Последний вздох господина

СанаА Бова

Последний вздох господина

Пролог: Тень грядущей бури

На окраине пустоши, где холм спускался к реке, сырость пропитывала воздух, а тина, густая, хлюпала под порывами ветра, что выл наперекор ночной тишине. Мутная река, воняющая гнилью, огибала чёрные скалы, её пузырящиеся воды отражали багровый свет пожаров, пылавших вдали. Густой мрак ночи, пропитанный гарью, цеплялся за кривые деревья леса, чьи голые ветви скрипели, тянувшись к звёздам, будто крали их блеск. Поодаль шпили дворца, острые, как клинки, дрожали в дыму, их тени гнулись, наподобие теней, готовых рухнуть под тяжестью правды. Ветхая хижина тонула в грязи, её стены, увешанные костями и травами, пахли землёй и смертью, а узкие щели пропускали ветер, чей вой сливался с треском углей, пылавших в очаге.

У костра сидела сгорбленная старуха с морщинистой, как кора, кожей, блестевшей в отсветах пламени. Её мутные, но цепкие глаза резали тьму, будто лезвия, а костлявые пальцы перебирали вырезанные узорами кости, пахнущие землёй и кровью, смешанной с дымом. Седые спутанные волосы падали на лицо, но не скрывали её взгляд, устремлённый к реке, где воды шипели, будто шептались о тайнах. Рваный плащ, пропахший гарью, колыхался, цепляясь за кости, висевшие на стенах, чьи тени плясали наперекор свету. Она бормотала, её хриплый голос тонул в вое ветра, слова вились, как заклятья, способные разбудить мёртвых. Напротив, вблизи очага, сидел худой юноша с бледной, как пепел, кожей, его тёмные глаза блестели любопытством, но дрожали, будто страшились правды. Залатанный плащ, пахнущий травой и пылью, укрывал его плечи, а грязные сапоги оставляли следы, растворявшиеся в тине. В руке он сжимал тупой нож, чьё лезвие блестело в отсветах, дрожащие пальцы гладили рукоять, будто искали опору.

Костёр трещал, его искры взлетали, гасли в пропитанной сыростью грязи, их шипение разрезало ночь, будто крики, затихшие вдали. Старуха подняла кость с вырезанными узорами, пахнущую тленом, и бросила её в пламя, где та треснула, чёрный дым взвился, рисуя изломанные тени, будто судьбы людей рвались в огне. Её сухие губы шевелились, хриплые слова падали, наподобие камней в реку, чьи воды пузырились, отражая багровый свет пожаров. Худой юноша наклонился ближе, его тёплое дыхание смешалось с дымом, широко раскрытые глаза ловили её тени, но губы молчали, будто боялись спугнуть её слова.

– Говорят, город горит, – выдохнул он, его низкий голос дрожал наперекор воле, пальцы сжали нож, костяшки побелели. – Пожары… крики… правда ли это?

Старуха молчала, её острый взгляд скользнул к реке, где ржавый обломок копья плыл, его остриё блестело, напоминая глаз, следящий за ними. Она сжала ещё одну кость, чёрные ногти впились в её узоры, старая сухая кровь осыпалась, смешиваясь с пеплом. Её губы дрогнули, хрип вырвался, и его звуки вились, словно нити, связующие землю и небо.

– Правда… – прошелестела она, её хриплый голос резал тишину, будто лезвие, мутные глаза блестели, словно видели дальше пожаров. – Правда тонет в крови, мальчик. Тяжела она, как кости, уносимые рекой.

Юноша нахмурился, его густые брови сдвинулись, тень легла на лицо, скрывая страх. Он подался вперёд, зажатый в руке нож дрогнул, его лезвие чиркнуло по грязи, оставив борозду, тут же заполненную тиной. Его дыхание ускорилось, грудь вздымалась, будто он бежал от невидимой угрозы.

– Но кто? – спросил он, голос сорвался наперекор смелости, тёмные глаза искали её взгляд, но она смотрела мимо, в ночь. – Кто жжёт город? Воины? Кланы? Или… император?

