Целительница из Костиндора

– Для Лукерьи? – ахнула я. – Она что… Она загуляла от тебя?

– Да что ты такое говоришь-то? Бог с тобой, Анка! Чтоб Лукерья, да ни в жисть!

– Но хворь-то, – я скосила глаза на пах Кузьмы, прислушиваясь к внутренним ощущениям – его и моим, – передаться от кого-то должна. Если это что-то серьезное. Серьезное аль нет?

– Очень! – Кузьма округлил глаза. – Чешется все, сил нет! Опухло! И у женщины моей тоже!

– Я дам тебе мазь, – кивнула я. – Будешь ею пользоваться, пока хворь не пройдет. И никаких любовных утех!

– Совсем?

– Пока не выздоровеешь.

– Ой, спасибо тебе, Анка! – Кузьма счастливо заулыбался.

– А Лукерье скажи, чтоб зашла завтра. Бабушка ее осмотрит.

– Нет. – Он замотал головой. – Не нужно ничего там осматривать!

– Нужно, Кузьма. Это тебе одна мазь поможет, а женское тело сложнее.

– Да не Лукерья это! – громко зашептал Кузьма. – Не Лукерья! Но ты поклялась молчать, не забывай!

– Не Лукерья? А…

– Верка. И не придет она, и ты к ней не ходи! Прокоп узнает – убьет обоих. А может, и тебя тоже, за дурную весть!

Я оставила при себе мысль, что если Верка заразила Кузьму, то она, получается, кроме него и мужа еще с кем-то прелюбодействовала. Ну, или сам Прокоп. Но Прокоп-то ко мне или к моей бабушке не приходил.

Я хмуро кивнула. Поклялась ведь, значит, буду молчать.

– Дам мазь. И Верке тоже. Но вылечится ли она, обещать не могу.

– Да мне б самому выздороветь! Лукерья-то баба горячая, она ж мне ни дня проходу не дает. Все детей хочет побольше. Христинка наша слабая, того и гляди помрет, а мы уж к троим детям привыкли…

– Жди здесь, – прервала я его, не желая выслушивать стенания гулящего мужика. Лучше бы его совесть так мучила, как страх перед Прокопом. – Сейчас вернусь.

Я тряхнула головой, прогоняя воспоминания. Подтянула колени к груди и спрятала в них лицо.

Дура, какая же я дура! Если бы не поклялась, если бы настояла на том, чтобы Кузьма обратился к моей бабушке, то ничего бы этого не было!

А так он, получается, вернулся домой, а на следующий день Лукерья узнала о его хвори. Раздетым увидела или мазь нашла, да начала выспрашивать, вот Кузьма и солгал. Свою шкуру спасал да Веркину. Лукерья-то мужа тряпкой отходит – и все на этом, а Прокоп и убить его мог.

Проще же сказать, что девка из-за Туманной завесы соблазнила. А что, ничего удивительного: мне уже за двадцать, а мужика никогда не было, и замуж никто не звал. По мнению Кузьмы, да и всех деревенских, такая, как я, легко может прыгнуть в кровать к кому угодно. А уж обладая силой, которую – как считают в Костиндоре – всем рожденным за Туманной завесой с пеленок «выдают», тем более! Околдовала, утешилась да прогнала. А мужику несчастному от хвори страдай.

Я разревелась. Накатившая вдруг слабость не дала мне вернуться в дом: ноги не слушались. Так и сидела, размазывая слезы по щекам, в ожидании утра.

Рассвет забрезжил над деревней, дымкой обволакивая Туманную завесу. Черную и плотную, как из гранита.

Я вздохнула. Встала на трясущихся ногах и шагнула в дом. Надо же, всю ночь просидела на холоде и не замерзла.

Злость грела. Ярость испепеляла. А желание отомстить возросло троекратно.

Я надела платье – последнее чистое. Нужно будет устроить стирку. Схватила из шкафа подсохший кусок кровяной колбасы, чтобы позавтракать на ходу, и вышла на улицу. Дверь приставила как смогла, надеясь, что никто ко мне больше не придет.

