Будюмкан. Забайкальская глубинка

А тятя всех кормил, ни [шшы] х, хлеба много было. Я с пяти лет на ногах не ходила, а с 22 года только, и паспорт с 22 года. Таких-то, кто работал да ни [шшы] х кормил… он мне ни [х] то, ни [х] то, ни [х] то ни [х] то. Все, которы хлеб сеяли, людоеды были, много людоедов, и семью моего старшего брата съели, людоеды.

(Записано в 2004 году от Верхотуровой Прасковьи Александровны (1920 (22) года рождения).

База

Про иконы речь шла о Забуриной Зое. Она во время коллективизации была активисткой. Ее звали Базой. Рассказывали про нее, что забеременела она от богатого парня, а он жениться на ней отказался. Она в саду его родителей выстрелила себе в живот. Ее увезли на конях в больницу, где спасли ей жизнь, но ребенок умер. И она больше не могла иметь детей. Позже она стала «бегать» за Башуровым Георгием. Он над ней смеялся. Врал, что там где-то с другой встречается, она придет, а там никого. Но в итоге они стали жить вместе. Свекровь Параскева ее недолюбливала и ругала. А Зоя старалась. У Гоши оторвало руку на молотильне. Параскева Башурова в старости была маленькой, сухонькой, глуховатой. Она сидела на печке, отдернет занавеску, посмотрит, кто зашел. Если понравится – будет общаться. Нет, так занавеску задернет и всё. У нее были вкусные огурцы в бочке. Бочка стояла в погребе. Зоя за ними ныряла. Они угощали маму огурцами. Тетя Нина в юности тоже к ним заходила. Бабушка Зоя в подполье сидела и кричала оттуда: «Говори громче, она ить глуха!»

Дед Гоша любил сочинять и всё время врал. Говорит мне, что у него Сталин с Журавлевым гостил, чай пил. Что бабушка Зоя на метле ночью летала на Гладку сопку, и т. д. А баба Зоя из-за печки кричит: «Не ври, старый! Не верь ему! Он врёт!», а мне хотелось слушать его вранье. Я его спрашиваю: «А где у тебя рука?», он отвечает каждый раз по-новому, то медведь откусил и в берлогу унес, то на войне пушкой оторвало. Обрубок руки затрясется, он весь задрожит. Я переживаю, хоть мне и мало лет совсем, но жалко его. Потом он успокоится, а я говорю: «А чё у вас такой пол страшной, какой-то небравый?» а он: «Дак это Сталин тут портрет на ём свой выколупал». А баба Зоя опять из-за печки матерится. Потом принесет чайник или самовар, и мы пьем чай с зелеными помидорами и луком. Или щи перепрелые красного цвета едим и хлеб осёлкой. Или пироги масленые грызем твердые, как камень. Они какие-то всеядные были, «солошши», всё ели с удовольствием. Даже сырые помидоры. Бабушка Зоя говорит мне: «Ты на меня похожа, нос-то такой же картошкой!» А мне не нравится. Я мотаю головой. А дед Гоша закурит самосад и опять врет.

Время покосно

Да об чем сказывать-то, стара я, немощна. А надчалась-то я на покосе, все нутро теперича болит. Дамно это было, уж стара я стала, а вот все, кажись, помню. Утром, чуть свет встанешь, покуда коров почилькашь, чушек назобишь, всё приберешь, и уж солнце-то повыше зайдёт, а время покосно. Идешь, всё браво кругом: кобылки прыгают, пташки на всяки голоса поют, но, кабыть, придёшь и мунтулишь. Далеконько ходили, и как дожили, не знай, еды-то почти не брали: хлебчишка, молочишка, где огурец да лук там, так и дюжили. Чай-то варили на таганке. До того за день-то усоборуешься едва ноги домой приташшыш, а ешо, если меташь, дак и вовсе. Рожень-то под котору копну, хоть волком вой, прота [шшы] ть не можно. Попадёт кочка, её, эту рожень и так, и едак. И вот так, и вот едак, выздохнуть не можно. Пока роса – косили, литовка-то то браво косит, то прота [шшы] ть не можно, все руки смозолишь. Порой в день, который, раз, два, а то и три раза, на строк земляных нарвёсся. Вот оне, если рот разинешь, – изъедят: ни глаз, ни рота не видно. Но мы их зорили. Потихоньку обкосишь их, оне успокоятся, потом подбежишь, литовкой их вместе с гайном вырвешь и – в сторону, а сам – наутёк. Оне полетают, полетают у гайна-то да куды-то деваются. Подбежишь, а там бывало со стакан мёду, такого-то мёду я боле в жись свою не едала. Ели-то тогды все своё, вот, стало быть, и здоровы. Мне ить уж за девяносто, а я ни разу в больнице-то не была. Вот токо ноги, дак оне проморожены, и то ишо всё-то ходю на их. С Петрова как выйдешь на покос и, покуда белы мухи не полетят – всё мунтулим. Надорвалися, с детства скрёсу не видели.