Старуха хмыкнула, её сухой смех треснул, как ветки под сапогом, костлявые пальцы бросили ещё кость в огонь, пламя взревело, чёрный дым взвился, рисуя тени: фигуру в шёлке с блестящим кинжалом и другую, в мантии, чья кровь текла, как река. Она наклонилась к костру, седые волосы упали в пламя, но не загорелись, их концы дымились, пахнущие тленом. Её острый взгляд впился в юношу, будто клинок, его тело дрогнуло, нож выпал, утонул в пропитанной сыростью грязи.

– Не имена важны, – хрипела она, низкий голос вплетался в треск углей, будто ночь пела её устами. – Ненависть их ведёт, мальчик. Ненависть… и то, чего они не смеют назвать.

Юноша замер, его блестящие глаза сузились, сухие губы шевельнулись, но слова застряли. Он смотрел на реку, где чёрный обрывок ткани с вышитым когтем застрял в тростнике, его нити рвались, словно надежды, гаснущие в ночи. Дрожащие пальцы потянулись к грязи, выдернули нож, его тупое лезвие отражало языки пламени. Он сглотнул, грудь сжалась, воздух, пропитанный гарью, резал лёгкие, но он не отводил взгляд от старухи, чья тень росла наперекор свету.

Река шипела громче, её мутные воды несли кости, чьи зубы блестели. Чёрные камни торчали из воды, их острые края резали течение, пропитанное кровью, сочившейся из земли. Тростник гнулся, его ломкие стебли падали в реку, тонули, наподобие тайн, которых никто не смел коснуться. Сгорбленная старуха поднялась, её рваный плащ колыхнулся, кости на стенах звякнули, их звук резал ночь, словно крики, затихшие вдали. Она шагнула к реке, ветхие сапоги хлюпали в грязи, оставляя следы, растворявшиеся, будто её правда не принадлежала миру. Её пальцы, сжимавшие кость, дрогнули, вырезанные узоры блестели, пропитанные тленом, и она бросила кость в воду, где та утонула, пузыри взвились, словно души, ищущие покой.

Худой юноша встал, его залатанный плащ зацепился за ветку, торчавшую из грязи, ткань треснула, пахнущая пылью. Он шагнул за ней, зажатый в руке нож дрожал, его лезвие чиркало по воздуху, будто искало врага, которого не было. Тёмные глаза ловили её тень, но губы молчали, словно страшились её слов, режущих глубже стали. Он остановился вблизи реки, грязные сапоги тонули в тине, запах крови и земли душил его, но он смотрел на сгорбленную спину старухи.

– Что будет? – выдохнул он, хриплый голос сорвался наперекор смелости, пальцы сжали нож, лезвие вонзилось в грязь, оставив рану, заполненную тиной. – Город… он выстоит?

Старуха обернулась, её мутные глаза пугающе блестели. Она хрипела, сухие губы шевелились, слова падали, словно пепел, оседавший на её пропахший гарью плащ. Костлявые пальцы сжали воздух, будто ловили тени, висевшие в дыму, их очертания дрожали, словно люди, чьи судьбы рвались.

– Кровь зальёт землю, – прошелестела она, низкий голос резал ночь, будто клинок, её глаза впились в него, словно видели его душу. – Но чья душа её выпьет, мальчик? Чья?

Юноша отступил, его хлюпающие сапоги оставили следы, растворившиеся в пропитанной тиной грязи. Грудь сжалась, густой воздух, пахнущий кровью, гарью, смертью, душил его, он сглотнул, сухие губы дрогнули, но слова умерли. Он смотрел на реку, где мёртвая птица всплыла, её багровые перья блестели, словно предупреждение, которого он не смел понять. Тупой нож выпал, утонул в грязи, его лезвие блестело, напоминая глаз, видящий конец. Он повернулся, тяжёлые шаги тонули в вое ветра, рваный плащ колыхнулся, цепляясь за тростник, ломающийся и падающий в реку.

