Бенгальские огни памяти

– Я люблю Эль-лю-у! Я люблю её!

И ламия не ответит ему протяжным звонким шлепком и усталым грудным голосом:

– Перестань, Валю-у-у-ня! Не пугай этот народ…

Чуть позже (примерно в начале девяностых), когда я по инерции вынужден был говорить своим студентам на филологическом факультете про патриотизм, я вдруг примерил это слово в отношении себя и засомневался, где именно моя Родина. Когда-то все было ясно и понятно. Вот на карте огромная страна, похожая на большую добрую собаку (точь-в-точь – алабай, подаренный не так давно нашему президенту). Я стою перед ней на уроке географии в восьмом классе, горжусь собой и своей страной и твердо знаю, у меня только-только закончилось счастливое детство, началась счастливая юность и скоро придет пора счастливой зрелости, еще, правда, туманной, но вполне себе в мечтах представляемой – с взаимно любимой женой, взаимно любимыми детьми и взаимно любимой работой где-то в области журналистики. На крайний случай – в области свободного художественного писательства. Так, пока еще не совсем ясного, но какого-то хорошего писательства. Такого многообещающего и добровечного.

И вдруг – БАЦ-тарарах – Перестройка! (говоря словами любимого поэта – "Вот те раз, нельзя же так!").

Честно говоря, Перестройка мне сначала очень даже понравилась. Вздохнулось, наконец, полной грудью и стало возможным ругать все, даже партию (коммунистическую, конечно, ведь когда-то она была одна. И когда говоришь, "партия", подразумевалась, естественно, она, "родная"). Такие утверждения, как "партия – говно!", слышные отовсюду в 90-е годы (и это после "Партия – это наше всё!), мне всегда напоминали экзерсисы трех-четырехлетнего ребенка с малознакомыми словами, на которые взрослые реагируют неадекватно, начинают выходить из себя и ругаться. Но ребенок все повторяет и повторяет их: "Какашка, какашка, какашка". Ему весело и страшно, почти – "и больно и смешно, а мать грозит ему в окно" (мать здесь, наверное, – Родина-мать).

Но теперь я просто не знаю, что мне назвать Родиной. Ориентально уникальный и в то же время слегка надоевший по молодости лет Узбекистан шестидесятых-семидесятых годов двадцатого века, воспетый повернутыми на итальянском неореализме Ильёром Ишмухамедовым и Родионом Нахапетовым в кинофильмах "Нежность" и "Влюбленные"? Мой прекрасный, зеленый, теплый, дынно-арбузный, улыбчивый и насквозь продажный город Ташкент? Город, родной настолько, что каждые его парк, сквер, улица 60-х – 70-х (где до сих пор гуляют знакомые привидения вундеркиндов пера Юры Кружилина, Августа Вулиса, Дины Рубиной) появляются перед моими глазами при малейшей ассоциации до сих пор. Или Родина – это нечто умозрительное, оставшееся на карте после усекновения большого собачьего тела СССР и называющееся теперь Россией?

Конечно, не один я такой, покинувший свою малую Родину – одну из самых советских социалистических республик и не совсем разобравшийся со своим патриотизмом. Но как мне, не разобравшемуся с главным, учить других? Например, тех, кто никуда не переезжал, и у кого нет гнетущей дихотомии этого чувственно-конкретного понятия "Родина"?

Гурзуфская сказка

Совсем недавно, решив сравнить своё впечатление от нынешней Ялты со своими детскими воспоминаниями и проезжая по трассе Алушта – Ялта, я вдруг увидел неприметный серый указатель к морю. На указателе значилось: "Гурзуф". Не долго думая, я свернул свой кроссовер по указателю и стал спускаться к старому знакомому, которого давно не видел, но которого не забуду никогда. Для кого-то всего лишь ещё один лагерь из серии молодёжных лагерей Спутник, очень популярный в советские времена. Но для меня – особая веха жизни, когда мистика накрывает реальность.

Я спустился до закрытого шлагбаума, оставил машину и дошёл до набережной, которую не узнал вовсе. Мимо череды кафе и ресторанов, которые непрерывной стеной отгородили знакомый пляж от набережной я дошёл до Спутника, вернее, как иногда повторяется снова и снова, – до того, что от него осталось. А осталось довольно много, уцелели почти все сильно тронутые временем домики-бочки, административный корпус и самое главное – кафе "Космическая Тарелка", с которой у всех бывших спутниковцев было связано так много. Но людей на его территории не было, а были странная тишина и ощущение заброшенности.

