Весна страстей наших. Книга 1. Детство Понтия Пилата. Лестница Венеры

Уцепившись за то, что, дескать, дважды претор и судья, я принялся восхвалять справедливость моего деда. Вокат мрачно кивал и соглашался: «Да, справедливый человек».

«И, насколько мне известно, он с каждым человеком умеет найти общий язык!» – продолжал восхищаться я.

«Да, с каждым», – тряс головой и прихрамывал Вокат.

«И главное в нем то, говорят, что, будучи строгим и справедливым судьей, он в глубине души – мягкий и милосердный человек. Даже к преступникам».

«Со мной он тоже милостиво поступил, – согласился Вокат. – Только сутки держал меня у порога, не пуская в дом. А потом велел запереть в сарай, а не бросил в яму с провинившимися рабами. И снова только на сутки, а не на неделю. А когда меня повели на пытку, не стал калечить мне тело, а только слегка помял ноги тисками. И жгли они меня осторожно, чтобы волдыри потом не превратились в раны». – Так мне спокойно и грустно признался Вокат.

А я возразил: «Наверное, так у них принято, у судей. Ты ведь раб. Раба надо в первую очередь испытать на пытке». Вокат глянул на меня так, словно впервые увидел, но тут же согласился: «Конечно, раб… Да, наверное, принято…»

А я принялся развивать тему: дед мой, дескать, очень нас ждет и волнуется о том, как протекает наше путешествие. И вот, пришел какой-то странный человек, к тому же раб, которого он никогда в жизни не видел…

Вокат, наконец, не выдержал и, как у нас в Службе говорят, «потек». Он остановился и гневно объявил: «Он меня не раз видел и знает. И тебя он, может быть, ждет! Но отцу твоему запретил приближаться к своему дому. И велел совсем не въезжать в город, чтобы никто в Тарраконе не видел его жены. Кроткую и добродетельную Лусену, мою госпожу, он обозвал таким грязным и пошлым словом!..»

Вокат поперхнулся и замолчал. На лице его отобразился ужас. Он лишь сейчас понял, что рассказал то, что ни в коем случае не следовало мне рассказывать.

Я схватил Воката за руки, заглядывал ему в глаза и шептал: «Я обожаю тебя, Вокат! Ты даже не представляешь, какой ты мне сделал подарок! Камнем Юпитера клянусь, что ни одна душа не узнает о нашем разговоре! Ты самый прекрасный человек на свете!»

Вокат был так напуган и изумлен моими словами, что ничего мне не отвечал. И только вскрикнул, когда я пытался обнять его, – как потом выяснилось, ему жгли главным образом спину.

XXI. Ты, мудрый Сенека, наверное догадался, как я использовал только что обретенный мной меч? Но все равно вспомню и расскажу по порядку.

Ближе к полудню Лусена начала вглядываться в меня, вроде бы исподволь, но так пронзительно, что я стал ощущать ее взгляды кожей и частями тела: правым ухом, левой щекой, затылком, спиной и плечами. Но стоило мне к ней повернуться, она от меня отворачивалась. А потом снова ввинчивала в меня взгляд и рылась во мне, шарила и искала, пытаясь нащупать.

Мне это надоело, и я уныло спросил: «Ну что? Ну что, мама?!»

Лусена тут же отвернулась от меня и долго молчала. Мы проехали на телеге не менее стадии, прежде чем она снова заговорила: «Отец, наверное, сам тебе все объяснит. Но… Он раздражен. Он сильно переживает… Понимаешь меня?»

И опять замолчала. А я решил не прерывать тягостное молчание.

Мы еще проехали стадию или две. И вдруг Лусена дернула головой, словно кто-то сзади уколол ее в шею острием брошки, и ранено воскликнула: «Но это не надолго! Я обещаю тебе! Как только мы устроимся на новом месте, отец тут же пришлет за тобой! Обещаю!»