Сгорбленная старуха осталась у воды, её длинная тень дрожала наперекор гаснущему в небе свету. Она хрипела, костлявые пальцы сжали последнюю кость, чьи вырезанные узоры блестели, пропитанные кровью, и бросила её в реку, где та утонула, пузыри взвились, словно души без покоя. Её сухие губы шевельнулись, хриплые слова тонули в вое ветра, их звук резал ночь. Пепел падал, его хлопья липли к её плащу, к коже, пропитанной тленом, и она смотрела на реку, где тени шёлка и мантии вились, будто танцевали наперекор смерти, ждавшей их всех.

Глава 1: Бог среди людей

Дворец Чёрного Неба возвышался над бескрайней равниной, высеченный из обсидиана и костей, и в его мрачной громаде проступали очертания исполинского черепа древнего зверя, чья смерть растворилась в глубине веков, оставив лишь тень былого ужаса. Острые шпили, беспощадные в своей резкости, пронзали низко нависшие облака, густые и свинцовые, которые окутывали Поднебесную непроницаемой пеленой, будто небеса наложили на эти земли вечное проклятие, не подлежащее искуплению. В народе шептались, будто боги отвернулись от здешних просторов, обрекли их гнить под тяжёлым покрывалом дыма, и ни лучи дня, ни покров ночи не могли разогнать эту удушливую мглу. У подножия дворца раскинулся город-призрак, где дома из серого камня, покрытые копотью, сгорбились в безмолвном отчаянии, жались друг к другу, точно перепуганные тени, ищущие утешения в своём одиночестве. Улицы его зияли пустотой, лишённые окриков торговцев и звонкого детского смеха, а ветер, скребущий когтями по мостовой, вместе с тощими псами, рыскающими среди куч отбросов и хрипло лающими в тишину, нарушал мёртвую скорбь, царящую над этими землями. Жизнь здесь угасла давно, и лишь призрак былого остался, раздавленный железной волей одного человека, чьё имя внушало трепет.

В самом сердце дворца, в просторном тронном зале, восседал Сюн Ли, император Поднебесной, чья фигура казалась неотделимой от массивного трона, вырезанного из чёрного камня и холодного, как ледяная бездна, слившегося с его плотью в единое целое. Широкие плечи его слегка сутулились под тяжестью мантии, сотканной из чёрного шёлка, и ткань струилась по телу плавными волнами, расшитая золотыми драконами, чьи когти вцепились в неё, готовые в любой миг разорвать в клочья. Лицо императора, выточенное резкими линиями, обрамляли высокие скулы и глубокие тени под глазами, хранящие отпечаток бессонных ночей, выжженных долгими годами власти, оставившими следы на его коже. Тёмные, бездонные глаза пронизывали всё вокруг острым взглядом, однако в их глубине тлела усталость, не гнетущая тело, а грызущая душу, подобно ошейнику, в который превратилась его корона, сдавливая горло с каждым вдохом. Чёрные волосы, пронизанные серебристыми нитями седины, были стянуты в тугой узел и увенчаны нефритовой короной, чьи шипы впивались в виски, оставляя тонкие алые борозды, из которых кровь стекала по коже медленными струями, капала на мантию, но он не замечал этих следов, не чувствовал их тепла, погружённый в собственное существование, где боль стала привычной тенью.

Пространство зала вокруг него дышало пустотой, нарушаемой лишь присутствием стражников, чьи фигуры в латах из чёрной бронзы высились вдоль стен, недвижимые, подобно каменным изваяниям, охраняющим мёртвый покой. Шлемы, украшенные вырезанными драконьими мордами, скрывали их лица, и лишь тяжёлое, влажное дыхание выдавалось наружу, становясь единственным свидетельством жизни, таящейся под металлом. Отполированный мрамор пола отражал дрожащий свет факелов, но их пламя тлело болезненным, чахоточным жаром, трещало и плевалось дымом, отбрасывая длинные, изломанные тени, пляшущие по стенам в зловещем танце. В углу зала дымилась бронзовая курильница, из которой поднимались густые спирали дыма, пропитанные ароматом сандала, смешанным с тошнотворным смрадом гнили, и этот запах служил ритуальной данью Чёрному Дракону, мифическому владыке Поднебесной. Легенды утверждали, будто он пожрал солнце, обрекая мир на вечные сумерки, но Сюн Ли отмахивался от этих сказок, считая богов выдумкой слабых умов, хотя ритуалы соблюдал неукоснительно, понимая, как страх народа сковывает их души цепями его власти.

