Улыбочку!

Вернувшись домой, отец не переставал превозносить волшебное царство бесплатной газировки и проклинать нашу страну «воров и жуликов». И вот тогда Яара, взяв меня за руку, повела меня в мою комнату, закрыла дверь, крепко-крепко обняла и произнесла самую замечательную фразу, какую я когда-либо слышал:

– Ну, блин, у тебя и семейка, Йони.

Так впервые за мою почти двадцатилетнюю жизнь кто-либо еще, помимо меня, осмелился вслух признать, что я – нормальный.

Что касается этой поездки, мне было заявлено, что остаться дома я смогу лишь переступив через трупы всех остальных членов семьи, что мне она нужна больше, чем кому бы то ни было еще, и что билеты в любом случае вернуть нельзя. Так что собирай свои манатки, улыбнись как следует мамочке и поблагодари за то, что ее стараниями у тебя есть крыша над головой и возможность сетовать на жизнь, хотя при желании ты мог бы вместе со всеми плескаться в бассейне. Проблема твоя, бедный Йони, заключается лишь в том, что ты не понимаешь, как тебе повезло с семьей, так что выбирай: или ты подыскиваешь себе другое местечко, или отправляешься на корабль и вместе со всеми получаешь удовольствие. Слыхал, дегенерат ты несчастный?

Слыхал, папочка, слыхал.

Возвращаясь домой из Лондона, я твердо решил, что буду жить у них только до тех пор, пока снова не встану на ноги.

Это должно было занять месяц.

Ну, самое большее, два.

Четыре-пять телефонных звонков, семь-восемь свадеб, пусть даже в качестве помощника фотографа. Пини точно должен был знать кого-то, кому это может понадобиться. Только бы собрать немного денег, вернуться в Лондон и приступить к поискам исчезнувшей Яары. «Это временное отклонение, – твердил я себе, укладывая чемодан. – Сбой в расписании. Через минуту все встанет на место».

Со дня приземления самолета в тель-авивском аэропорту Бен-Гурион прошло уже пять месяцев, и лишь теперь я понял, что не учел главного: Яара была не кусочком в мозаике моей жизни, она и была всей этой жизнью. Ее взгляд в видоискателе камеры, ее улыбка, когда я показывал ей снимки, которыми действительно гордился, ее голос, побуждавший меня стараться сделать все лучше, ее объятие и признание мне на ухо, когда нам было лишь по шестнадцать: «Знаешь, ты со своей камерой такой сексуальный», – все это и было тем, что поднимало меня по утрам и придавало сил продолжать.

Все это время, с тех пор как нам было по пятнадцать, Яара всегда была рядом.

И вот теперь, когда мне уже тридцать два, а Яары рядом нет, камера стала слишком тяжела, а пальцы – удивительно неповоротливы. Я всегда прекрасно знал, что делать, если объект съемки вышел из фокуса, но понятия не имею, что предпринять, если это случилось с самим фотографом.

Всякий раз, поднимая камеру, я видел перед собой Яару, вдыхал ее запах и слышал ее смех, открывающий передние зубы с незаметной никому, кроме нее самой, щелью между ними, полученной от удара мячом во время игры в волейбол в пятом классе, которую она упорно пыталась скрыть. А еще, смеясь, она зажмуривает глаза и почти автоматически проводит рукой по волосам, словно зная, что в этот момент она прекрасна, но не желая оставлять ни одну, даже самую маленькую деталь на волю случая.

С годами к этому добавились еще две маленькие складочки чуть позади губ и чуть впереди щек. Яара видела в них признаки старения, я же – наслаждения жизнью, потому что они появлялись только в те моменты, когда она была по-настоящему счастлива.

Я собирал ее улыбки как заядлый коллекционер. В этом заключалась моя миссия, это был мой подарок Яаре. И чем труднее становились времена, тем упрямее и решительнее становился я. Несмотря на то что Лондон изначально был настроен против нас, что визиты в клинику в Чипсдейле все учащались, что после очередного ежемесячного укола овитрелла[3] в живот синяя полоса на тестере все так же показывала, что результата снова нет, случались иногда моменты, когда улыбка снова появлялась на ее лице.

Только неопытному глазу, не следящему за Яарой все эти годы, могло показаться, что она исчезла навсегда.

Я же точно знал: все, что требуется, – это упорно ждать.