Я посмотрел ей в глаза, а когда она виновато отвела взгляд, улыбнулся и сказал: «Конечно. Ты только не переживай, мама. Все будет хорошо».

Тогда она обняла меня, прижала к себе и долго держала в объятиях, еще сильнее стискивая, когда я пытался освободиться.

Так мы доехали до южных предместий Тарракона и остановились возле кладбища, у которого нам была назначена встреча.

Отец с тремя декуриями всадников прибыл туда с опозданием. Вопреки обыкновению, он был одет как римский офицер: кавалерийский кассис на голове, панцирь и плащ – на теле, а на ногах – калиги. И только оружие было иберийским: галлекийские дротики и фальчион – изогнутая испанская сабля. И восседал он на леопардовой шкуре, которой редко покрывают своих лошадей римские всадники.

На меня с Лусеной он даже не глянул.

Как только турма подъехала, от одного из надгробий отделился пожилой человек в рабской одежде и подошел к отцу. Отец, не слезая с лошади, коротко переговорил с ним. Потом подъехал к нашей кибитке и, глядя на меня, словно на милевой столб, скомандовал: «Вылезай, Луций. Пойдешь с этим человеком. Он тебя проводит к твоему деду. Будешь теперь жить у него».

Я почувствовал, как вздрогнула и сжалась сидевшая рядом со мной Лусена. И сказал: «Я не буду у него жить».

«Будешь жить у деда, – усталым и безразличным голосом повторил отец и продолжал отдавать распоряжения: – У него ты продолжишь свое образование. Здесь школы не хуже, чем в Кордубе. В Германии школ нет… Решено: остаешься пока в Тарраконе. А дальше посмотрим… Посмотрим, как потечет жизнь и куда она повернется».

«Я не буду жить у Публия Пилата». – Я тоже решил повторить слова, тихо, но уверенно.

А отец словно вдруг разглядел на мне, милевом столбе, до этого не замеченную им надпись, вышел из оцепенения, сверкнул глазами и рыкнул: «Кончай разговоры! Делай, что сказано! Прощайся со всеми и ступай в город! Мы с тобой, будем считать, уже попрощались».

И отъехал в сторону, чтобы не слышать возражений.

Я ни с кем не стал прощаться. Даже с Лусеной. Взял дорожный мешок, спрыгнул на землю, подошел к посланному за мной рабу и сказал: «Прошу тебя. Уйдем отсюда побыстрее».

Раб выполнил мою просьбу, и скоро, миновав кладбище, мы уже входили в южные ворота.

Пожилой раб, мой провожатый, оказался чутким и разговорчивым человеком. То есть, сострадая мне и желая отвлечь от печальных мыслей, принялся подробно описывать достопримечательности города: его форум, его базилику, в которой дед исполнял свою должность, храмы, стены и ворота Тарракона. Я, со своей стороны, задавал ему вопросы. Так что вскорости вся планировка столицы стала мне ясна и понятна.

На городском рынке мне не составило особого труда отстать от моего разговорчивого спутника и затеряться в толпе.

Найти северные ворота и выйти из города оказалось еще проще.

И часа не прошло, как на Августовой дороге я увидел наш обоз, который медленно двигался по направлению к Баркине. Я пошел следом, но так, чтобы меня не заметили преждевременно.

И лишь когда с запада, с окрестных холмов, высыпала и спустилась к обозу конная турма, когда возле какого-то небольшого селения и кладбища, белевшего при входе в него, остановились и стали разбивать лагерь, тогда я внезапно обнаружил себя, в розовых испанских сумерках представ перед Марком Пилатом и женой его, моей мамой и мачехой.

Как только Лусена увидела и узнала меня, слезы прямо-таки брызнули у нее из глаз и побежали по щекам, по подбородку. При этом она не издала ни звука и ни малейшей попытки не предприняла, чтобы смахнуть или отереть слезы, как это обычно делают женщины.