Сюн Ли восседал неподвижно, пальцы его сжимали подлокотники трона с такой силой, что костяшки побелели от напряжения, оставляя в камне едва заметные следы. Перед ним, склонившись на колени, замер генерал Ван, старик, чьё лицо, изрезанное шрамами, напоминало карту проигранных сражений, и жалкий вид выдавал внутреннюю дрожь, скрытую под маской покорности. Доспехи его, некогда сверкавшие гордостью, потускнели под слоем ржавых пятен, а седая борода мелко подрагивала, обнажая тревогу, которую он тщетно пытался утаить. Он явился с вестями с юга, где последний мятеж был безжалостно растоптан под железной пятой императорской армии, оставив после себя лишь пепел и сломленные кости.

– Мой господин, – голос Вана, хриплый и выжженный дымом битв, резал слух своей грубостью, проникая в тишину зала, – южные племена сломлены, их вожди мертвы, а деревни обращены в пепел огнями наших факелов. Остатки явились с дарами, знаменующими покорность, и склонились перед вашей волей.

Сюн Ли слегка склонил голову, не отрывая взгляда от старика, и губы его дрогнули, растянувшись в холодной, мертвенной улыбке, обнажившей зубы, острые и белые в тусклом свете.

– Дары? – голос его, низкий и скрежещущий металлом, прорезал тишину зала, наполнив её презрением. – Они возомнили, будто способны купить мою милость, поднеся мне жалкие подношения, недостойные даже пыли под моими сапогами?

Ван сглотнул, горло его дёрнулось, взгляд опустился к мрамору, а пальцы, стиснувшие рукоять меча на поясе, побелели, выдавая страх, который он тщетно пытался скрыть за маской повиновения.

– Не милость ищут они, мой господин, – проговорил он, голос дрожал еле заметно, срываясь на хрип, – страх движет ими, и вас чтут как воплощение воли Чёрного Дракона на земле. Золото, ткани и женщина – вот их подношение, принесённое в надежде унять ваш гнев.

Сюн Ли прищурился, услышав о женщине, и брови его слегка приподнялись, хотя глаза сохранили пустоту, а по лицу скользнула тень скуки, холодная и безразличная. Рука его поднялась в небрежном жесте, точно отгоняя назойливую муху, и стражники у входа расступились, звеня металлом доспехов в гулкой тишине, пропуская новую фигуру в зал.

Её ввели в тронный зал, и каждый её шаг сопровождался тяжёлым звоном цепей, гулким и мрачным, точно похоронный колокол отмерял её путь к трону, эхом отражаясь от стен. Линь Юэ двигалась медленно, кожа её, бледная до серого оттенка, хранила мертвенный холод, будто солнце не касалось её тела долгие годы, оставив лишь тень жизни. Однако глаза её – чёрные, с отблесками раскалённого угля – пылали огнём, которого этот дворец давно лишился, и в их глубине таилась сила, острая и непреклонная, пронзающая мрак. Волосы, длинные и спутанные, падали на лицо густым занавесом вороньих перьев, пропитанных едким запахом дыма и крови, цеплялись за кожу, липли к щекам, скрывая часть её черт. Платье из грубого серого льна, разорванное у подола, висело на ней жалким лоскутом, не скрывая багровых синяков на запястьях и тонких шрамов, пересекающих шею нитями застарелой боли. Цепи тянули её вниз, железо впивалось в плоть, оставляя кровавые следы, однако голова её оставалась высоко поднятой, а взгляд, дерзкий и яростный, вонзился в Сюн Ли, неся в себе вызов, голый и необузданный, лишённый малейшего намёка на страх или мольбу.