И я ждал с камерой в руке первого кусочка кекса, который она откусит.

Второго глотка крепчайшего кофе.

Иногда, когда мы заходили в подземку, и буквально в следующую секунду раздавался грохот вагонов, Яара, которую забавляла британская педантичность, произносила голосом диктора: «На платформу прибыл ваш персональный поезд».

И улыбалась.

И в тот момент, когда ее губы лишь начинали изгибаться, я знал, что у меня есть максимум две-три секунды на то, чтобы на ощупь установить выдержку и диафрагму, пока она снова не повернется ко мне, на мгновение улыбнувшись, прищурив опухшие от бессонницы глаза, и шепотом произнесет:

– Сегодня у нас будет хороший день, Йони.

Клик.

Лишь тот, кто сделал в своей жизни достаточное количество фотографий и накопил достаточное количество воспоминаний, знает, что фотографии предназначены не для того, чтобы помогать нам помнить.

Наоборот.

Они предназначены для того, чтобы помогать нам забыть.

И даже в те годы, когда нависшая над нами тень стала огромной и угрожающей, я знал то, что знают все, кто пытался понять, как работает камера, – свет есть везде и всегда, и все, что от тебя требуется, это быть достаточно опытным, достаточно бдительным и достаточно проворным, чтобы поймать его и использовать для лепки кадра.

Я хранил улыбки Яары на холодильнике, не доверяя никаким цифровым технологиям, потому что мне надо было видеть их глазами и ощущать руками. Поэтому я достал большую коробку, в которой собирался хранить фотографии, взял свою старенькую камеру, полученную в подарок от Пини и служившую мне верой и правдой с конца двенадцатого класса, купил по дешевке кучу пленки с высокой чувствительностью, чтобы максимально использовать свет, с трудом проникающий в нашу квартирку на втором этаже дома номер 74 на Весенней улице, через малюсенькое окошко в кухне и еще одно, чуть побольше, в спальне, и стал ждать.

И не переставал ждать даже тогда, когда улыбки совсем исчезли с ее лица…

– Так что ты предлагаешь? – обратилась Декла к Дану, словно меня здесь не было. – Придумай что-нибудь, ты, профессор!

– А ты – командир батальона, – огрызнулся Дан.

– Я лишь координирую руководство, – поправила его Декла, как поправляла всех ниже нее по званию. – Я отвечаю за деятельность тринадцати подразделений и руковожу восемьюдесятью подчиненными.

– Но ведь они же не стажеры.

– Какое это имеет значение? – запротестовала Декла.

Подняв голову, я посмотрел на них и на маму, сидящую достаточно близко от нас, чтобы мы могли заметить ее недовольство, но достаточно далеко, чтобы мы не могли ничего изменить. Одной рукой она изо всех сил прижимала к себе каяк, а другой пыталась создать хоть какой-то приток свежего воздуха к лицу.

Не знаю, когда я отключился от их разговора – десять минут или десять лет назад, но для себя я решил, что факт моего участия в общей поездке вовсе не обязывает меня принимать в нем участие.

– Куда это ты собрался? – попыталась остановить меня Декла.

– Не понимаю, чем тебе не нравится каяк, – выпалила мама со своего места, не обращая внимания на то обстоятельство, что тема разговора давно сменилась. – Вечно ты всем недовольна.

– Оставь в покое этот гребаный каяк, мама!

– Что за язык! – возмутилась мама. – Кто научил тебя так говорить?

– Отец.

– Ты же должна подавать людям пример. Ты и со стажерами своими так разговариваешь?

– Они не стажеры, – вмешался Дан. – Они подчиненные.

– Да заткнись уже, – вздохнула Декла.

– Ну, скажи ему, наконец, – не отставал от нее Дан.

– Не хочу я ничего слышать, – произнес я.

– И правильно, – кивнул Дан.

– Ты должен, – настаивала Декла.

– Ничего я тебе не должен, Декла.

– Слушай сюда. Амихай сказал, что…

– Плевать мне на то, что он сказал.

– Что за язык! – снова возмутилась мама. – Кто научил тебя так говорить?

– Декла.

– Да пошел ты в жопу, Йони.

– Декла!

Мама уже не знала, на кого ей сердиться, и мне даже стало немного жаль ее, так как обычно ответ напрашивался сам собой.

– Знаешь что? – промолвила Декла, сложив на груди руки. – Ничего я тебе не скажу!

