умственное развитие и утонченность нравов, без всякого участия в этой плачевной перемене какой-либо злобной воли или систематической вражды против римской цивилизации[31].

Брак Сигеберта, его пышность и особенный блеск, приданный ему высоким саном молодой супруги, произвели, по свидетельству современных сказаний, сильное впечатление на ум короля Хильперика. Ему казалось, что в кругу своих наложниц и жен, с которыми сочетался он, по обычаю древних германских вождей, без больших церемоний, он ведет жизнь не столь благородную, как младший брат его. Подобно ему, Хильперик решился избрать себе супругу высокого рода и, желая во всем подражать брату, отправил посольство к королю готов просить руки старшей его дочери, Галесвинты. Но это искание встретило препятствия, каких не было для послов Сигеберта. Слух о распутствах нейстрийского короля проник в Испанию; будучи образованнее франков и более тверды в евангельском учении, готы громко говорили, что король Хильперик живет язычником. Со своей стороны, старшая дочь Атанагильда, от природы робкая и грустная, характера кроткого, трепетала при мысли ехать так далеко и принадлежать подобному человеку.

Мать ее, Гоисвинта, нежно ее любившая, разделяла отвращение, страх и печальные предчувствия дочери. Король колебался и откладывал решительный ответ со дня на день. Наконец, торопимый послами, он отказался от заключения с ними какого-либо договора, пока король их клятвенно не обяжется удалить всех своих жен и жить с новой супругой по закону Божию. Гонцы отправились в Галлию и возвратились с положительным обещанием короля Хильперика оставить всех королев и наложниц, если только он получит достойную себя супругу и дочь короля[32].

Двойной союз с королями франков, естественными соседями и врагами короля Атанагильда, обещал ему столько политических выгод, что он перестал колебаться и, обнадеженный уверениями Хильперика, приступил к заключению условий брачного союза.

Держава Меровингов на карте

Тогда начались споры, с одной стороны, о приданом, которое принесет с собой будущая супруга, с другой – о том, что она получит в утренний дар от своего мужа после первой ночи брака. По обычаю, принятому у всех народов германского происхождения, действительно, супруг, при первом пробуждении новобрачной, делал ей какой-либо подарок в замену ее девственности. Сущность и ценность этих подарков были весьма разнообразны: дарили то деньгами или драгоценными вещами, то упряжкой волов или коней, скотом, домами или землями; но, что бы ни было предметом подарка, он всегда назывался одинаково утренним даром, morgen-gabe, или morgana-ghiba, смотря по разным наречиям германского языка. Переговоры о браке короля Хильперика с сестрой Брунгильды, замедляемые пересылкой гонцов, длились до 567 года; они еще не были приведены к окончанию, когда случившееся в Галлии происшествие облегчило их заключение.

Хариберт, старший из четырех франкских королей, оставил окрестности Парижа, обыкновенное свое местопребывание, и переехал в одно из своих поместий, близ Бордо, насладиться климатом и красотами полуденной Галлии. Там он скоропостижно умер; смерть его произвела в государстве франков новый переворот в поземельном разделе. Лишь только закрыл он глаза, как одна из жен его, Теодегильда, дочь пастуха, захватила королевские сокровища и, желая сохранить титул королевы, отправила к Гонтрану предложение на ней жениться. Король очень милостиво принял послание и отвечал с видом искреннего чистосердечия: «Скажите ей, чтоб поспешала прибыть со своими сокровищами, ибо желаю вступить с ней в брак и возвеличить ее в глазах народов; я хочу даже, чтобы она пользовалась при мне большим почетом, нежели при покойном моем брате»[33]. Обрадованная таким ответом, Теодегильда велела нагрузить повозки мужниным богатством и отправилась в Шалон-на-Соне, местопребывание короля Гонтрана. Но по приезде ее король, вовсе не занимаясь ею, осмотрел клад, пересчитал повозки и велел взвесить сундуки; потом сказал окружавшим его: «Не лучше ли сокровищам этим принадлежать мне, нежели этой женщине, которая не стоила чести, какую оказал ей брат мой, приняв на свое ложе?»[34] Все были согласны с этим мнением; сокровища Хариберта сложены были в сохранное место, а ту, которая нехотя сделала ему такой прекрасный подарок, король велел под охраной проводить в Арльский монастырь.