– Кто она? – голос Сюн Ли стал громче, в нём мелькнула трещина, тонкая и почти неуловимая, будто камень дал первый раскол под незримым напором, выдавая любопытство.

Ван кашлянул, ладонь вытерла пот со лба, оставив грязный след на морщинистой коже, и голос его дрогнул, выдавая напряжение, сковавшее старика.

– Линь Юэ, дочь последнего вождя южных племён, – ответил он, слова вырывались с трудом, цепляясь за горло, – её выволокли из пепла их столицы, сожжённой нашими огнями, оставившей лишь дым и кости. Поговаривают, она проклята – мать её призвала духов юга, дабы отомстить нам, и племя отдало её вам, надеясь снять с себя этот груз, умилостивить вашу ярость.

Сюн Ли поднялся с трона, мантия зашуршала, ткань колыхнулась, и золотые драконы на вышивке ожили в дрожащем свете факелов, когти их блеснули, отражая пламя, будто радуясь предстоящему зрелищу. Шаги его загудели по ступеням, тяжёлые и размеренные, каждый звук отдавался эхом в мёртвой тишине зала, пока он не остановился перед ней, вглядываясь в её лицо с холодным интересом. Наклонившись, он втянул воздух, пропитанный её запахом – горьким дымом сожжённых жизней, едким и резким, далёким от сладости его курильниц, и ноздри его дрогнули, ощутив этот аромат. Дыхание её оставалось ровным, но грудь вздымалась чуть быстрее, выдавая напряжение, скрытое под маской вызова, непреклонной и острой.

– Проклята, говоришь? – пальцы его сжали её подбородок, заставляя поднять лицо выше, и кожа под ладонью оказалась холодной, мертвенной, точно он держал остывший труп, лишённый тепла. – Мне видится лишь добыча, сломанная, но ещё живая, цепляющаяся за остатки своего огня.

Она дёрнулась, цепи натянулись, звеня железом, удерживая её в стальной хватке, однако усмешка искривила её губы, обнажая мелкие острые зубы, блестящие от слюны, и глаза её сверкнули яростью.

– Добыча? – голос её, хриплый и твёрдый, с южным акцентом, резал слух, острый, как нож, скользящий по стеклу, вонзаясь в тишину. – Ты пожрал мой дом, император, обратил мой народ в пепел под своими факелами, оставив лишь дым и кости на ветру. Чего ещё жаждешь – моей крови на своих руках, чтобы утолить свою пустоту?

Слова её ударили его, холодным ветром хлестнули по лицу, всколыхнув пустоту внутри, и впервые за годы сердце его дрогнуло – не от страсти или гнева, а от бездны, разверзшейся глубже, чем он ожидал, обнажая трещину в его броне. Пальцы разжались, отпустили её подбородок, оставив красные следы на коже, и он повернулся к Вану, глаза сузились до тонких щелей, полных презрения.

– Оставьте её здесь, – бросил он, голос сухой и резкий, прорезал воздух, наполнив его приказом, – и убирайтесь, все до единого, пока я не передумал.

Ван склонился, борода коснулась пола, стражники шагнули вперёд, их руки в латах ухватили цепи Линь Юэ и потащили её к колонне, где железо врезалось в кольцо на полу, сковывая её намертво с резким звоном. Она не сопротивлялась, однако взгляд её, острый и яростный, буравил спину Сюн Ли, пока зал не опустел, оставив лишь тяжёлую, гнетущую тишину, обрушившуюся на плечи, точно могильная плита. Сюн Ли сел на трон, пальцы стиснули подлокотники, ногти впились в камень, оставляя глубокие борозды, и глаза его нашли её, встретившись с тем же дерзким огнём. Она не отвела взгляда, пронзая его своей волей.