Марк же выпучил на меня глаза. Вид у него был… Как бы точнее вспомнить и описать?.. Помнишь, как он выразился про своего коня-мавританца: «дикий и лютый»? Вот точно таким было у него в этот момент лицо: лютым и диким!

Все молчали. И в гулкой и душной тишине я заговорил: «Ты, может быть, не расслышал меня, отец? Так я тебе в третий и последний раз повторяю. С человеком, который долго и унизительно издевался над посланцем моего отца, с таким человеком я не могу и не буду жить под одной крышей. Жестокий человек, который во всеуслышание проклял моего родного отца, этот человек тем самым и меня проклял и прогнал от себя. Низкий человек, который мою любимую и любящую мать прилюдно обозвал грязным и бранным словом, этот подлый старик не может и не смеет после этого быть моим родственником и дедом!»

Казалось, не только люди, но сама природа замерла и слушала мою речь. И я завершил, бесстрашно глядя в выпученные глаза Объекта: «Ты тоже можешь проклясть меня и прогнать с дороги. По древнему римскому закону ты, как отец и верховный судья в нашем семействе, можешь даже предать меня смерти. Но заставить меня жить с мерзким старикашкой, с тем, кого я отныне даже за человека не считаю, – права не имеешь, ни перед людьми, ни перед богами. Потому что я не безгласное животное, не собачонка и даже не лошадь. Я человек. Я Луций Понтий Пилат, сын всадника Марка Пилата из прославленного клана Гиртулеев! Клянусь вот этими покойниками, их манами и гениями!» – И я, протянув руку, указал на видневшееся поблизости кладбище…

Спасибо тебе, Луций! Хотя ты специально не обучал меня красноречию, но, слушая твои лекции и беседы, я многое от тебя перенял и некоторым фигурам обучился…

Речь свою я старательно составил, прорепетировал и затвердил, пока шел за обозом. Я ее легко и без запинки произнес, не испытывая ни страха, ни обиды, ни гнева, а радуясь в душе и как бы наслаждаясь своими гладкими словами, своим смелым и торжественным голосом, той благодарной тишиной, которая меня окутывала. Представь себе, чем дольше я говорил, тем больше в глазах у моего отца гнев и оторопь сменялись яростью и торжеством, такими же лютыми и дикими.

И когда я, поклявшись покойниками, наконец, замолчал, отец вдруг с силой ударил себя кулаками в медный нагрудник, затем развел руки в стороны, сначала насмешливо оглядел стоявших радом конников и солдат, затем радостно посмотрел на Лусену и объявил: «Действительно, похоже, маленький Пилат вдруг взял и вылупился! Если упремся, ничем нас не сломишь. Моя порода!»

И отошел к костру, который уже разожгли молодчики. И несколько раз оттуда донесся его шумный хохот.

Глава 5

От Тарракона до Ализона

I. Признав во мне, наконец, своего сына, отец не то чтобы сразу ко мне потеплел и переменился. На следующий день, например, он по-прежнему как бы не замечал меня, ни утром, ни вечером. И то же самое повторилось на второй день и во второй вечер, когда мы подъехали к Баркине.

На третье же утро отец поручил турму первому декуриону Гаю Калену, а сам остался при обозе. Сел в кибитку рядом с Лусеной, и долго они о чем-то нежно и сокровенно молчали, глядя друг другу в глаза и иногда берясь за руки. А я шел по пешеходной тропинке, чуть в стороне, и то наблюдал за родителями, то разглядывал гору, под которой расположилась Баркина. (В этот день кавалькада словно нарочно двигалась шагом и медленно.)

Я вздрогнул от неожиданности, когда рядом со мной вдруг раздался голос отца: «На этой горе когда-то стоял Гамилькар, отец великого Ганнибала. Он велел основать этот город».

Я не заметил, как отец оставил Лусену, покинул повозку и подошел ко мне.

