Путешествие в город Мехико – Теночтитлан

И вот настал момент творенья пунша. В мгновенье ока на маленький желто-коричневый рабочий столик, выложенный в шахматном порядке кафелем, схожим с плитками ванильного и молочного шоколада, выпрыгнули из рыжей хозяйственной сумки с бойцовым петухом, обладателем исполинского гребня, восемь новеньких прозрачных небольших пакетиков с ловко завязанными на макушке узелками.

В одном были известные палочки корицы, в другом – сахарного тростника, в третьем – плоды тамаринда, в четвёртом – цветки хамайки, в пятом- похожие на крошечные яблочки, техокоте, в шестом – пилонсильо, в седьмом – изюм, в восьмом – чернослив, а в последнем, девятом пакете, что вышел побольше других, полкило пузатых желтых яблок. Словом, из сумки выбралось всё, что было записано на белой бумажной салфеточке.

Потом все содержимое пакетов по очереди высыпалось на столик, на такое старенькое полотенчико, что цвет его можно было определить не иначе как светленький – пресветленький, да и только. Полотенчико это каждый раз перед принятием следующего гостя торжественно встряхивалось и разглаживалось тетушкиной ладонью как исполинским утюгом.

Высыпаемое тщательно, со всех боков изучалось на предмет пригодности: каждый цветочек хамайки, каждый загогулистый плод бурого тамаринда, каждый свиток палочек корицы и влажные, пресочнейшие палочки сахарного тростника, каждый пилонсильо, искрящийся звездочками сахаринок и подобный по форме рогу единорога и по цвету – горчайшему шоколаду, каждая блестящая и мягонькая изюминка и черносливенка, всё-всё было изучено тетушкой в этой кухонной лаборатории. Пригодность оказалась высшего сорта. И Хуана опять мемекнула. Она почувствовала, как нос, шея, грудная клетка и живот перестали быть одним желудком и обрели долгожданную свободу. Она радостно икнула, а тетушка ласково взглянула на неё.

Глиняная кастрюля на огне уж тихонько начинала бормотать , приглашая гостей со столика. И желание её немедля исполнилось: все изученное тетушкой на вышесортность, ловко и тщательно вымылось , нарезалось и посыпалось в это бормотанье. И неожиданно распустилось таким удивительным ароматом, что пампушки-хохотушки дружненько вкатились в кухонку и, подпихивая друг дружку под бока, повисли в восхищение над глиняною кастрюлей, собственный аромат которой, надо добавить, был ни больше, ни меньше, а первою скрипкою в этой пуншевой симфонии.

И тут уж началась такое шумное полуторачасовое фруктовое бормотанье, которое случается только в волшебные рождественские дни, и от которого сказочным рубином распускаются в пунше, ну абсолютно все цветки хамайки.