За окнами ветер взвыл, унося пепел сожжённых земель в чёрную даль, и Чёрный Дракон, если он существовал, хранил молчание, оставляя их наедине с этой тишиной, полной напряжения.

Ночь опустилась на Дворец Чёрного Неба, набросив саван на гниющий остов мира, и ветер за окнами тронного зала ревел, царапая стены ледяными когтями голодных духов, воющих в темноте. Внутри царил мрак, прорезаемый лишь треском факелов, чьё пламя плевалось искрами, выхватывая из тьмы осколки мрамора, покрытые трещинами, и ржавые пятна на цепях Линь Юэ, сковывающих её у колонны. Железо вгрызлось в её запястья, разрывая кожу, и кровь текла по рукам, густая и алая, капала на пол, собираясь в маслянистые лужицы, чёрные в тусклом свете, отражавшие дрожащее пламя. Платье её, рваное и пропитанное потом, прилипло к телу, обрисовывая худые рёбра, багровые синяки и шрамы, высеченные болью, оставленные на её коже солдатами.

Сюн Ли поднялся с трона, шаги его отдавались гулко, мантия волочилась следом, шурша, точно змеиная кожа скользила по камням, и драконы на золотой вышивке корчились в агонии, когти их цеплялись за ткань, пропитанную её присутствием. Он остановился перед ней, втянул воздух, пропитанный её запахом – горьким дымом сожжённых деревень, смешанным с металлической вонью крови, – и ноздри его дрогнули, ощутив этот аромат, резкий и чужой. Пальцы его, длинные, с ногтями, заточёнными, как когти, сжались в кулак, затем разжались, дрожа от жажды сломать её, раздавить этот взгляд, полный презрения, выжечь его, погасить, как угли под ледяным ливнем, уничтожить её волю.

– Ты смеешь смотреть на меня так? – голос его резал воздух, острый, как нож, вонзающийся в кость, наполненный яростью. – Ты – пепел, втоптанный в грязь под моими сапогами, недостойный даже тени моего трона.

Линь Юэ выпрямилась, насколько позволяли цепи, платье, грязное и липкое, облепило её тело, обнажая каждый изгиб, каждую рану, и губы её растянулись, оскалились, зубы блеснули – мелкие, острые, один треснул, сломанный ударом, но всё ещё острый.

– Пепел? – прохрипела она, кашель вырвался из горла, сухой и рваный, слюна, алая от крови, брызнула изо рта и растеклась по мрамору у его ног, оставив багровый след. – Ты пожрал мою семью, император, заставил моего отца задохнуться в дыму твоих костров, а сестру мою кричать, пока твои псы рвали её тело, и я стою здесь, живая, вопреки твоей воле, и ты не вынесешь этого огня в моих глазах.

Лицо его исказилось, не гнев вспыхнул в нём, а нечто глубже, звериное и первобытное, вырвалось наружу, искажая черты. Рука взметнулась, пальцы сомкнулись на её горле, сжали, кожа побелела под его хваткой, и она захрипела, цепи звякнули, тело дёрнулось, натянув железо до предела, но не сломалось. Он рванул её к себе, прижал спиной к колонне с такой силой, что камень скрипнул, и кулак врезался в её живот, кости хрустнули под кожей, заставив её согнуться, а кровь хлынула изо рта, залив его мантию горячей волной. Золотые драконы на ткани ожили, пропитанные алым, их изумрудные глаза блестели, словно упивались её болью, наслаждаясь её мукой.

– Кричи, – прорычал он, дыхание его обожгло её лицо, горячее и тяжёлое, пропитанное яростью, – кричи, как твоя сестра, я хочу слышать твой голос, раздавленный моими руками.