«И Квинт Серторий, великий римский воин и полководец, любил смотреть с этой горы на город и на море, – продолжал Марк Пилат. – А рядом с ним стоял его лучший квестор и любимый легат – Луций Понтий Гиртулей. Слыхал о таком?»

Я солгал, что никогда не слышал. И тогда отец свирепо воскликнул: «Отдали тебя в лучшую школу! Кучу денег истратили! А чему ты там научился?! Ты даже о Луции Понтии Гиртулее ничего не знаешь! А ведь он твой прадед. Вернее, прапрадед. И в честь него я назвал тебя Луцием!»

Обдав меня яростным презрением, отец отошел в сторону и стал делать замечания конюхам, которые со всех сторон окружали нашу процессию. Потом снова прыгнул в повозку и сел молчать рядом с Лусеной.

Прошло не менее получаса.

Потом отец спрыгнул на землю, подошел ко мне и, насмешливо глядя, сказал: «Стыдно не знать о своих предках. Тем более о таких, как Луций Гиртулей! Ведь от него произошли не только испанские Понтии, но все галльские и африканские Гиртулеи… И раз уж ты объявил себя Луцием Понтием Пилатом, – тут отец не просто насмешливо, а зло и ехидно на меня покосился, – раз ты на это осмелился, придется мне кое-что тебе рассказать. Чтобы ты не позорил свой род. И меня не позорил своим невежеством!»

И стал рассказывать. О четырех кланах Понтиев: Телесинах, Гиртулеях, Венусилах и Неполах. О самнитском восстании. О битве при Коллинских воротах. Об испанской войне Квинта Сертория. О доблестных деяниях Луция Понтия Гиртулея. О его гибели. О чудесном спасении его младшего сына, Квинта Понтия Гиртулея.

Обо всем об этом я уже вспоминал (см. 1.II и Приложение 1) и не стану повторяться.

Рассказывал отец просто и ясно. Он хорошо знал историю; по крайней мере, ту ее часть, которая непосредственно касалась его рода и его клана – клана Гиртулеев. И хотя он не то чтобы мне рассказывал, а скорее говорил сам с собой, я слушал его, что называется, затаив дыхание (насколько можно было его затаить, ведь приходилось довольно быстро идти следом за обозом). И не только потому, что все в этом рассказе было для меня интересно. Я хорошо понимал, что, благодаря своему искусству разведчика и охотника, отца я, конечно, завоевал и привлек на свою сторону. Но если я на полдороге брошу пойменику, если не превращусь теперь в пастуха, то свою добычу могу быстро утратить – сбежит она от меня к своему прежнему состоянию, к холодному безразличию ко мне. То есть в данном случае следовало, затаив дыхание, жадно ловить каждое слово, вздрагивая от напряжения и время от времени издавая восхищенные восклицания, быстрые и короткие, чтобы не мешать рассказчику.

Я знал, что, хотя он не глядит на меня, однако, он не безразличен к моей реакции, он как бы ко мне прислушивается и приглядывается, вроде бы не слушая и не глядя, он чувствует мой интерес и мое восхищение, и они доставляют ему удовольствие, намного более сильное, чем сам его рассказ, и поэтому чем дальше, тем с большей радостью и с большим подъемом рассказывает и рассуждает.

Похоже, я тогда удачно сыграл свою роль пастуха. Окончив рассказ, вернее, прервав его чуть ли не на полуслове, отец, так и не глянув на меня, вскочил на лошадь и ускакал догонять турму. И потом несколько дней опять словно не замечал меня и не разговаривал со мной.

Пока мы не добрались до Пиренеев.

II. Пиренеи мы преодолевали по самой восточной, приморской дороге, через перевал Баниул. И когда мы только начали на него подниматься, нас со всех сторон обступил и окутал мокрый и плотный туман.