Я направлялась к Туманной завесе, чтобы просить ее о помощи. Впервые за двадцать лет, что живу в Костиндоре.

Может быть, мама меня услышит и пожалеет. Должно же было в ней остаться хоть что-то человеческое.

Я вышла за деревню и поднялась на холм. Отсюда хорошо просматривались все четыре улицы Костиндора с их аккуратными бревенчатыми домиками, огородами, сараями и банями. В некоторых дворах, несмотря на дождливую погоду, на веревках болталось свежевыстиранное белье.

Меня из деревни тоже было отлично видно, но, к счастью, на улице ни души. Охотники и лесорубы в лесу, пастух давно угнал скотину в поле, хозяйки в столь ранний час заняты приготовлением завтрака.

Я успевала дойти до Туманной завесы и вернуться домой незамеченной.

Высокая мокрая трава здесь достигала пояса. Платье довольно быстро пропиталось влагой, так что стирку мне сегодня все-таки необходимо устроить.

Я доела свой скромный завтрак как раз тогда, когда подошла к завесе. Воздух здесь густой, вязкий. Туман шевелился словно живой.

Я остановилась в двух шагах от него. Слева и справа, докуда хватало взора, тянулась Туманная завеса. Сверху так же – она достигала неба, и никто не знал, где она заканчивается. Говорят, много лет назад дед Прокопа отправился на поиски конца тумана, да так и не вернулся.

– Здравствуй, – прошептала я, дотягиваясь до завесы кончиками пальцев.

Она дернулась, не дала мне ее коснуться. Я опустила руку. Села на землю, подогнула под себя ноги.

Вокруг царила тишина: здесь и ветер не смел шуметь.

Я всматривалась в черный туман, силясь разглядеть в нем хоть что-нибудь. Меня из-за него выслали двадцать лет назад, когда мне было всего три годика, так что я ничего не запомнила. Разве что того мужчину, Безликого, который принес меня в Костиндор. Он чуть сдвинул капюшон, открывая лицо, посмотрел на меня ярко-красными глазами и улыбнулся.

И бабушка ничего не рассказывала о мире за завесой. На любой мой вопрос о том, что за Туманом, она хмурилась и просила никогда не спрашивать. А еще она не раз говорила, что в Костиндоре мир куда светлее и мы должны быть благодарны судьбе, что можем здесь остаться.

Ну а я привыкла. По родителям не скучала: не помнила их. Для меня дом был там, где бабушка, и другого я не знала.

Туман снова дернулся, когда я вытянула правую ногу, потому что она затекла. Завеса не позволяла дотронуться до себя даже случайно, будто и впрямь живая.

– Мам, – позвала я без какой-либо надежды. – Ты меня слышишь? Бабуля говорила, ты знаешь обо всем, что происходит с нами. Значит, еще и видишь? Мне нужна помощь. Твоя, папина или еще кого. Бабушка умерла, я совсем одна осталась. У меня ни друзей, ни семьи…

Я вздохнула. Покачала головой, усмехнувшись. Дурочка какая-то – сижу тут, сама с собой разговариваю.

– Меня сегодня будут судить за то, чего я не делала. А ты ведь, наверное, знаешь, что бывает с теми, кто колдовством лишает человека воли? Ну и пусть деревенские никакого колдовства никогда не видели, они все равно верят, что я способна на подобное. Впрочем, меня бы и за мелкое хулиганство осудили, такова уж судьба.

Я помолчала, прислушиваясь к тихому шелесту завесы.

– Не знаю, почему вы с папой меня бросили, и я не прошу вас проявить ко мне родительские чувства или что-то вроде. Я только хочу попросить помощи. Помогите мне выжить, пожалуйста. Я обещаю, что никогда не стану требовать чего-то большего. Только… Подарите мне жизнь еще разок. Мне самой не справиться, а когда назначат наказание, то остается молиться, чтобы это была не смерть. Забьют камнями или сожгут прилюдно и глазом не моргнут! Мам…

Я осеклась, закусила губу до боли. Никто меня не слышит, чего стараюсь?