Я шёл от бочки к бочке, и память принялась вытворять чудеса наложения прошлого на настоящее. Во включившемся в моей голове хроновизоре я увидел множество парней и девчонок, которые жили здесь почти сорок лет назад, отдыхали, знакомились, строили отношения, а потом со слезами расставались, но увозили кусочек счастья на всю оставшуюся жизнь. Которые радовались своей удачливой избранности, купались в долгожданном море, танцевали, пели песни, играли в волейбол, футбол, настольный теннис и ездили на экскурсии. А еще, конечно, пили кофе и шампанское в незабываемой Тарелке, и вдруг впадали в безысходную тоску из-за того, что в конце июля 1980-го года умер Высоцкий. По крайней мере, для меня это было настоящим ударом, я долго не мог прийти в себя и видел, что плохо от этого было многим.

Именно в гурзуфском Спутнике я пережил два незабываемых и изменивших меня приключения. Не знаю, правда, можно ли с точки зрения строгой семантики считать приключениями те события, которые произошли с двадцатилетним парнем, но во многом они повлияли на то, какой "незаурядной" личностью он является теперь.

Первым приключением, обрушившимся на меня в Гурзуфе образца 1980-го, стало появление настоящего джинна. По обличью это был большой азиатского вида мужик, внезапно возникший во "времянке", куда меня определила на ночлег в гурзуфском ММЦ "Спутник" молоденькая дежурная. Так как я прилетел ночью, места даже по официальной путевке в этом пользующемся повышенным спросом крымском молодежном Парадизе сразу она найти не смогла. Разве что в так называемой "времянке", отличающейся пониженным комфортом и повышенной звукопроводимостью. Потому что стенки в этих времянках были из картона и походили на переборки в небезызвестном общежитии имени Бертольда Шварца.

Девушка проводила меня до этой времянки, открыла дверь, показала койку, пообещала перевести завтра в "бочку" со всеми удобствами и перед выходом вдруг громко вскрикнула от страха, потому что в картонном пространстве, где мы в это время находились, материализовался Бек и стал как-то слишком внимательно вглядываться в её лицо. Потом быстро потерял всякий интерес и направился ко мне.

Несчастную, заспанную дежурную понять было можно, потому что джинн даже в земном обличье всегда внушает определенное беспокойство, все-таки – ориентальный демон. С тихими ругательствами девушка порскнула из времянки, а мы с брутальным азиатом стали рассматривать друг друга. Мужик был необычный. Он стоял с обнаженным торсом в спортивных трикотажных штанах, заканчивавшихся внизу огромными волосатыми ступнями, без всякой обуви. Огромная голова с всклокоченной шевелюрой, абсолютно ничего не выражающее лицо, на котором почти не было глаз, сильный птоз на две трети прикрывал их верхними веками. И буквально с первых слов он принялся меня удивлять.

– Тоже из Азии? Да, Ташкент! Хороший город. И он ткнул в меня пальцем. Как там оказался?

– Родился. Деда в свое время командировали, – на удивление без раздумья ответил я.

– Точно! Но он поехал сам, конвоя не было.

– Да, отправили руководить заводом.

– Это хорошо. Тогда Азии надо было помогать. Сейчас уже не надо. Ладно, ложись сюда, – он показал на свободную койку. Чувствую, устал ты, спи. Завтра поговорим. И взмахнул рукой…

А когда я проснулся, было позднее утро. Видно, сморило меня просто мгновенно, потому что мои неразобранные вещи лежали на постели рядом со мной, и я был одет. Обычно я все-таки раздеваюсь перед сном. А здесь все произошло как-то уж чересчур стремительно и странно.

Я встал и попытался разобраться, где я, не приснилась ли мне вчерашняя встреча. Рядом с моей койкой было еще три, но кроме меня в этом сарайчике (по крайней мере, мне помещение напомнило бабушкину сараюшку) никого не было. И только южное солнце из закрытого окна, немного убавляемое растущими под окном карликовыми пальмами, какими-то еще экзотическими растениями, слегка освещало мое пробуждение. Я вышел. Недалеко от времянки нашел что-то похожее на длинный общий, как при военных казармах, умывальник. Умылся, почистил зубы, вытерся. Прозрел.