Никто из братьев Гонтрана не оспаривал у него обладания деньгами и драгоценностями, которые он присвоил этой хитростью; им предстоял спор с ним и между собой о предметах более важных. Вместо четырех частей надлежало раздробить галльскую землю на три доли и с общего согласия разделить города и области, составлявшие королевства Хариберта. Это новое распределение сделано было еще страннее и беспорядочнее первого. Париж разделен был натрое, и каждый из братьев получил по равной части. Во избежание опасности от нечаянного нападения ни один из них не должен был вступать в город без согласия двух других, под страхом потери не только своей доли Парижа, но и всей части Харибертова королевства. Это условие было утверждено торжественной клятвой на мощах трех уважаемых угодников, Илария, Мартина и Полиевкта, гнев которых призывался в здешней и будущей жизни на голову того, кто изменит своему слову[35].

Подобно Парижу, был разделен город Санли, но только на две части. Из других городов, вероятно, по расчету взимаемых с них повинностей, но, впрочем, без всякого внимания к их взаимному положению, составлено было три доли. От этого географическая запутанность увеличилась еще более прежнего; чересполосные владения умножились; королевства были между собой, так сказать, перебиты. Король Гонтран получил, по жребию, Мелен, Сент, Ангулем, Ажан и Периге. Мо, Вандом, Авранш, Тур, Пуатье, Альби, Консеран и нижнепиренейские округи выпали на долю Сигеберта. Наконец, Хильперику, кроме многих городов, которых историки не называют, достались Лимож, Кагор, Дакс в Бордо с разрушенными ныне городами Бигор и Беарн и округами Верхних Пиренеев.

Восточные Пиренеи не входили тогда в состав земель, подвластных франкам, а принадлежали испанским готам и служили сообщением с их землями в Галлии, простиравшимися от реки Оды до Роны. Таким образом, нейстрийский король, не имевший до того времени ни одного города к югу от Луары, сделался ближайшим соседом короля готов, своего будущего тестя.

Это взаимное их отношение положило новое основание брачному договору и вслед за тем повлекло окончательное его заключение.

В числе городов, доставшихся Хильперику, некоторые были на границе Атанагильдова королевства, другие рассеяны в Аквитании, области, отнятой у готов Хлодвигом Великим. Выговорить для своей дочери, в случае ее вдовства, эти города, утраченные предками Атанагильда, было делом ловкой политики, и король готов не упустил этого из виду. Хильперик, по недостатку соображений более дальновидных, чем временная выгода, а может быть, из желания заключить во что бы ни стало брачный союз с Галесвинтой, обещал, нимало ни колеблясь, подарить на случай вдовства и в виде утреннего дара Лимож, Кагор, Бордо, Беарн и Бигор с их округами[36]. При тогдашней сбивчивости понятий германских народов о праве поземельной собственности и верховной власти города эти могли со временем отойти из-под франкского владычества; но нейстрийский король не предусматривал так далеко. Думая лишь об одном, он желал только выговорить себе в замену своих уступок богатое приданое деньгами и драгоценными вещами. Когда статья эта была окончательно условлена, то не представлялось более препятствий, и брак был порешен.

При всех обстоятельствах этих долгих переговоров Галесвинта не переставала питать сильного отвращения к человеку, которому ее предназначали, и тревожилась смутными опасениями насчет своей будущности. Ее не могли успокоить обещания, данные франкскими послами от имени короля Хильперика. Когда ей объявили, что участь ее решена невозвратно, она в ужасе подбежала к своей матери, и, обвив ее руками, как дитя, ищущее спасения, более часа держала ее в объятиях и безмолвно плакала[37]. Франкские послы явились приветствовать невесту своего короля и испросить приказаний ее насчет отъезда; но, увидев двух женщин, рыдающих на груди друг у друга и обнявшихся так крепко, как будто они были связаны одна с другой, послы, при всей своей суровости, были тронуты и не смели говорить о путешествии. Два дня они обождали, а на третий снова явились к королеве, объявив в этот раз, что спешат отъездом, и напомнив о нетерпении своего короля и продолжительности странствия[38]. Королева плакала и просила для своей дочери еще два дня отсрочки. Но на другой день, когда ей сказали, что все готово к отъезду: «Еще денек, – отвечала она, – и больше просить не буду; знаете ли, что там, куда вы везете дочь мою, там у нее не будет матери?»[39] Но уже все возможные задержки были истощены; вмешался Атанагильд, как король и отец, и, несмотря на слезы королевы, Галесвинту сдали на руки тем, которым поручено было отвезти ее к будущему супругу.