– Замечательно, – ответил я, тоже складывая руки на груди.

– Вот и славно. – Декла зажмурилась, сердито провела языком по верхней губе и выпалила: – Вот и разбирайся сам с тем фактом, что Яара здесь, на корабле.

4

– Стой, Декла! – Я бежал за ней, пока не задохнулся. Все эти годы в армии помогали ей поддерживать тонус, а меня месяцы, проведенные без Яары, вконец измотали. – Остановись, ну пожалуйста.

– Ты же сказал, что на все плевал! – прокричала она с другого конца палубы.

– Декла!

– Ну что, доволен? – выкрикнула она, резко обернувшись. – Справишься сам?

– Где Амихай ее видел?

– На корабле.

– Очень полезная информация. Где именно?

– Я хотела помочь тебе, но ты этого не хотел.

– Ты уверена, что это была она?

– Амихай уверен на сто процентов.

– Он не видел Яару уже пять лет.

– Но он видел ее тысячу раз до этого.

– Где на корабле?

– Не скажу.

– Декла!

– Зачем это тебе, Йони? – спросила она, приближаясь ко мне. – Чтобы ты стал разыскивать ее как ненормальный? Чтобы после всего, что она сделала, ты помчался к ней и стал говорить, как ты ее любишь?

– Но ведь ты даже не знаешь, что там случилось.

– Так ведь ты же не рассказываешь!

Думаю, только в нашей семье могут сердиться за то, что я не ответил на вопрос, который мне никто не задавал.

Потому что если бы кто-нибудь спросил, или только сделал вид, что собирается спросить: «Скажи, Йони, а что, собственно, там произошло?», или даже просто: «А как ты себя чувствуешь?», я бы все им рассказал.

Нет, не все. Но думаю, что достаточно.

Например, я бы точно рассказал о том, что еще до того, как обнаружил, что все ее вещи из гардероба и шкафчика в ванной исчезли, я понял: что-то не так. Не успел я войти в дверь, как наша маленькая квартирка из двух комнат с одним окном показалась мне слишком просторной, как штаны клоуна из цирка, куда Яара однажды меня потащила.

– Яара! – позвал я, и в первый раз за все время нашего пребывания в этих стенах мне ответило эхо.

Потом я обратил внимание на то, что на диване нет одежды Яары, хотя в течение четырех с половиной лет этот синий диван, купленный нами с витрины магазина за семьдесят три фунта и принесенный в квартиру на руках, потому что доставка стоила аж сто семьдесят девять, был филиалом ее платяного шкафа.

А потом мой взгляд наткнулся на шкаф, в котором вместо платьев Яары висели лишь голые вешалки, и на пустую тумбочку у кровати, с аккуратно задвинутым ящиком, словно, задвинув его и прикрыв дверцы шкафа, можно было скрыть тот факт, что все вокруг изменилось.

В ванной, в наборе стаканчиков, которые стоили нам целых сорок семь фунтов (в тот момент нам позвонила мама, взявшая на себя роль финансового консультанта, и Яара, просто чтобы позлить ее, схватила с полки первую попавшуюся коробку и пошла с ней к кассе), стояла моя одинокая зубная щетка.

– Яара!

Вернувшись в спальню с заправленной кроватью и плотно закрытыми дверцами платяного шкафа, я остановился у телевизора и прошелся взглядом по кухоньке, которая в сущности была лишь продолжением гостиной.

И тут на двери холодильника, между накопленными за годы фотографиями улыбок Яары и первым счетом за электричество, который мы оплатили сами, мои глаза заметили небольшую голубую бумажку: на ней почерком Яары, который невозможно спутать ни с каким другим, было написано единственное слово: «Прости».

Прости?

Что значит «прости»?

Что здесь произошло?

Спустя шесть минут, сделав двадцать одну безуспешную попытку связаться с Яарой и даже не заперев дверь, я побежал на станцию метро «Ланкастер Гейт» с такой скоростью, что мои легкие словно обмотало тысячью слоев полиэтиленовой пленки.

А когда поезд в конце концов остановился у края платформы, я начал проталкиваться внутрь, не обращая внимания на удивленные взгляды выходящих из вагона пассажиров.

И если бы в тот момент я мог говорить, а хоть кто-нибудь захотел меня слушать, я сказал бы ему, что это – мой первый раз.

Что девочка, которую я встретил много лет назад, стала любовью всей моей жизни.

