История римских императоров от Августа до Константина. Том 3. Клавдий (продолжение), Нерон

– Это я, – сказал он ему, – изгнал парфян из Армении и передал её Митридату. Возьми власть, завоёванную оружием твоего отца. Но начни с хитрости: время силы ещё не пришло.

Митридат был братом и зятем Фарасмана. Таким образом, замысел лишить его трона заключал в себе сразу несколько преступлений. Но честолюбие не признаёт преград, когда они необходимы для его удовлетворения. Радамист, притворившись, что поссорился с отцом и не может терпеть мачеху, которая смертельно его ненавидела, удалился к своему дяде. Тот принял его с распростёртыми объятиями и обращался с ним, как с родным сыном. Коварный племянник продолжал свой план и тайно склонял знатнейших армян к мятежу, в то время как Митридат, ни о чём не подозревая, старался осыпать его почестями. Вероятно, именно тогда он выдал за него замуж свою дочь Зенобию [7], сделав его своим зятем.

Спустя некоторое время Радамист, притворившись, что помирился с отцом, вернулся в Иберию и объявил Фарасману, что всё, что можно было сделать тайными происками, уже сделано, и теперь остаётся только применить силу, чтобы завершить замысел. Фарасман придумал ничтожный предлог, чтобы объявить войну своему брату, и отправил сына в Армению во главе войска. Митридат, застигнутый врасплох и атакованный одновременно изменой и силой, не смог сопротивляться и был вынужден укрыться в крепости Горнеа, где стоял римский гарнизон.

Такие варвары, как иберы, совершенно не знали военного искусства, касающегося осад, тогда как римляне были в этом весьма искусны. Поэтому Радамист никогда не смог бы взять крепость и овладеть самим Митридатом, если бы римский наместник Целий Полион не оказался подлой душонкой, поддающейся подкупу. Центурион по имени Касперий всеми силами противился этому грязному делу. Но он счёл за лучшее заключить перемирие, которое позволило бы ему потребовать от Фарасмана отвода войск или, в случае отказа, запросить подкрепления у наместника Сирии Нумидия Квадрата.

Отъезд Касперия дал Полиону свободу продолжать свои интриги. Он стал настойчиво уговаривать Митридата согласиться на переговоры, а когда не смог преодолеть его обоснованные подозрения, поднял солдат гарнизона, убедив их требовать капитуляции и заявить, что в противном случае они оставят пост, который больше не в силах удерживать. Митридату пришлось подчиниться этой угрозе: был назначен день и место для встречи, и он вышел из крепости.

Как только Радамист увидел его, он бросился к нему, обнял с напускной нежностью и осыпал тысячами уверений в почтении и покорности, как перед вторым отцом. Он даже поклялся, что не поднимет против него ни меча, ни яда, и тут же увлёк его в соседнюю рощу, где, как он сказал, всё было приготовлено для жертвоприношения, чтобы боги стали свидетелями и поручителями мира, который они собирались заключить.

Цари этих земель соблюдали весьма своеобразный обряд при заключении договоров между собой. Они брали друг друга за правую руку и связывали себе большие пальцы. Узел прерывал кровообращение, после чего они слегка прокалывали кончики пальцев и взаимно высасывали выступившую кровь. Ничто не было для них священнее подобных договоров, скреплённых кровью договаривающихся сторон.

В данном случае человек, которому было поручено связать пальцы двух царей, притворился, что споткнулся, и, ухватившись за колени Митридата, повалил его на землю. Другие бросились к нему и заковали его в цепи. Его поволокли, как преступника, на глазах у бесчисленной толпы, которая, мстя за суровость его правления, осыпала его оскорблениями и упрёками. Впрочем, некоторые были тронуты столь плачевной переменой в его судьбе. Его жена и дети следовали за ним, наполняя воздух своими жалобами и криками.

Радамист держал своих пленников, пока не получил приказа от отца. Фарасман не дорожил преступлениями. Он без труда предпочел корону жизни брата и дочери. Только он избавил себя от зрелища их смерти и приказал сыну покончить с ними на месте. Радамист, как будто бы уважая свою клятву, не захотел пользоваться ни мечом, ни ядом. Он приказал задушить дядю и сестру между двумя матрасами. Сыновья Митридата также были преданы смерти за то, что оплакивали гибель тех, кому были обязаны жизнью.