Хотя можно было осторожно продолжать движение, потому что подъем к Баниулу, как ты знаешь, не слишком крутой, дорога достаточно широка и покрыта ровными плитами, по которым колеса экипажей катятся почти без толчков и не скользя, – хотя можно было двигаться дальше, отец, тем не менее, две декурии послал к перевалу, а обозу с оставшейся декурией велел остановиться и ждать, пока туман не рассеется. Конюхи занялись лошадьми, молодчики стали разводить костры. Я стал помогать повару и Лусене в приготовлении полуденной трапезы. Но вдруг ко мне подошел отец и сердито скомандовал: «Нечего мешаться под ногами. Без тебя обойдутся. Пойдем, прогуляемся».

Мы отошли в сторону. Но никакой прогулки не произошло. Скоро отец уселся на поваленное дерево и без всяких предисловий принялся рассказывать о своем деде и моем прадеде – Квинте Понтии Гиртулее.

Он говорил долго, приводил много эпизодов, некоторые из которых мне уже тогда показались, мягко говоря, неправдоподобными. Но, видимо, придется мне теперь вспомнить этот рассказ, разумеется, в самых общих чертах, и по возможности сохраняя отцовский стиль повествования. Потому что очень яркая личность – Квинт Гиртулей. К тому же Первопилат и, стало быть, основатель целой клановой ветви. Вдобавок соратник божественного Юлия, чем далеко не каждая большая римская семья похвастаться может. Наконец – помнишь? – мой давешний сон, в котором этот самый Квинт явился мне после Луция Гиртулея, тряхнул своим дротиком и воскликнул: «Будь достоин» (см. 1.1).

Нет, не стану сейчас вспоминать. Потому что эту замечательную историю я тебе тоже уже рассказывал. Тоже в Риме. Когда однажды речь у нас зашла об испанских приключениях Юлия Цезаря… Запамятовал? Ну так при случае могу напомнить, если пожелаешь (см. Приложение 2).

III. Когда туман рассеялся, мы спустились с перевала, миновали Русцинон и через несколько дней достигли Нарбона.

Тебе, Луций, приходилось бывать в Нарбоне? Я много слышал об этой столице Трансальпийской Провинции и, естественно, мечтал осмотреть ее достопримечательности. Тем более, что Августова – виноват, теперь уже Домициева – дорога шла прямо через город, как рассказывали, отделяя форум от священного участка с храмами. Однако за несколько стадий до Нарбона отец велел свернуть на проселочную дорогу и с запада обогнуть город. Он объяснил, что Нарбон для него – город враждебный.

Помнишь, Луций? В Нарбонской Галлии обитали мои родственники по матери, Вибии Сервии, так называемые Нарбонские Понтии Гиртулеи (см. 1.IV). Они, когда отец мой женился на Лусене, объявили о разрыве родственных связей с Марком Пилатом (см. 1.VIII). И хотя, насколько известно, жили они главным образом в Массалии, видимо, кто-то из них и в Нарбоне проживал, или отец опасался их там встретить. А потому – побоку и мимо Нарбона с его форумом, храмами, театрами и амфитеатром, цирком и прославленным портом! Лишь издали мне удалось его увидеть – в солнечной утренней дымке, сквозь пыль, поднятую лошадьми и повозками.

IV. Так же в обход и словно обиженно миновали мы великолепный Немавз, не увидав ни его амфитеатра, ни крупнейшего в Провинции рынка, ни прославленных на всем римском Западе терм, ни храма Галльских Матерей, в котором, как я знаю, до последнего момента надеялась побывать и принести жертву Лусена.

V. В Арелате мы по военному понтонному мосту переправились через Родан и по правому берегу реки направились в сторону от моря, на север и в глубь Галлии.

VI. Лишь для одного города на нашем пути было сделано исключение – для Вьенны. Я должен о нем упомянуть, потому что в дальнейшем он сыграет известную роль в моей судьбе. Но сперва напомню тебе, Луций, о кланах Понтиев.