Резко поднялась, поправила платье, ставшее теперь не только мокрым, но и грязным, и двинулась в сторону дома. Зря только время потратила.

Жаль, не могу уйти далеко от завесы: умирать не хочется. Бабуля давно дала понять, что только близость к Туману поддерживает в нас жизнь… Теперь уже только во мне.

До полудня я успела нагреть воды в бане и постирать свою одежду. Бабушкину я долго перебирала: что подходило мне по размеру, то оставила, а одно из платьев надела, кинув в стирку то, в котором ходила к туману. Что показалось слишком ветхим, то пустила на тряпки.

Не хотелось думать о том, что моя жизнь может вот-вот оборваться по приказу Петра.

За мной пришли помощники старосты – кажется, Петр называл их советниками. Звучало смешно, но Митька и Астап гордились своим званием.

– Анка! – крикнул Астап, прохаживаясь по двору.

Я видела его из окошечка в предбаннике, и, пока я собиралась с духом, чтобы показаться советникам старосты, Астап занервничал не на шутку.

– Сбежала, что ль… Слышь, Митяй? Анка-то, говорю, сбежала.

– Ерунды не неси, – цыкнул Митька. Поправил сползшую на глаза повязку, которая служила ему чем-то вроде шапки, и быстрым взглядом окинул двор. – В лес, мож, пошла с бабкой. Клавдии-то тоже дома нет.

– И че делать? Искать идти?

– Ждать, что еще. Петр нас самих засудит, если Анку не притащим.

– К чертовой матери бы этого Петра. Придумал тоже – суд! Ведьм сжигают без суда и следствия, а этот выковреживается. Перед Клавкой все выслуживается. Правильно бабы сделали, когда Анку из дому силой вытащили. С такими, как она, только так и нужно.

Митяй посмотрел на Астапа взглядом, полным ужаса.

– Ты бы возмущался потише, а? В домах ведьм и стены с ушами.

Астап хмыкнул, но разговор продолжать не стал.

– Стирка у меня, – сказала я, выходя на улицу.

Вытерла мокрые руки о подол и без того мокрого платья и мотнула головой в сторону деревни.

– Ну что? Ведите, коль пришли.

Мужики замешкались. Видимо, ожидали, что придется со мной бороться, и опешили, не встретив сопротивления.

Ну а я ждать не стала. Вышла со двора и зашагала по главной улице туда, где меня совсем недавно избивали. Мне еще вещи развесить нужно, нечего время тянуть. А если к казни приговорят, так тем более: перед смертью все равно не надышишься.

Митяй и Астап нагнали меня почти сразу. Митька под руку взял, как положено, – будто он меня ведет, а не сама я иду. Где же это видано, чтобы обвиняемые на суд по доброй воле являлись?

Астап сзади семенил. Я едва успела прикусить язык, чтобы не спросить, когда Меланью за отваром-то ждать. Утром она ведь не пришла.

Уцепившись за эту мысль, я напряглась. В груди заворочалось нехорошее предчувствие.

И впрямь, почему Меланья не пришла? Передумала лечиться?

Если это так, то… Я представила, как Меланья при всех признается, что Клавдия померла, и мне сделалось дурно. Стоит бабам узнать, что за меня больше некому заступиться, им и приговора старосты ждать будет незачем.

Впереди я увидела толпу: кажется, сегодня все костиндорцы вышли на улицу, поразвлечься. В деревне годами ничего особенного не происходит, а тут суд! Да не какой-нибудь, а для девки, которую уж двадцать лет из Костиндора выжить мечтают.

Взгляд Митьки пощекотал мою шею, и я отвлеклась от разглядывания скучковавшихся соседей.

– Чего тебе, Митяй?