Что за тридцать два года у меня был только один первый поцелуй.

Один первый секс.

И одна большая, настоящая любовь.

А теперь у меня случилось первое расставание.

И никто на свете не предупредил, что это все равно что быть раздавленным красным двухэтажным лондонским автобусом.

Было шесть часов вечера – время, когда поездам разрешается развивать максимальную скорость, но мне казалось, что эта поездка никогда не закончится.

В Оксфорде вагон на мгновение опустел, а потом снова заполнился туристами (с покупками в руках) и местными (без покупок), затолкавшими меня в самую середину, но когда поезд подошел к станции «Тоттенхэм Корт», я протолкался вперед, первым выскочил из вагона и побежал по перрону огромной станции в поисках выхода номер четыре, который показала мне Яара в тот первый раз, когда я поехал посмотреть на ее школу.

За четыре года я запомнил дорогу наизусть – направо на Черринг-Кросс, налево на Денмарк и снова направо на Мерсер до улицы Шелтон, – но ни разу еще не преодолевал этот путь бегом и обычно даже не ускорял шага, и теперь моя память не поспевала за моими ногами.

После стольких проведенных в Лондоне лет город вдруг показался мне совсем чужим: серым, скованным, переполненным и угрожающим.

Дважды свернув не в ту сторону и сделав лишний круг, я наконец остановился перед зданием из темного кирпича, похожим на старый фабричный корпус и одновременно на учреждение для душевнобольных, причем одноклассники Яары, тоже желавшие попытать счастья в кинобизнесе, рассказали, что в прошлом оно действительно выполняло обе эти функции.

Постояв, забыв код, под табличкой с надписью «Лондонская киношкола», я ворвался в красную дверь, открытую кем-то из выходивших оттуда студентов, и, борясь с запахом плесени, взлетел по узенькой лестнице на третий этаж.

С грохотом распахнув дверь в класс Яары, я обнаружил, что там никого нет.

И тогда я больше не мог сдерживать хлынувшие из глаз слезы.

Отчаявшись найти офис, в котором мы подавали заявление на получение стипендии, я открыл первую попавшуюся дверь, за которой горел свет, и, глядя вокруг ошалелыми глазами, произнес, едва дыша:

– Я ищу Яару Орен.

– Сэр, – оторвавшись от созерцания огромной тетради в клетку, лежащей перед ней на столе, удивленно посмотрела на меня пожилая секретарша, – вы не можете…

– Знаю, – ответил я, привалившись к косяку и пытаясь вдохнуть. – Но ситуация экстренная. Я разыскиваю Яару.

– Но я не уполномочена…

– Понимаю. – Я посмотрел на нее самым умоляющим взглядом, на который только был способен, прекрасно зная после пяти лет пребывания в этом городе, сколько бюрократических препон и вековых традиций надо преодолеть, чтобы всего лишь начать разговор. Хватит с меня на сегодня. Но мне нужны были ответы на мои вопросы, и сейчас же. – Мне трудно объяснить вам, насколько это важно. Пожалуйста…

Окинув меня взглядом с головы до ног и, видимо, заметив мою нервозность и размазанный по лицу пот вперемешку со слезами, женщина с седыми кудряшками нацепила на нос очки в зеленой оправе, открыла правый ящик огромного деревянного стола, окружавшего ее с трех сторон, и достала четыре тетради в клетку, точно таких, как и та, что лежала перед ней на столе.

– Так как, говорите, ее зовут?

– Яара… – Произнести ее имя оказалось нелегко. Усилие причинило мне боль, которой я раньше не испытывал. – Орен.

– Джара, – произнесла секретарша, и я вспомнил, что англичане так и не научились правильно произносить ее имя. Лучшее, что у них получалось, было Йаара или Юра.

Поначалу Яара пыталась поправлять их, объясняла, как правильно произносить «я» и «р», но на второй год сама начала представляться как Джара, что устраивало всех, кроме меня. Мне нравилось, как ее настоящее имя перекатывается во рту, какого внимания оно требует при произношении.

– Яара Орен, – продолжал настаивать я, сам не зная почему. – Где я могу ее найти?

– Простите, сэр, – женщина оторвала взгляд от тетради и недоуменно посмотрела на меня, – вы уверены в имени?

– Вы на какую букву смотрели? Может, стоит поискать по фамилии?