Она подняла голову, глаза её, чёрные и бездонные, сверкнули яростью, и из горла вырвался не стон, не мольба, а рёв, яростный и дикий, сотрясший воздух, наполнивший зал своей мощью. Факелы дрогнули, пламя качнулось, стражники у стен напряглись, копья в их руках сжались крепче, и этот крик вонзился в него, острый, как клинок, полный вызова, а не сдачи. Он отпрянул, шаг его пошатнулся от дрогнувшего равновесия, после чего кулак врезался в её лицо с такой силой, что голова откинулась назад, нос хрустнул под ударом, а кровь брызнула горячими струями, заливая подбородок, стекая по шее и растекаясь по груди багровым потоком. Она захлебнулась в собственной ярости, кашель вырвался из горла с густыми сгустками крови, однако крик её не угас, а лишь сдавленно булькал в груди, пока колени не подогнулись под тяжестью боли, и цепи натянулись с резким звоном, удерживая тело от падения.

Он схватил её за волосы и рванул с такой яростью, что пряди вырывались с корнем, кожа на голове треснула под напором, а кровь потекла тонкими струями, оставляя алые дорожки, после чего он швырнул её на пол с глухим грохотом. Тело ударилось о мрамор, и рёбра сломались с влажным треском, заставив её скорчиться в агонии, задыхаясь, пока кровь текла изо рта и смешивалась с пылью и грязью, устилавшими холодный камень. Тень его накрыла её фигуру, поглощая последние искры света, точно ночь пожрала звёзды в своей бездонной пасти, оставив лишь мрак и её хриплое дыхание.

– Ты – ничто, – прошипел он, голос сочился ядом, пропитанным ненавистью, и руки его сорвали остатки её платья, ткань разорвалась с треском, обнажая тело, худое, покрытое багровыми пятнами и исполосованное шрамами от кнута, оставленного солдатами на её коже. – Ты станешь моей, пока я не выжгу этот огонь из твоих костей, не сотру его в пепел под моими руками.

Пальцы вцепились в её бёдра, ногти впились в кожу, разодрав её до мяса, и кровь сочилась из глубоких борозд, стекая по ногам, пока она дёргалась, но цепи держали мёртвой хваткой, железо вгрызлось в запястья, обнажив белые сухожилия, рваные и дрожащие от напряжения. Он овладел ею – грубо, безжалостно, каждый рывок вышибал воздух из её лёгких, ломал её тело, и крик её затихал, но не умолкал, рвался из горла, хриплый и предсмертный, подобно зверю, пойманному в капкан, борющемуся до последнего вздоха. Кровь текла между её ног, смешивалась с грязью на полу, тело дрожало под его напором, однако глаза оставались открытыми, вонзались в него, и ненависть в них горела, жгучая, как кислота, без слёз – только чистый, неугасимый огонь.

Он завершил свой акт, отшвырнул её с презрением, и тело рухнуло на бок, грудь хрипела от боли, кровь пузырилась на губах, окрашивая их алой пеной, пока он вставал, поправляя мантию, пропитанную её кровью и его потом, липнущую к коже холодной, влажной тяжестью. Дыхание его вырывалось тяжёлыми толчками, грудь вздымалась, однако пустота сдавливала его изнутри – победа не пришла, её крик звенел в ушах, эхо её воли окружало его, не давая укрыться от её присутствия.

– Уберите её, – бросил он, голос дрогнул, предав его, и слабость просочилась наружу, пока глаза отвернулись от неё, не выдержав взгляда, пылающего сквозь боль. – И пошлите лекаря, сдыхать ей рано, она ещё послужит мне своей мукой.

Отвращение скользнуло по его лицу, губы скривились, будто её кровь на руках жгла его плоть раскалённым железом, и стражники шагнули вперёд, их шаги загремели в тишине, металл доспехов ударил о мрамор, разрывая гнетущую пустоту зала. Один из них, лицо скрытое шлемом, рванул её за цепи с грубой силой, выдернул на ноги, и она пошатнулась, колени подогнулись под тяжестью измученного тела, однако цепи удерживали её, подобно нитям, сковывающим марионетку в их руках, не позволяя рухнуть на пол. Кровь стекала по её ногам, оставляя за собой алый шлейф, который тянулся по белому камню, пока её волокли вглубь дворца, в тёмные коридоры, где свет факелов угасал, растворяясь во мраке, поглощающем её фигуру.