Улыбнувшись, он обнажил зубы – целые, надо сказать, что совсем не типично для мужиков его возраста. Глаза яркие, синие. Бороду стрижет коротко. Оттого его красавцем и считают, чего и я не могла отрицать. Митька по праву мог зваться мечтой всех женщин.

– Софья-то мне рассказала все, – улыбнулся он снова. – Девка ты красивая, спору нет, да только я с тобой никаких отношений завести не могу. Меня ж местные со свету сживут, если я с ведьмой лягу.

– Ведьминского во мне ничего нет, – солгала я, не моргнув глазом. – Софья сказала, что я в тебя влюблена?

– Ну.

– Лжет. – Я пожала плечами. – Не верь всему, что говорят, Митяй.

Он подтолкнул меня в спину, и я оказалась в кругу соседей. В толпе увидела заплаканную Меланью. Лукерью. Виснущую на ее локте Верку. Ораву детей, которые своими криками заглушали неуверенные шепотки взрослых.

Все смотрели на меня. В чьи-то глазах я видела радость от предстоящего суда, в чьих-то злорадство. Только Митяй, остановившийся по правую руку от Петра, глядел на меня с грустью.

– Тишина! – крикнул Петр, и толпа стихла.

Староста, опираясь на посох, сделал два шага вперед и остановился напротив меня.

В его глазах не было ни радости, ни злорадства, ни грусти. Я не могла угадать, о чем он думает, да и не хотела. Равнодушно встретила его взгляд. Умолять о пощаде не стану и оправдываться не буду. Когда против тебя вся деревня, то в раскаянии нет никакого смысла.

– Клавдия чего не пришла? – спросил Петр настолько тихо, что его не мог услышать никто, кроме меня.

Я на миг растерялась, но так же тихо ответила:

– Болеет.

Старик едва заметно кивнул. Повернулся к народу.

ГЛАВА 8

Меланья тут же перестала плакать и во все глаза уставилась на Петра. Ей не на руку, если меня приговорят к казни: она ведь помогла с похоронами, а оплату получила не полностью.

Лукерья шептала что-то Верке на ухо, а та активно кивала.

Я взглядом искала в толпе Кузьму. Отчего-то очень хотелось увидеть предателя и, может, если получится, спросить, почему он так со мной поступил. Мы никогда не дружили, но и врагами не были. Может быть, обиженная на свою мать Лукерья наговорила ему гадостей о Клавдии да обо мне? Но если она это и сделала, то уже давно, а Кузьма был в хороших отношениях с моей бабушкой до того самого дня, пока меня не оклеветал.

Увидела я среди присутствующих и Глафиру с мужем. Их маленький сынок, наверное, остался с бабушкой и дедушкой, потому что на суд молодые родители пришли одни. Георгий не поднимал на меня глаз, а Глафира смотрела зло.

Я только усмехнулась про себя: мне жаль Мишку, но если он заболеет снова, то Глафире придется искать другого целителя. Все сострадание из моей души выжжено и уже не восстановится.

– Сегодня мы собрались здесь, – начал Петр, – чтобы выслушать обвинителей и обвиняемую.

– Что ее слушать-то?! – вскипела Лукерья, мигом оторвавшись от перешептываний со своей подругой. – Еще блудливым девкам слова не давали!

– Замолчи. – Староста стукнул концом посоха о землю. – Закон един для всех, и Анка не исключение. Я дам возможность высказаться всем, а уже потом решу, что делать.

– Да сжечь ее, и поделом, чтоб другим неповадно было! – раздался женский голос из-за ряда голов.

Толпа одобрительно зашумела, но быстро стихла. Петра побаивались – не так, как мою бабушку, но спорить с ним тоже хотели не все.

Я подняла глаза к небу. Мне дадут высказаться, но что я скажу – «простите и отпустите»? Вот и все, на что я способна под клятвой.

– Лукерья, тебе слово, – сказал Петр.

Я опустила голову и изобразила скучающий вид, чтобы не выдать свое волнение.