– Я нашла ее. Она из Израиля, верно?

– Да-да, это она. – В первый раз за все время пребывания в этом здании мне удалось вдохнуть хоть немного воздуха. – Вы не скажете, в каком кабинете занятия?

– Простите, сэр. – Сняв с носа очки, женщина посмотрела в тетрадь, а потом снова подняла глаза на меня. – Джара перестала посещать занятия четыре месяца назад.

Ни один человек на свете не в силах описать, что значит «небо падает на землю», пока это не случается с ним самим.

Поначалу вы чувствуете, как облака ласкают ваши плечи, оставляя на них маленькие, но тяжелые капли росы. За ними приходит туман, поначалу легкий, но уже через мгновение он становится почти черным и устрашающим. А потом наступает очередь солнца, выжигающего весь кислород из легких и все внутренние органы, и все тело словно проваливается внутрь себя.

– Вы уверены, что не ошибаетесь? – спросил я, не понимая, где и что у меня болит. – Это какое-то недоразумение. Не могли бы вы проверить…

И когда она показала мне тетрадь, в которую было вложено письмо с просьбой освободить ее по собственному желанию от занятий, подписанное рукой Яары, я ощутил такой комок в горле, от которого не могу избавиться до сих пор.

На письме была дата: двадцать седьмое октября. Серость, просвечивающая сквозь давно не мытое маленькое окошко, подсказывала мне, что я не сошел с ума и на дворе действительно февраль. Значит, Яара даже не приступила к учебе. Каждое утро в течение четырех месяцев она складывала учебники в синюю сумку, привезенную из Израиля, с которой никогда не расставалась, выходила вместе со мной из дома, целовала меня в щеку на ступенях станции метро «Пэддингтон», откуда я ехал по зеленой линии в свою студию, и поворачивалась, чтобы идти на красную линию.

А что происходило потом?

И что случилось в то утро, когда мы в последний раз были вместе? Когда она окликнула меня, крепко-крепко поцеловала в губы и произнесла: «Ты должен помнить, что я тебя очень люблю».

Каким образом она умудрилась все это скрывать? И как это я ничего не заметил? Я что, ослеп? Но гораздо важнее было ответить на вопрос «зачем». Зачем ей это понадобилось? Что же все-таки произошло?

Собрав остатки сил, я кое-как сполз по ступенькам лестницы в фойе, меблированное – не уверен, что этим словом можно описать то, что я там увидел, – случайным набором жестких деревянных скамеек, какие обычно ставят в пивных, усеянных раздавленными бумажными коробками и остатками еды. Все свободное пространство было увешано сотнями фотографий начинающих актеров, надеющихся, что кто-нибудь из мэтров обратит на них внимание, а в промежутках виднелись постоянные таблички, предупреждающие о том (зима в Лондоне была в разгаре), что подвальный этаж может быть затоплен.

Фонтанчики для питья, как обычно, не работали, хотя сейчас, чтобы начать нормально дышать и думать, я как никогда нуждался в глотке свежей воды. Отопление тоже не функционировало, или же его вовсе не было – за ненадобностью. Несмотря на все это, я не смог найти в себе сил, чтобы преодолеть три шага, отделяющие меня от входной двери, упал на ближайшую скамью рядом с остатками горохового супа в пластмассовой баночке, да так и остался сидеть там, пялясь на входную дверь, изо всех сил стараясь, чтобы мои веки не опустились сами собой, и отчаянно пытаясь вспомнить, как встают – в тот момент мне казалось, что я никогда и не знал, как же это делается.

Я позвонил Яаре еще сорок девять раз и послал ей тридцать семь сообщений, восемнадцать из которых состояли из одной и той же фразы: «Пожалуйста, ответь на звонок! Поговори со мной!»

В качестве ответа на тридцать восьмое сообщение на экране появилась лаконичная фраза: «Пользователь заблокирован». Вот и все. После всех этих лет, проведенных вместе, мне осталось лишь:

«Ты должен помнить, что я тебя очень люблю».

«Прости».

«Пользователь заблокирован».

– Я найду ее, – заявил я Декле, глядя на нее немигающим взглядом. – Если она на корабле, я найду ее во что бы то ни стало. Я обойду все палубы, все каюты… Понятия не имею, сколько их здесь, но…

– Три тысячи сто восемнадцать, – услышал я, заметив позади себя фиолетовые армейские ботинки.