Помнишь? Понтиев было четыре клана: Телесины, Гиртулеи, Неполы и Венусилы (см. Приложение 1.II и далее). Так вот последние, Венусилы, хотя и не принимали активного участия в марсийской войне и самнитском восстании, однако сильно пострадали от сулланских репрессий и в результате рассеялись по белу свету. И кто-то из Венусилов осел в Нарбонской Галлии, на самой ее окраине, во Вьенне, с течением времени образовав там целую ветвь. Ветвь эта получила прозвание Капелла; одни говорят – в честь звезды в созвездии Возничего, с восходом которой весною начинается дождливая пора; другие утверждают, что вьеннские Венусилы на первых порах промышляли главным образом козьими стадами, и отсюда – «капелла – козочка», – дескать, и прозвище. Как бы там ни было, они довольно прочно обосновались во Вьенне и так сошлись и сдружились с местными аллоброгами, что когда после убийства божественного Юлия Цезаря аллоброги подняли восстание и выгнали из Вьенны всех проживавших там римских граждан, Капелл Венусилов они то ли не тронули, то ли насильно удержали в городе, не желая с ними расставаться.

Ты знаешь наверняка, что изгнанные из Вьенны римляне двинулись на север и при слиянии Родана с Араром основали новую колонию – Лугдун. Место было выбрано на редкость удачно как в военном, так и в торговом отношении. В Лугдун со всех сторон Империи устремились купцы и торговцы, ремесленники и промышленники, земледельцы и финансисты. Так что лет через двадцать после основания новой колонии Лугдун в хозяйственном плане ничуть не уступал Вьенне, а еще через десять лет, пожалуй, стал превосходить ее во многих отношениях.

Естественно, между городами возникло соперничество. Оно лишь усилилось после того, как в Лугдун переселились уже знакомые нам Галльские Понтии Гиртулеи. То есть ветвь Гая Гиртулея по-прежнему проживала и хозяйствовала в Массалии, в Немавзе и частично в Нарбоне, а ветвь Тита Гиртулея, до этого обитавшая в Арелате и в Аквах Секстиевых, поменяла местожительство с менее выгодного на более прибыльное. При этом они сохранили тесные связи со своими нарбонскими родственниками. И вот что получилось в итоге:

Лугдунские Понтии Гиртулеи, обосновавшись выше и раньше на главном галльском торговом пути, постепенно отобрали у вьеннских Понтиев Венусилов торговлю основными товарами: галльскими рубашками (основным одеянием рабов в Италии), кадуркским полотном, секванской соленой свининой, неметакской военной одеждой и красным сукном. Венусилы, которые к тому времени, как ты догадываешься, не только козами промышляли, пытались было составить конкуренцию и оказать сопротивление. Но нарбонский и марсельский порты контролировались Нарбонскими Гиртулеями. Так что пришлось, что называется, менять ориентацию: с южной на северную. То есть Капеллы Венусилы занялись теперь поставками товаров с морского побережья в глубь Галлии: свежей и консервированной рыбы (главным образом лососевых, барабули и зубатки), устриц, морских гребешков и мидий, а также италийских и масиллийских вин. Галлов и галльских римлян снабжали теперь Венусилы. Они по-прежнему разводили коз, скупали у аллоброгов мясо (главным образом свинину) и в последнее время завели у себя довольно приличное гончарное производство.

Лугдунские Гиртулеи и тут пытались вмешаться, перехватить и урвать в свою пользу. Так что соперничество между двумя кланами Понтиев с течением времени не только не ослабло, а, напротив, усилилось. Неприязнь возросла. Появилась даже ненависть.

Разумеется, обо всех подробностях этих межклановых отношений я выведал позже. Но тебе описал, чтобы ты сразу же мог оценить картину.