Длинная вереница всадников, колымаг и повозок с кладью проехала по улицам Толедо и направилась к северным воротам. Король, верхом, проводил поезд своей дочери до моста, устроенного на Таго, в некотором расстоянии от города; но королева не могла вернуться так скоро и захотела провожать далее. Оставив свою колесницу, она пересела к Галесвинте, и, день за днем, от привала до привала, невольно проехала более ста миль расстояния.

Всякий день она говорила: «Вот до того места хочу доехать», – но, достигнув его, ехала дальше. По приближении к горам дороги сделались трудны, она этого не заметила и хотела продолжать путь. Но, так как сопровождавшие ее люди, увеличивая поезд, умножали путевые затруднения и опасности, то готские вельможи решились не пускать свою королеву ни одной мили дальше. Надлежало покориться неизбежной разлуке, и новые трогательные сцены, однако более спокойные, нежели прежде, повторились между матерью и дочерью. Королева нежными словами выразила свою горесть и материнские опасения: «Будь счастлива, – сказала она, – но я страшусь за тебя; берегись, дочь моя, берегись…»[40] При этих словах, столь согласных с собственными предчувствиями Галесвинты, она заплакала и отвечала: «Так Богу угодно; я должна покориться», – и они расстались.

Многочисленный поезд раздвоился; всадники и повозки разделились: одни продолжали следовать вперед, другие возвращались в Толедо. Не входя в колесницу, которая должна была отвезти ее обратно, королева готов остановилась на краю дороги и, устремив взоры на повозку дочери, стояла неподвижно и все на нее глядела, пока повозка не скрылась в отдалении за изгибами дороги[41]. Галесвинта, грустная, но покорная своей доле, продолжала путь свой на север. Ее свита, состоявшая из вельмож и воинов обеих наций, готов и франков, проехала Пиренеи, потом города Нарбонн и Каркассон, все еще не выходя из пределов Готского королевства, владения которого простирались до этих мест; потом, через Пуатье и Тур, она направилась к городу Руану, где предназначено было совершить бракосочетание[42]. Перед воротами каждого большого города поезд останавливался, и все готовилось к торжественному въезду: всадники сбрасывали с себя дорожные плащи, снимали оружие со своих коней и вооружались щитами, привешенными к седельной луке. Невеста нейстрийского короля оставляла тяжелую дорожную повозку и садилась в парадную колесницу, окованную серебром и возвышавшуюся в виде башни. Современный стихотворец, у которого заимствованы эти подробности, видел восшествие Галесвинты в Пуатье, где она несколько дней отдыхала; он говорит, что все удивлялись пышности ее экипажа; но о красоте ее[43] он не упоминает.

Между тем Хильперик, верный своему обещанию, развелся с своими женами и распустил любовниц. Даже Фредегонда, самая красивая и наиболее любимая из всех, которых он возвел в королевский сан, не могла избегнуть общего изгнания; она покорилась с притворным самоотвержением, с такой готовностью, которая могла бы обмануть человека более хитрого, ежели король Хильперик. Она, казалось, искренно сознавала и необходимость развода, и непрочность союза короля с такой женщиной, как она, и обязанность уступить место королеве, действительно достойной этого сана. Она только выпросила, как последнюю милость, не покидать дворца и вступить по-прежнему в число женщин, составлявших королевскую прислугу. Под этой личиной смирения скрывались глубокое коварство и женское честолюбие, которых нейстрийский король нисколько не стерегся. С того дня, как ему припала мысль жениться на королевской дочери, ему казалось, что он уже более не любит Фредегонды и не замечает красоты ее; душа его, как и всех вообще варваров, не была способна к восприятию вдруг разнообразных впечатлений. Итак, без всякого тайного умысла, вовсе не по слабости сердца, но просто от недостатка рассудительности, он дозволил прежней своей возлюбленной остаться при себе и в том же доме, где должна была поселиться новая его супруга.

Бракосочетание Галесвинты было отпраздновано с такой же пышностью и великолепием, как и сестры ее, Брунгильды, и даже оказаны были новобрачной необыкновенные почести; все нейстрийские франки, вельможи и простые воины, клялись ей в верности, как самому королю[44]. Став полукругом, они обнажили мечи и, потрясая ими в воздухе, произнесли старинную языческую клятву, обрекавшую острию меча того, кто нарушит слово[45]. Наконец сам король торжественно повторил обещание супружеской верности и постоянства; и, возложив руку на раку с мощами, он поклялся никогда не разводиться с дочерью короля готов, и, пока жива она, не брать себе другой супруги.