Тетка аж затряслась от охватившего ее возбуждения. Сделала шаг вперед и ткнула пальцем в мою сторону, обращаясь к людям:

– Анка околдовала моего мужа. Он сам признался, и вы все знаете это! В чай подлила гадости какой-то, в кровать затащила, а наутро у моего Кузьмы хворь срамная появилась! Нет, вы только представьте – она не просто колдовство против человека направила, так еще и заразила честного, любящего жену мужика! А детки наши как – вот скажите мне, как им жить-то теперь? Не приведи господи, зараза эта на них распространится! Да и сама Анка явно же шляется, раз больна! Чьего еще мужа она окрутила? Твоего? А может, твоего? Вы поспрашивайте их, поспрашивайте!

Я открыла было рот, чтобы сообщить, что хворь Кузьмы не способна перейти на детей, но тут же его захлопнула. Выслушаю молча, дождусь решения Петра и вернусь домой. Ну или на костер.

Меня никто не услышит, даже если во весь голос кричать буду. Людям все равно.

– Астап, теперь ты. – Староста повернулся к своему советнику.

Я удивленно вскинула брови. Мы вроде бы тут собрались обвинять меня в колдовстве против Кузьмы, а что может сказать Астап? Он свечку не держал. Или сказал кому, что держал?

Астап так же сделал шаг вперед, и Лукерья недовольно отступила. Верка подхватила ее под руку, а та притворилась, что ей поплохело. Краешком платка принялась обмахиваться, глаза закатывать, будто собиралась чувств лишиться.

Астап кашлянул в кулак.

– Ну че я… Че могу сказать? Все знают, где Анка родилась, а оттуда нормальные-то не приходят. Колдовство у нее в крови, да не простое, а злое. Все ведь Туманную завесу видите, а? Чернющая, как лоно дьявола, чес- слово. – Астап перекрестился и снова откашлялся. – Я ж видел, как Анку принесли. Безликий вышел прямо из тумана, девчонку крошечную в траву посадил да скрылся в черноте. А там и Клавдия подоспела. Анку забрала да домой увела.

Астап замолчал и несколько мгновений не говорил ни слова. Кивнул каким-то своим мыслям, хмыкнул, потер подбородок и отступил к Митяю.

– Митяй. – Староста приглашающе кивнул второму своему помощнику.

Митька бросил на меня взгляд, полный сострадания. Или мне показалось? Да точно показалось.

– Мне сказать нечего. – Он пожал плечами. – Я с Клавдией много лет знаком, а Анку редко видел. Ну пересекались в лесу несколько раз, да и все. Девка как девка. Вреда от нее не было, а пользы… Ну эт сами решайте, я-то не обращался за лекарской помощью.

– Вреда не было?! – закричала старушка из первого ряда.

Я с трудом узнала в тощей фигуре Агафью – бабушку Петра.

Агафья почти не ходила, ее и на суд под руки привели: дочь Прасковья да правнук Пашка.

В глазах старушки стояла влага. Вспомнив, что она пережила несколько лет назад, я сдержала слезы и закусила губу.

– А внучку мою кто убил? Я вас спрашиваю – кто?! Когда Дарьюшка заболела, мы первым делом ее к Клавдии отправили, а там эта. – Агафья указала на меня крючковатым пальцем. – Я, говорит, помогу, пока бабушка моя занята. И помогла. На тот свет уйти она ей помогла! А вслед за Дарьюшкой и муж ее помер от горя. Не выдержал!

Я еще крепче стиснула челюсти. Молчи, Аннушка, молчи. Людям плевать на оправдания, а Агафье не докажешь, что Дашу нельзя было спасти. Я лишь облегчила ее предсмертные страдания, за что она меня от души поблагодарила.