Снаружи времянка представляла собой половинку большой бочки, распиленной вдоль и превращенной в два домика. Я оказался на улице, по обеим сторонам которой были установлены десятки таких бочечных половинок. Параллельно и перпендикулярно моей шло еще несколько таких же улиц. Вокруг меня бурлил целый бочечный городок, и так как все вокруг утопало в пальмах и цветах, я почувствовал себя Незнайкой в Солнечно-Цветочном городе. Ведь я еще не знал, где можно позавтракать, куда положить вещи и как избавиться от почти физических переживаний из-за несчастной любви, которые вдруг опять принялись глодать что-то внутри, наверное, душу.

Только шляпы Незнайки с широкими полями у меня не было.

А вокруг сновала золотая молодежь, слышались смех, русские, английские, немецкие и даже французские устойчивые выражения, за улицами бочек блестело золотом синее море, пароход белый-беленький бесшумно плыл по золотистой синеве вдали, и жизнь пообещала большой целебный пластырь на мою израненную душу.

Ведь в Гурзуф я приехал в расстроенных чувствах. Надо мной поиздевалась и бросила девушка моей мечты, моя любовь с первого взгляда. В ту пору я ещё влюблялся в "плохих" девчонок, которые курили, могли как следует выпить, не пьянели и по комплекции походили на пресловутую англичанку Твигги, худую и взбалмошную законодательницу моды шестидесятых годов ХХ века. В общем, влюблялся в тех, от кого могли потерять сознание мои родители.

Но эта гадкая фря к тому же играла не только на моих чувствах, но и на струнных инструментах, а также на фортепиано, учась в музыкальной школе. Я из кожи вон лез, пытаясь произвести на неё впечатление, дарил цветы, придумывал тематические вечеринки, где она всегда царила с гитарой или банджо. Она давала мне понять, что я ей нравлюсь, заигрывала со мной, но при этом строила из себя недотрогу, а иногда вдруг пропадала, и дозвониться до неё целыми неделями было невозможно. Друзья, не без веселья и сострадания наблюдая мои мытарства, открыли мне глаза на её настоящую личную жизнь. Оказывается, у неё давно был любовник на восемь лет старше, который и научил её пить, курить, материться и играть на всех струнных. Повидавший виды мужик обращался с ней, моей ненаглядной, как кот с мышкой (точно как, в свою очередь, играла со мной она), а порой и как боксёр с тренировочной грушей. Лишь только она, по его мнению, делала что-то не так, этот самодур из популярной рок-группы мог запросто надавать ей пощечин или даже пинков. И она, влюблённая дурочка, всё терпела. А когда было уж совсем невмоготу, со слезами бежала от него ко мне и жадно самоутверждалась, купаясь в моей любви, моём внимании и попытках увлечь её интеллектуально.

Узнав всю правду, я, молодой дурак, попытался вразумить его, встретив на улице и начав словесно доказывать, почему женщин бить нельзя. Мне казалось, я подготовил достаточные аргументы, чтобы апеллировать к нравственному закону внутри человека. Я хотел расспросить о надёжности его чувств к моей любимой и, если они так любят друг друга, уйти с их счастливой дороги. Но я почти ничего не успел сказать, потому что он долго слушать не стал. Просто криво усмехнулся и двинул меня ногой в пах, после чего я скрючился, поразился людской подлюшности и увидел в деталях кусок земли под собой, в том числе интересный такой булыжник. Моя рука сама потянулась к нему. Едва увернувшись от второго удара ногой и превратив правую руку в пращу, я метнул этот камень в его ухмыляющуюся физию. Каюсь, осерчал.

С разбитой мордой, весь в крови, любящий пинать людей музыкант, взревел аки вепрь в нощи и, обещая меня засудить на всю катушку, бросился к своей машине, где как раз сидела моя ненаглядная. Помогая ему остановить кровь, она тоже стала кричать мне всякие гадости и как она будет помогать невинно пострадавшим уничтожать меня. Этот несусветный пердимонокль в стиле Кафки продолжался целую вечность – минут пятнадцать. А потом они уехали снимать побои и подавать на меня заявление в милицию и в советский суд – самый справедливый суд в мире.