VII. Представь себе, Луций:

Главному вьеннскому Венусилу утром докладывают: «Какой-то Понтий Гиртулей желает тебя видеть. Он вооружен и на коне. А на берегу расквартирована целая конная ала, которой, этот офицер, судя по всему, командует».

Хозяин сперва удивляется, потом пугается, затем на всякий случай надевает на себя тогу и выходит к воротам. Перед ним стоит римский кавалерист в полном вооружении (мой отец), а рядом с ним женщина и подросток (мы с Лусеной). Придав своему лицу спокойное и немного надменное выражение, хозяин говорит: «Я Гелий Понтий Венусил Капелла, римский гражданин, кваттуовир и магистрат города. А ты кто таков?»

«Я Марк, сын Публия, из клана Гиртулеев и из рода Понтиев», – отвечает отец.

«Зачем пожаловал ко мне?» – спрашивает Гелий.

«Я тут проездом, – отвечает отец. – Двигаюсь со своей турмой к рейнской армии, в распоряжение Публия Квинтилия Вара. А к тебе завернул, чтобы приветствовать тебя этим солнечным и радостным утром и пожелать здоровья и благополучия».

Лицо Гелия тут же теряет спокойствие и надменность. Гелий удивлен. Гелий растерянно восклицает: «Я же Венусил! А ты Гиртулей. Разве тебе неизвестно, что между нашими кланами давно существует… Как бы тебя не обидеть… Клянусь Меркурием, не припомню, чтобы кто-нибудь из Гиртулеев желал мне здоровья и благополучия. Ведь все вы готовы…»

Отец не дает Гелию договорить: «Ты не понял, почтенный Гелий Капелла. Я из ветви Пилатов. Мой отец, Публий Понтий Пилат, никогда не враждовал с Венусилами. А мой дед, Квинт Понтий Первопилат, начальник личной охраны божественного Юлия Цезаря…»

Теперь уже Гелий Понтий Капелла не дает отцу договорить. Он раскрывает ему свои объятия. Приглашает войти в дом. Кличет слуг. Велит приготовить баню, накрыть триклиний возле бассейна под деревьями. Он и конников отца приглашает пожаловать в свое имение. Всю турму велит немедленно вести в усадьбу. И лишь настойчивое сопротивление отца ограничивает число приглашенных тремя декурионами. За ними тотчас посылают на берег реки. А пока суть да дело, радостно-возбужденный хозяин рассказывает нам, что его дед, Луций Понтий Капелла, однажды сподобился принимать у себя божественного Юлия Цезаря, когда на седьмой год Галльской войны Цезарь избрал Вьенну в качестве пограничной базы и перегруппировывал здесь свою кавалерию. Цезарь несколько дней прожил у Луция Капеллы, а при Цезаре неотлучно находился – кто бы вы думали? – Квинт Понтий Пилат, то есть дед моего отца и мой прадед.

«Пилаты – не Гиртулеи!» – восклицал Гелий Капелла. И тут же поправлялся: «Нет, я хочу сказать, что среди Гиртулеев Пилаты – прекрасные люди, близкие нам родственники и гости дорогие!» И тут же снова восклицал: «Какие вы Гиртулеи! Вы – Пилаты! Прекрасные, знаменитые люди! Истинные Понтии!»

Похоже, Марк Пилат уже не рад был, что решил нанести визит этому шумному, словоохотливому и чересчур гостеприимному человеку. Отец ведь, как я понимаю, действительно только поприветствовать его хотел и тем самым продемонстрировать презрение к нарбонским и лугдунским своим родственникам. В результате пришлось целый день провести в доме совершенно чужого ему человека: греться и прохлаждаться с ним в бане, три часа завтракать, два часа осматривать владения Гелия Капеллы и потом еще пять часов обедать-ужинать, возлежа в триклинии в обществе собственных декурионов и множества разных Венусилов, со всего города сбежавшихся поглазеть на «Гиртулея, который не Гиртулей», «прекрасного Пилата», «истинного Понтия».