Римляне не могли равнодушно смотреть на это событие, ибо Митридат получил от них армянскую корону. Поэтому Квадрат собрал на совет главных офицеров своей армии, чтобы решить, как поступить в подобном случае. Немногие заботились о славе империи. Большинство, руководимое робкой политикой, высказалось за то, чтобы спокойно дать событиям идти своим чередом. Они утверждали, что всякое преступление среди чужеземцев – повод для радости римлян; что даже следует сеять семена ненависти среди варварских народов, как это часто делали римские императоры, особенно в отношении Армении; что пусть Радамист наслаждается тем, что добыл преступным путем; что для римлян выгоднее видеть его царем Армении, получившим власть через злодеяние, которое делает его ненавистным и презренным, чем если бы он достиг трона честным путем. Это мнение возобладало. Однако, поскольку даже те, кто его поддерживал, чувствовали, насколько оно постыдно, было решено соблюсти приличия и послать приказ Фарасману очистить Армению и отозвать оттуда своего сына.

Прокуратор Каппадокии Юлий Пелигн поступил еще хуже, чем наместник Сирии. Это был человек без сердца, и его внешность, вполне способная вызвать насмешки, вполне соответствовала низкой душе. Этими качествами он заслужил дружбу Клавдия, который, не зная долгое время, куда девать свой досуг, предавался шутам, забавлявшим его. Однако по случаю волнений в Армении Пелигн вознамерился показать себя храбрецом и важной персоной. Он набрал ополчение в своей провинции и двинулся в поход, чтобы свергнуть Радамиста. Но эти плохо обученные войска, более обременительные для союзников, чем страшные для врага, рассеялись по дороге, и Пелигн прибыл к Радамисту с весьма малым сопровождением. Ловкий и хитрый варвар сразу разгадал слабость римского прокуратора, который, подкупленный его дарами, настолько забыл о намерении изгнать его с престола, захваченного преступлением, что, напротив, стал уговаривать его принять диадему и освятил церемонию своим присутствием.

Нет нужды говорить, что такое поведение бесчестило римлян. Квадрат, чтобы смыть этот позор, отправил Гельвидия Приска, одного из своих легатов, во главе легиона с приказом успокоить волнения надлежащими мерами. Этот офицер, перейдя гору Тавр, начал весьма успешно выполнять свою миссию, сочетая мягкость и умеренность с твердостью. Но его поспешно отозвали, опасаясь дать повод к войне с парфянами.

Ибо Вологезу, помнившему, что его предшественники владели Арменией, показалось, что настал удобный случай отвоевать ее у князя, захватившего ее, поправ самые священные права. Он предпринял изгнать Радамиста и посадить там одного из своих братьев, Тиридата, чтобы дать ему владение, равное владению другого брата, Пакора, царствовавшего в Мидии. Ему казалось прекрасным, чтобы его дом имел столько скипетров, сколько голов.

Одно приближение парфянской армии обратило иберов в бегство без единого удара мечом. Города Арташат и Тигранакерт подчинились игу. Но необычайно суровая зима, недостаток провизии и болезни, вызванные голодом, заставили Вологеза отступить. Радамист вернулся к своей добыче и обращался с армянами с крайней жестокостью, считая их мятежниками, готовыми в любой момент его покинуть.

Как бы ни привыкли армяне к рабству, тирания Радамиста истощила их терпение. Они восстали и с оружием в руках осадили дворец. Движение было столь внезапным, что Радамист успел лишь бежать. Выбрав двух лучших коней из своей конюшни, он садится на одного, отдает другого своей жене Зенобии и уезжает один с ней, скача во весь опор. Но Зенобия была беременна: и хотя сначала ее поддерживали мужество и любовь к мужу, ее состояние не позволяло ей вынести долгую скачку. Оказавшись в отчаянном положении, она умоляет его избавить ее почетной смертью от оскорблений и унижений плена. Радамист обнимает ее, утешает, ободряет, то восхищаясь ее добродетелью, то терзаясь ревностью и страхом, что, если он оставит ее одну, она попадет в руки какого-нибудь насильника. Наконец, ослепленный страстью и привычный к преступлениям, он выхватывает кинжал, ранит ее, затем тащит к берегу Аракса и бросает на произвол волн, чтобы даже ее тело не могло быть никем похищено. После этого он продолжает путь и прибывает в Иберию.