Вот так весь наш любовный треугольник пострадал от моей неразделенной любви. Я пришёл домой и, решив предвосхитить грядущие неприятности, открылся родителям. Ругая и жалея меня на чем свет стоит и ожидая повестки в милицию, родители тем не менее достали мне эту путёвку в Гурзуф (мало ли что? Когда ещё случится ребёнку отдохнуть? Пусть напоследок хоть отвлечётся немножко), за что я не устаю благодарить их всю мою грешную жизнь.

Но я продолжал страдать от неразделенных чувств, даже не думая о начавших маячить на горизонте нарах, и путевка в Спутник должна была стать чуть ли не самым действенным средством хоть на две недели убежать от действительности и несчастной любви. Ведь только дебил, отправившись, скажем, в Тулу, будет там страдать от мыслей о любимых самоваре и прянике, оставленных дома. Но почти еще целых два дня я оставался в Гурзуфе таким вот дебилом и страдал. Правда, уже в первый день я встретил Бека и проникся-отвлёкся его историей, а на третьи сутки я почти исцелился, потому что на меня свалилось главнейшее средство от любовной хандры-меланхолии – пани Леопольдовна из Саратова. Но лучше, пожалуй, всё по порядку.

Найдя ключ от ненадёжной двери бочки-времянки, я закрыл её снаружи и пошел искать давешнюю пугливую девушку из администрации. Ведь она обещала мне бочку со всеми удобствами.

В центре Спутника обнаружился старинный, заросший зеленым вьюном трехэтажный особняк, который, как оказалось, служил администрацией, столовой и комфортабельными номерами для иностранцев. В "приемном покое" лагеря на мой бестактный вопрос, когда можно перебираться в бочку с удобствами, типично совковая жирная тетка в ответ нагло спросила, – ты ведь из Союза? Тебе дали койку? Что еще надо? У нас и за такое место благодарят, знаешь, как?

Я не знал, как. Вот же Незнайка. На легкое возражение, "а вот девушка мне вчера обещала" последовал категоричный ответ: "Она у нас больше не работает. У тебя путевка на семь дней? На двенадцать!? Тогда вот тебе талон, будешь питаться вот в том зале. Всего-то на двенадцать дней, молодой, здоровый, какие еще удобства надо? Скучать што-ли собрался? Иди, не морочь мне голову.

И я пошел восвояси, солнцем палимый, не желая тратить силы и только начавшее исправляться настроение на сражение с агрессивной служивой аборигенкой, успокаивая себя мыслью, что если бы, не дай бог, путевка была на семь дней, то и поесть бы не дали. А так – даже зал столовой показали. И правильно сделал, потому что чуть позже (уже сменив три койки в разных бочках) понял, здесь, в Цветочном городе бочек, все устраиваются и расселяются сами. Комфорт отдыхающих был в руках и кошельках самих отдыхающих. Надо лишь дать взятку тётке или полюбовно договориться с уезжающими раньше срока. Но понимание общей картинки пришло только через пару дней. А пока я вернулся в своё первое пристанище, достал шорты и майку и пошел осваивать местность.

В конце своей улицы бочек я обнаружил чудесный объект из мира фантастики. Это была Космическая Тарелка. Она только начала взлетать и внезапно остановилась. В этот момент её зафиксировали на полувзлёте и превратили в кафе. В Тарелке варили замечательный кофе в турке и давали шампанское в разлив. Оба эти факта превращали такое кафе для меня в идеальное заведение. Кроме того, как оказалось, Тарелка служила ориентиром для встреч всех влюбленных в Спутнике. Да что там в Спутнике – во всей Большой Ялте!

До обеда было еще далековато, а костлявая рука голода уже сжала желудок, подвинув при этом куда-то костлявую руку неразделенной любви. Поэтому я улыбнулся официантке, заказал яичницу, кофе и выбрал свободное местечко за одним из столиков-пеньков под Тарелкой. К слову, нужно сказать, что свободных столиков в Тарелке никогда не было! Люди занимали эти столики (всего их было около 12-ти) чуть ли не с утра и сидели меняющимися компаниями до закрытия. Тарелка фигурировала в разговорах спутниковцев постоянно, за разными её столиками появлялись, привлекали к себе внимание и исчезали разные известные люди – музыканты, художники, поэты, журналисты, артисты. Так, через столик от меня в тот раз сидел известный кинокомик Савелий. И мне было очень интересно увидеть (и услышать) этого талантливого актёра не придуривающимся и заполошным, как во всех его ролях, а обычным, спокойным, немногословным, со странной хрипотцой в голосе.