– Что?

– Не считая двухсот сорока восьми кают для экипажа и обслуживающего персонала и четырехсот восьмидесяти охраняемых вип-кают на двух верхних этажах, – угрюмо улыбнулась Лираз. – А еще есть тридцать шесть магазинов, семь ресторанов, игровые площадки и кинотеатр. Тебе хватит этой информации, или хочешь узнать что-нибудь еще?

– Вы что, следите за мной?

– Бармен сказал, что ты куда-то убежал. – Лираз сложила руки на груди. – Вот я и пришла проверить, все ли в порядке.

– Все просто замечательно.

– Но ведь ты кого-то ищешь?

– Да, – вмешалась в разговор Декла. – Он ищет…

– Тебя это не касается, – оборвал я ее.

– Значит, так. – Пренебрежительно улыбнувшись, Лираз смерила меня взглядом еще более подозрительным, чем при первой встрече. – Я бы не советовала вам мешать остальным пассажирам отдыхать.

– Как тебе всегда удается со всеми поссориться? – изумленно посмотрела на меня Декла.

– Ты не успеешь, Йони, – произнес Дан, грызя нескончаемое яблоко, словно пытался вывести формулу максимальной продолжительности его поедания. А может, он в своем Йеле этим и занимается? Откуда мне знать? Мы ведь так ни разу и не поговорили с ним после его переезда в Америку (будто мы хоть раз говорили с ним до того). – Даже если ты будешь проверять по одной комнате в минуту, тебе потребуется 2,67 суток только для того, чтобы…

Выбрать направление. Все, что мне сейчас нужно, – это выбрать правильное направление. Участие в сотнях свадеб и других мероприятий выработало у меня почти сверхъестественную способность угадывать место, где что-то должно произойти, и успевать добраться туда до того, как это что-то начнется. А ведь сейчас речь шла не о чужой женщине, с которой я познакомился лишь пару часов назад, а о любви всей моей жизни, которую я должен знать лучше всех людей на свете. И я точно знаю, что она может быть лишь в одном месте – как можно дальше от моей семьи. Поэтому все, что мне оставалось сделать (если, конечно, Яара и в самом деле на корабле, если это чудо и в самом деле случилось), это повернуться к ним спиной и пойти в прямо противоположную сторону.

И если бы не рука, ухватившая меня за рубаху и оказавшаяся гораздо более сильной, чем выглядела, я бы именно так и поступил.

– Пустите меня! – потребовал я, пытаясь освободиться от хватки Лираз, которая всего лишь тремя пальцами удерживала меня на месте.

Улыбнувшись, она прихватила рубаху оставшимися двумя пальцами.

– Мне вовсе не хочется применять силу, – попытался я произнести как можно более угрожающе.

– И правильно, – засмеялась она.

Только она не знала, да и не могла знать, что, что бы там ни говорили тренеры курсов самообороны, лучшую практику поведения в подобных случаях дает именно съемка свадеб.

Сколько раз меня пытались отодвинуть в сторону, преградить мне путь или ухватить за рубашку, чтобы попросить сфотографировать стол, горшок с цветами, ребенка, бабушку, бабушку с ребенком на фоне горшка с цветами, невесту, жениха, маму невесты, улыбающихся подружек невесты, раввина…

Бросив на Лираз быстрый взгляд, я нацепил на лицо самую вежливую, самую поддельную улыбку, на какую только был способен (предназначавшуюся обычно моим напыщенным дядьям), и, как на уроке, выученном в студии Пини, сдвинул левую ступню вправо и, отведя колено назад, почти прислонился к Лираз. Вынудив ее таким образом отклониться, я резко отступил назад и освободился от захвата, глядя на Лираз торжествующим взглядом, которого мне не удалось скрыть, несмотря на все мои старания. Что бы там ни говорили инструкторы по рукопашному бою, есть ситуации, научиться побеждать в которых можно лишь проведя многие ночи в Ореховом саду[4].

Надо, однако, заметить, что ни разу во время этих ночей мне не приходилось иметь дело с огромной, пахнущей потом мужской лапой, нанесшей мне сзади такую оплеуху, что я, потеряв равновесие, налетел на Лираз, инстинктивно выставившую вперед обе руки и ногу и, словно опытный танцор, заключившую меня в объятия, спасая тем самым от неловкого и, надо полагать, весьма болезненного удара о ближайшую стену.