Зенобия была еще жива; течение вынесло ее к месту, где вода была мелкой и спокойной, и там ее заметили пастухи. По ее красоте и великолепию одежд они поняли, что перед ними знатная особа. Они вытащили ее из воды, перевязали рану и оказали всю помощь, какую только могли знать деревенские жители. Так они привели ее в чувство, и, узнав ее имя и печальную историю, отвезли в Арташат, откуда Тиридат приказал доставить ее к себе и оказал ей всевозможные почести.

Радамист не смирился с окончательной потерей Армении [8]. Эта корона стала причиной непрерывных войн между ним и Тиридатом, с переменным успехом, пока наконец, уже во времена правления Нерона в Риме, он не понес наказания за все свои преступления и не был казнен по приказу своего отца Фарасмана как виновный в измене.

Смерть Радамиста не положила конец смутам в Армении. Римляне при Нероне проявили больше решимости, чем при Клавдии, и не желали оставаться простыми зрителями событий, происходивших в этой стране. Отсюда возникли серьезные столкновения между ними и парфянами, о которых мы расскажем в свое время.

Боспор также доставил Клавдию некоторые беспокойства, которые в итоге разрешились к его полному удовлетворению. Как я уже говорил, он поставил царем этой области Митридата, потомка знаменитого царя того же имени, так долго воевавшего с римлянами. Однако буйный и честолюбивый нрав этого боспорского царя привел к тому, что римляне изгнали его из владений, а на его место поставили его брата Котиса. Бегство и крушение судьбы не сломили дух Митридата. Он обошел все варварские племена тех краев, сначала ища у них убежища, а затем пытаясь склонить их поддержать его дело и помочь вернуть царство. Таким образом ему удалось собрать войско. Но все его усилия оказались тщетны. Разбитый и лишенный всех средств, он решил броситься в объятия Эвнона, царя аорсов, который ранее заключил союз с римлянами против него, и попытался сделать этого правителя своим заступником перед Клавдием.

Он внезапно явился перед Эвноном в одеянии, подобающем его несчастной участи, и, пав на колени, сказал: «Перед тобой [9] – Митридат, которого римляне так долго ищут напрасно. Поступай с наследником Ахеменидов, как тебе угодно. Это звание – единственное преимущество, которого не смогли лишить меня враги». Эвнон, тронутый участью столь знатного просителя и восхищенный гордостью, которую тот сохранял в несчастье, с участием поднял его, похвалил за доверие к его великодушию и пообещал заступиться за него перед римским императором. Он действительно написал Клавдию, умоляя его о милосердии к Митридату, который соглашался на любые условия, прося лишь избавить его от позора триумфа и смерти.

Клавдий вообще был склонен проявлять милосердие к иностранным правителям. Но он был раздражен против Митридата и колебался: принять ли его предложение, пообещав ему жизнь, или продолжать преследование, пока не захватит его силой оружия, чтобы учинить над ним показательную расправу. Его советники указали ему на трудности и малую пользу от войны в таких диких землях, как окрестности Меотиды. Поэтому он последовал их совету и ответил Эвнону, что Митридат заслуживает величайших кар, и что у римлян достаточно сил, чтобы наказать мятежника, но что правило Рима всегда заключалось в том, чтобы проявлять столько же снисхождения к молящим о пощаде, сколько твердости и суровости к вооруженным врагам; что же касается триумфа, то он предполагает победу над царями и народами, оказавшими сопротивление, а беглец без убежища и средств не достоин такой чести.