Рядом со мной за большим пеньком с бутылкой коньяка расположилась компания почти ровесников, недорослей-студиозусов из Москвы. Они тоже приехали недавно и собирались на пляж. Парни мне понравились, они были технарями (Тимирязевка и Бауманка), напрочь лишенными мерзкого столичного снобизма, с которым я, к сожалению, был знаком не понаслышке. От предложенного коньяка я отказался, мне было еще рановато (по моим внутренним часам утро только началось), проглотил яичницу, допил кофе и, пообещав встретиться с ними на последнем волнорезе пляжа Спутника, отправился за плавками.

Но добрался до моря в тот день я не скоро. Перед лестницей на пляж мне преградил путь Бек. Он не то чтобы соткался из воздуха, но появился вполне себе неожиданно. И впечатление произвёл неприятное. Впрочем, как и всегда. Это теперь мне понятно, кем он был. Но тогда я видел перед собой просто бродягу-бомжа в человеческом обличье, не внушающего симпатии. Да и говорил он как-то не обычно, почти не открывая рта. Общаясь с Беком, я постоянно ловил себя на мысли, что у нас с ним не вполне вербальный контакт, хотя слова были слышны, и артикуляция присутствовала.

– Меня зовут Бек. Ты должен помочь мне.

– Чем?

– Нужно спасти…человека, девушку. И тут я зажмурился, потому что в моём сознании, как мне показалось, вдруг взорвалось солнце, и соткался прекрасный женский образ, который я, правда, и рассмотреть-то толком не успел, так быстро он растаял. Прежде чем я успел возразить он продолжил, – Нет…не просто девушку, моего ангела. Она существует здесь для меня, она спасла меня… Теперь я должен спасти её.

– А я здесь причем?

– Пойдем со мной, я тебе расскажу. Я знаю, ты настоящий проводник, ты поймёшь. Если поможешь, исполню твоё желание. Только настоящее желание. Такое желание, которое евреи пишут и засовывают в Стену Плача.

Вообще-то в тот момент у меня было такое желание. Мне тоже нужна была девушка, и тоже именно моя девушка. Даже то, что она меня не любит, не имело решающего значения. Без неё ничего в этом мире не обещало мне счастья тогда. Может, поэтому я и внимал джинну почти целый день после приезда в гурзуфский Спутник. Правда, все события того дня после завтрака в Тарелке я помню плохо. Мне показалось, что мы некоторое время просто шли вдоль набережной Гурзуфа.

Справа серебрилось на солнце море, а слева за железной решеткой в зелени деревьев скрывались какие-то ведомственные санатории. Потом, кажется, мы сидели на скамейке, потом опять шли. И всё это время я внимательно внимал. Мне слышались абсолютно понятные рубленые фразы, монотонно вбивавшие в меня историю короткой человеческой и продолжающейся далее уже нечеловеческой жизни. Если верить тому, что он говорил (а мне тогда показалось, что он все-таки произносил слова) история Бека должна была врезаться в любую человеческую память навсегда. По крайней мере в мою она вошла как нож в масло.

Он родился в горном районе Туркменистана в семье бая-землевладельца в те поздние советские времена, когда права частной собственности на землю в Средней Азии уже не было, но работающими на земле местными крестьянами это право, передававшееся еще с дореволюционных пор, соблюдалось беспрекословно. Не везде, конечно, а лишь в богом забытых горных кишлаках. Некоторые семьи баев владели многими гектарами земель еще до революции, а после неё, правильно сориентировавшись, вдруг становились председателями райкомов коммунистической партии или властных райисполкомов и уже сами выдавали земельные участки под сельхозработы и застройку. И негласно получали за эту по-советски оформленную "аренду" свои барыши.

Отец Бека прочил сыну такую же карьеру потомственного латифундиста, подобрал ему будущую жену из соседских зажиточных скромниц и начал устраивать в Ашхабадский университет на агрономический факультет, но сын ничего не хотел знать, кроме оружия (уже в десять лет разбирал и собирал автомат Калашникова на время, метал любые ножи и топоры точно в цель на расстояние до двадцати метров, разбирался в боевых характеристиках всех танков, боевых кораблей, самолетов и вертолетов) и приемов различных национальных боевых искусств. В один "прекрасный" день молодой вояка поссорился с отцом и уехал поступать в Ташкентское высшее общевойсковое командное училище. И поступил.