На брачных празднествах Галесвинта в обращении с гостями отличалась любезностью и добротой; принимала их, как будто давно была с ними знакома; одним предлагала подарки, других приветствовала кроткими, ласковыми речами; все уверяли ее в преданности и желали ей долгой и счастливой жизни[46]. Эти желания, которым не суждено было сбыться, провожали ее до самой опочивальни: встав на другой день, она получила утренний дар, с обрядами, установленными германскими обычаями. В присутствии избранных свидетелей король Хильперик взял правой рукой руку новой своей супруги и, бросив на нее из левой руки соломину, произнес громким голосом имена тех пяти городов, которые отныне должны были принадлежать королеве. Вслед за тем составлена была на латинском языке дарственная запись на вечное и неоспоримое ими владение; она не дошла до нас; но, руководствуясь принятыми формами и обыкновенным складом других памятников времен Меровингов, легко можно представить себе ее содержание:

Меровингская фибула. VII в.

«Поелику Бог повелел, да оставит человек отца своего и матерь, и прилепится к жене своей, и будут оба в плоть едину, и да не разлучаться те, кого соединил Господь, – я, Хильперик, король франков, муж именитый, тебе, Галесвинта, возлюбленная жена моя, сочетавшаяся со мной по закону Салическому[47], солидом и динарием, дарую ныне, по нежной любви моей, яко вечно и утренний дар, города Бордо, Кагор, Лимож, Беарн и Бигор, с их землями и жителями[48]. Почитай их от сего дня своей собственностью и владей ими вечно; вручаю их тебе, передаю и утверждаю за тобой этой грамотой, как ознаменовал уже я соломиной и рукопожатием (handelang)»[49].

Новая королева провела первые месяцы брака если не счастливо, то по крайней мере спокойно; кроткая и терпеливая, она с самоотвержением переносила все, что было грубого и строптивого в характере ее мужа. Притом сам Хильперик питал к ней некоторое время настоящую привязанность; сначала полюбил он ее из тщеславия, имел в ней супругу столь же высокого рода, как и братнина, потом, пресытившись удовлетворенным самолюбием, любил ее из корысти, за огромные суммы денег и большое число драгоценностей, которые она принесла за собой[50]. Но, натешившись перечислением всех этих сокровищ, он перестал находить в них удовольствие, и тогда ничто уже не привязывало его к Галесвинте. Он не мог пленяться нравственной ее красотой, смирением, благотворительностью к бедным, потому что душой и телом предан был только красоте телесной. Таким образом, вскоре наступило время, когда, вопреки собственной решимости, Хильперик ощущал при жене своей только холодность и скуку.

Фредегонда ждала этой минуты и воспользовалась ею с обычной своей ловкостью. Ей стоило только встретиться, будто случайно, с королем, чтобы наружное сравнение ее с Галесвинтой вновь воскресило в сердце этого чувственного человека прежнюю страсть, не заглушенную слабой вспышкой самолюбия. Фредегонда была взята в наложницы и огласила новое торжество свое; в обращении с отвергнутой супругой она обнаружила даже презрение и высокомерие. Вдвойне обиженная, как королева и супруга, Галесвинта сперва плакала молча; потом осмелилась жаловаться и говорить королю, что в доме его нет ей никакого почета, а только позор и обиды, которых она переносить не может. Она как милости просила развода и предлагала оставить все, что принесла в приданое, лишь бы дозволено ей было возвратиться на родину[51].

Такой добровольный отказ от драгоценных сокровищ, бескорыстие гордой души были чужды для короля Хильперика; не имея о них ни малейшего понятия, он не мог им поверить, и слова Галесвинты, несмотря на их искренность, возбудили в нем только мрачное подозрение и боязнь потерять открытым разрывом богатства, обладание которыми почитал за счастье. Смирив свои чувства и с лукавством дикаря скрывая мысли, он вдруг переменился в обращении с Галесвинтой, стал говорить с ней кротко и ласково, изъявлял раскаяние и любовь, обманувшие дочь Атанагильда. Она перестала говорить о разлуке и утешалась уже искренней взаимностью, как однажды ночью по повелению короля введен был в ее комнату преданный ему слуга и задушил ее сонную. Увидев ее мертвую на постели, Хильперик притворился удивленным и огорченным, даже сделал вид, будто плачет, а через несколько дней возвратил Фредегонде права жены и королевы[52]