Митридат был доставлен в Рим, и, представ перед императором, сохранил свою гордость. Когда Клавдий заговорил с ним угрожающе, он ответил: «Меня к вам не отправляли – я вернулся сам. Если сомневаетесь, верните мне свободу и попробуйте снова поймать». Он переносил унижения своего положения с бесстрашным видом и ничуть не смутился, когда его поставили у ораторской трибуны, выставив на потеху толпе. Это событие относится к 800 году от основания Рима.

Смерть Агриппы, царя Иудейского, случившаяся в 795 году от основания Рима, внесла перемену в положение Иудеи [10]. Но прежде чем говорить об этой перемене, необходимо завершить здесь то, что мне осталось сказать об Агриппе, о котором мне уже не раз приходилось упоминать. Я отмечал его приверженность религии отцов, его склонность к роскоши, доходившую до излишеств. Вот пример его мягкости.

Хотя его верность иудейским обрядам не мешала ему смешивать с ними обычаи, заимствованные из языческих суеверий, – устраивать пиршества и зрелища в римском вкусе и даже бои гладиаторов, – ревностные иудеи были недовольны его благочестием, и нашелся среди них некий Симон, который собрал народ в Иерусалиме, пока Агриппа находился в Кесарии, и выступил с обличениями против этого князя, утверждая, что вход в храм должен быть для него запрещен. Агриппа, узнав о такой дерзости, вызвал Симона и принял его в театре, посадив рядом с собой. Там, мягким и дружелюбным тоном, он спросил его, есть ли в том, что происходит перед его глазами, что-либо противное закону. Симон, опасаясь последствий своей твердости или, быть может, польщенный вниманием, которое оказал ему князь, ответил лишь просьбой о прощении. Агриппа не только простил его, но и одарил подарками.

Агриппа был тем, что мы назвали бы светским человеком, веровавшим в закон Моисея, но стремившимся примирить его со своими страстями. Свет Евангелия, уже начинавший ярко сиять в его царстве, не озарил его больных очей и не произвел иного действия, кроме как ослепил его. Он был первым князем, который начал гнать Церковь. Это он предал смерти святого Иакова [11], брата святого Иоанна, и, видя, что эта жестокость угодна иудеям, заключил в темницу святого Петра, намереваясь предать его такой же казни, если бы Бог чудесным образом не избавил его из его рук.

Агриппа вскоре испытал на себе Божественное возмездие. Во время игр, которые он устроил в Кесарии в честь Клавдия, он появился в одежде, сплошь вытканной серебром, и, когда солнечные лучи ослепительно отражались от нее, поражая взоры всех присутствующих, он обратился к жителям Тира и Сидона, против которых был разгневан и которые прислали к нему посольство, чтобы смягчить его гнев. Тогда льстецы, окружавшие его, воскликнули, что его голос – голос бога, а не человека. В тот же миг ангел поразил его, и сильная боль в животе возвестила ему о его состоянии. Он сразу почувствовал, что болезнь смертельна, и отрекся от нечестивых речей своих льстецов; но, все еще пребывая в ложных представлениях о человеческом величии, он утешал себя перед неминуемой смертью воспоминаниями о роскоши, в которой жил. После пяти дней жестоких страданий, которые не смягчало никакое лекарство, он умер, изъеденный червями.

Он оставил сына, носившего то же имя, который в то время находился в Риме при Клавдии, семнадцати лет от роду, и трех дочерей, старшая из которых – Вереника, ставшая столь знаменитой благодаря своей связи с Титом; двух других звали Мариамна и Друзилла. Клавдий охотно отдал бы молодому Агриппе царство его отца, но его вольноотпущенники и советники представили ему, что большое царство – тяжкое бремя для столь юного князя, и он решил присоединить Иудею к империи и управлять ею через прокуратора, как это было в конце правления Августа и при Тиберии. Куспий Фад был первым прокуратором Иудеи после смерти Агриппы.

Его правление было спокойным [12], происходили лишь незначительные волнения. Он покарал обманщика по имени Февда, который собрал вокруг себя множество простого народа, обещая перевести их через Иордан посуху. Эта толпа была рассеяна отрядом, посланным Фадом, а предводитель, будучи схвачен, был обезглавлен. Лжепророки начали появляться в Иудее, согласно предсказанию Иисуса Христа, и готовить бедствие для своего народа.