Об училище у джинна осталось приятное воспоминание. Он много занимался физической подготовкой, стратегией и тактикой исторических сражений, дневниковыми мониторингами военных кампаний, изучал жизнь и характер великих полководцев. Без всякого раздражения и особых телесных мук терпел любые физические испытания и лишения. В общем, насколько я понял, стал хорошим офицером. Но только не в политическом отношении, любую идеологию он терпеть не мог. Я еще подумал, – ну, точно, как мой одноклассник Мишка Каимов, классный парень, но абсолютный ноль в политике. Тем более, что Мишка тоже когда-то учился в ТВОКУ. Недаром он потом бросил армию и уехал в Америку.

Но Бек, став молодым офицером, не успел применить свои энергию и знания в мирное время. Его сразу бросили в бой, потому что началась Афганская война. В январе советскими войсками была перейдена речка Пяндж (почти Рубикон) и началось подавление мятежей по просьбе афганского правительства сначала в Баглане, потом в Кунаре, а потом и во всем Афганистане.

– Если бы не война, я бы еще долго не знал своего предназначения. И еще долго не ощущал всех своих сил. И тут я его единственный раз перебил.

– Каких сил?

Странная гримаса перекосила его лицо.

– Лучше бы их не было, хотел бы я снова ощущать себя как раньше. Сейчас слушай дальше. Ты должен знать, чтобы почувствовать. Потому что чувствуешь ты больше, чем можешь понять. Проводники видят и чувствуют всё, только не всегда замечают это.

Подразделение Бека было отправлено в уезд Нахрин, где он начал воевать и понимать, что всё можно было бы решить мирно. Но изголодавшиеся по боевым почестям старшие офицеры, обнаружив цель и почуяв кровь, закусили удила. Тем более что солдаты для многих из них были бессловесными неодушевленными пешками в большой политической и карьерной игре. Что тогда стоила жизнь желторотого пацана, не по своей воле нацепившего гимнастерку? Или жизнь недоразвитого и упрямого ишака-афганца, не желающего принимать политику коммунистической партии Советского Союза? Пушечное мясо на то и пушечное мясо, чтобы влиять на решения политиков у власти сначала кошмарными картинками своей смерти, потом будоражащей кровь информацией о массовой гибели, и наконец – жуткой статистикой числа этих смертей. Поистине – политические паны ссорятся, а у простых хлопцев из деревень и кишлаков чубы летят.

Но для Бека, тогда еще человека, действительность была совсем другой, совсем не игровой. Рядом с ним были живые люди, желающие жить, но подчиненные воинскому Уставу, приказам, капризам начальства и потому наглядно смертные. А по другую сторону выстрелов тоже находились живые люди, тогда еще не духи, не душманы, не смертные враги, готовые убить тебя просто за то, что ты пришел к ним, незваный. Это потом они превратятся в олицетворение Врага.

Молодой офицер выполнял приказы и начал, усмиряя, стрелять. Сначала в посмевших возмутиться положением дел в стране афганских артиллеристов, чей полк взбунтовался еще в декабре 1979-го, потом – во взявшихся за оружие простых крестьян, которым не нравилось, что ими всё более и более беспардонно командуют иноверцы. Но в нём самом быстро рос червь сомнения. И чем больше он отдавал приказы и стрелял, тем больше сомневался в своей миссии. И всё больше понимал, что это не его война. Постепенно он начал уходить в себя, перестал общаться с однополчанами и стал слышать и видеть мертвых.

Каждую ночь теперь он стал ждать с тревогой, потому что к нему начал приходить джинн-наставник, инфернальная сущность, физическая оболочка (аватар) которой перестала существовать, когда Махсуд-шаха, полковника правительственных войск Афганистана (физического носителя) расстреляли у артиллерийских казарм как зачинщика войскового мятежа. Полковника даже успели похоронить, после чего однажды ночью джинн-призрак вдруг явился, назвался Махсудом и сообщил Беку о его будущем предназначении и о том, что земной путь его почти пройден и настала пора переходить в иное воплощение.