Зашедшуюся в рыданиях Агафью увели. Но она взбаламутила остальных, и теперь на меня отовсюду сыпались обвинения во всех грехах. Кто-то повесил на меня смерть своей скотины, кто-то громче всех обвинял в гибели урожая в прошлом году. Лукерья визжала, что ее детки обязательно подцепят хворь от Кузьмы, а Верка не переставала кивать.

Петр скрипел зубами, но молчал. Не успокаивал разбушевавшуюся толпу.

– А Филиппа кто помнит, а? Дядьку Анкиного. Она же его, поди, в могилу и свела!

– А Буренка моя? Что ж вы о ней-то забыли? Петр, ты-то помнишь, как Анка для Буренки моей лекарство дала! Сдохла корова, утра не дождавшись! Анка, поди, и лис на кур моих натравила, я ничуть не сомневаюсь!

Я зажмурилась, уронила голову на грудь и зажала уши ладонями, но все равно все слышала.

– Где Клавка? Пусть придет и расскажет, зачем Анку из-за Туманной завесы принесли! Никто просто так детей своих на чужих землях не бросает! Аль кто со мной спорить будет?

– Муж мой вторые сутки страдает! – выкрикнула Лукерья в очередной раз.

– Пусть Клавка нас вовсе всех проклянет и снадобий не даст больше, а когда помрет, то лучше уж совсем без целительницы остаться, чем ходить за помощью к такой, как эта! – Верка сплюнула, а бабы заголосили, поддакивая.

Я молчала. Изо всех сил молчала, но не сдержалась. Не от обиды из-за несправедливых обвинений, а от злости на глупость соседей.

–Хватит! – Я открыла глаза. – Ты, – ткнула пальцем в сторону Верки. – Буренка твоя померла, потому что лекарство ты ей так и не дала. А ваша дочь, – я перевела взгляд на Прасковью, которая в тени дерева у чьего-то забора приводила в чувство Агафью, – была не жилец. Я знала, что не могу ее вылечить, и бабушка моя тоже знала, поэтому Дарья попросила хотя бы облегчить ее боль. Почему умер ее муж – не представляю, он к нам за помощью так и не пришел!

Я вдохнула и выдохнула, оборачиваясь к Петру.

– А ваша Зоська жива благодаря моей бабушке. Знаю, что вы Клавдию не любите, но теперь можете спать спокойно: бабушка умерла на днях. Я здесь единственный человек, умеющий лечить. Хотите повымирать все к чертям собачьим? От чахотки, тифа или обычной простуды? Так вперед! Сжечь меня хотите? Ничего не имею против! Давайте, разводите костер. Я лучше в пламени исчезну, чем еще хоть один день рядом со всеми вами проживу.

Я замолчала, восстанавливая дыхание, и возгласы в толпе тоже стихли. Бабы стали переглядываться, мужики головы да бороды чесать.

Чего я и ожидала – больше никому не интересно требовать моей смерти, когда я сама о ней попросила.

Петр посмотрел на меня, как и раньше, без каких-либо эмоций во взгляде, и обратился к народу:

– Анка виновна в колдовстве против Кузьмы. Что есть, то есть, отрицать не стану. Казни не будет, но лишь потому, что благодаря силе, что пришла из-за Туманной завесы, жива моя единственная дочь. Зося.

Староста махнул рукой влево, и из-за притихших наблюдателей вышла светловолосая девчушка.

Лет десять ей сейчас, точно не помню, а выглядит на пять – такая хрупкая.

Зося глянула на меня огромными карими глазами, с любопытством и немного – со страхом.

– Дочка моя могла умереть, – продолжил Петр. – Каким чудом Клава ее спасла, не знаю, но благодарен ей. Магия то была, колдовство ли – неважно. Моя дочь жива, и это главное.

Зося смущенно улыбнулась отцу и снова спряталась за спины.

– А что, про жену свою ничего не скажете? – вышла в круг Софья.

До этого момента я не видела свою бывшую подругу среди собравшихся, поэтому удивилась. Думала, она не пришла. Отсиживается дома, как и Кузьма.

– Как Ефросинья померла, почему ее не спасли, и кто пытался спасти? Да если бы не Анка, то Ефросинья была бы жива! – Софья всплеснула руками.

– Молчать! – рявкнул Петр. – Ни слова о Фросе. Она рожала Зоську больше суток, и это был первый раз, когда Клава спасла мою дочь. Моей жене пятидесятый год шел, ей и без родов до смерти немного оставалось. Зося наша – поздний ребенок. Настолько поздний, что нет ничего удивительного, что Ефросинья не пережила роды.

– Ты что же, Анку защищаешь? – ахнула Лукерья. – Ее мать столько народа перебила! Петр, ты совсем рассудка лишился, что ль? Забыл, что тут мать ее устроила? Яблочко от яблоньки, как ты знаешь…

– Хватит, – рыкнул староста. – Защищаю я Клавдию. Но и Анку обвинять в чем ни попадя не позволю. Каких дел натворила, за те и будет расплачиваться. Значит, так. – Петр вновь повернулся ко мне. – Анка, ты свободна. Но чтоб в деревне тебя больше не видели. Даю на сборы время до утра, а потом иди куда знаешь.

Староста говорил что-то еще, а я смотрела на Лукерью. Что она несет?.. Что значит «Мать ее столько народу перебила»? Бабуля рассказывала, что Безликие приходили в Костиндор до моего рождения, и тогда здесь случилось непоправимое. Погибло несколько человек, Туманная завеса разрослась еще больше, охватив практически все доступные нам земли…

С чего Лукерья решила, что среди них была моя мать?

– Моя мама никого не убивала! – крикнула я в ярости.

Ладони нестерпимо зачесались, я и опомниться не успела, как с кончиков пальцев сорвались черные всполохи.

В тот же миг я буквально спиной ощутила, как вдалеке всколыхнулась Туманная завеса.

А после это увидели все.

Но когда я поняла, что именно произошло, было уже поздно.

ГЛАВА 9

Сначала небольшую кучку людей – всех жителей деревни, кроме Кузьмы да нескольких ребятишек, которые остались дома, – обдало ледяным ветром.

Потом задрожала земля, и на меня уже никто не обращал внимания.

Я обернулась к Туманной завесе, и от ужаса перехватило дыхание. Туман метался из стороны в сторону и, вдруг обретя голос, заревел как раненый зверь.

Ранее я подобного не видела, но слышала от бабушки, что бывает, когда из-за завесы приходят Безликие…

– Прячьтесь! – отчаянно заорала я во всю мощь своих легких, но мой крик казался слабым писком умирающей мыши по сравнению с тем, какой грохот стоял из-за разбушевавшегося тумана. – Под землю прячьтесь!

Воцарился хаос. Дети плакали и кидались к взрослым на руки. Мужики хватали женщин и тащили по домам, им не принадлежащим. Многие бросились к жилищу старосты, зная, какой большой погреб у него во дворе. Он мог бы вместить в себя не одну семью.

Свет померк внезапно. Деревня утонула в кромешной темноте.

Топот, визги и плач. Кто-то влетел в меня, выругался и умчался, а я успела схватиться за чье-то плечо. Во тьме было не разобрать, кто стал моим спасением от удара о землю.

– Анка! – Голос Петра оглушил. Староста кричал мне прямо в ухо. – Что ты наделала?!

Я оттолкнула его от себя. Я ничего не делала.

– Это сделали вы. Вы!

Я не могла вспомнить, что находится передо мной, но побежала. Ноги вынесли меня с тропы, я путалась в высоких зарослях, плутая. Несколько раз все же упала, но поднималась и продолжала бег. Ветер становился все холоднее и яростнее, а тьма гуще.

Заболели глаза от напряжения. Сколько бы я ни всматривалась в пустоту перед собой, не видно было ни зги.

Рев тумана. Копошащиеся люди. Ветер. Грохот, рвущийся из-под земли. Казалось, что вот-вот она развернется и все мы рухнем прямиком в ад.