Тиберий Александр, иудей-отступник, племянник Филона, сменил Фада [13]. Он также поддерживал спокойствие в вверенной ему стране и старался предотвращать все, что могло нарушить общественный порядок. Поскольку сыновья Иуды Галилеянина, который сорок лет назад [14] пытался поднять народ против римлян, шли по стопам своего отца, Тиберий Александр велел схватить их и распять.

Его преемником в 799 году от основания Рима стал Вентидий Куман, при котором начались волнения; и с этого времени Иудея почти не знала мира вплоть до своего полного опустошения.

Во время праздника Пасхи произошел первый бунт, вызванный наглостью одного римского солдата. Прокуратор, вызвав все находившиеся в его распоряжении войска, чтобы подавить мятеж, который из-за бесчисленного множества иудеев, собравшихся в Иерусалиме на праздник, казался опасным, навел на мятежников такой ужас, что каждый думал только о бегстве; а поскольку проходы были узки, а толпа – огромна, двадцать тысяч иудеев погибли, раздавленные в давке.

Среди евреев всегда была закваска мятежного духа. Некоторые из самых ярых убили на дороге одного из рабов императора и украли его. Куман наказал это убийство военной казнью и отправил войска разорять страну, где оно было совершено. Во время грабежа один из солдат нашел книги Моисея и публично разорвал их. При виде этого нечестия иудеи оживились и в большом количестве отправились просить правосудия у интенданта, который в то время находился в Кесарии. Ему посоветовали погасить огонь зарождающейся смуты казнью виновного солдата, и движение было утихомирено.

Старая вражда между самаритянами и иудеями стала причиной третьих беспорядков [15], которые едва не привели к войне. Галилеяне обычно проходили через Самарию, направляясь на праздники в Иерусалим.

Когда они шли группой, самаритяне устроили засаду и вступили в бой, в котором несколько галилеян были убиты. Галилейские вожди обратились с жалобами к Куману, который, будучи привлечен деньгами самаритян, не обратил на них внимания. Этот отказ в справедливости озлобил дух обиженных. Множество иудеев встало на их сторону в споре, который касался свободы священного поклонения. Они бросились к оружию, несмотря на уговоры старейшин и судей народа, и, призвав на помощь Елеазара, предводителя шайки разбойников, разорили несколько селений в Самарии и все подожгли. Куман собрал войска и провел сражение, в котором несколько иудеев были убиты, а многие взяты в плен. Тревога охватила весь Иерусалим. Когда руководители города увидели, насколько велика опасность, они покрылись мешковиной и пеплом и так много сделали своими молитвами и мольбами, что в конце концов убедили мятежников сложить оружие. Елеазар удалился в крепости, которые служили ему обычным убежищем, и с этого времени, как отмечает Иосиф, Иудея наполнилась бандами разбойников.

Война была таким образом утихомирена, но ссора не закончилась. Самаритяне, вероятно, в сотрудничестве с Куманом, передали дело в суд Нумидия Квадрата, правителя Сирии, который отправился на место происшествия, чтобы лично разобраться в ситуации и выяснить ее суть. Он признал виновными все стороны, но, тем не менее, поступил с ними по-разному. Иудеев, пойманных с оружием, он велел повесить на кресты, а великого понтифика Анания, обвешанного цепями, и Анана, его сына, занимавшего высокий пост, отправил в Рим. Что касается Кумана и самаритян, то он не взял на себя ответственность осудить или оправдать их, а приказал им самим отправиться в Рим, чтобы выступить перед императором. Вскоре они одержали победу благодаря заслугам вольноотпущенников, которых они поставили на службу своим интересам. Но иудеи нашли ревностного защитника в лице молодого Агриппы, который действовал в их пользу с Агриппиной. Иметь на своей стороне Агриппину означало быть уверенным в Клавдии. В результате суда трое главных лидеров самаритян были приговорены к смерти, а Куман – к изгнанию.

Решение, о котором я говорю, не могло быть вынесено до аврала в Риме 8o3 года, и М. де Тиллемон склонен относить к этому же году изгнание иудеев из Рима по приказу Клавдия, которое, похоже, было естественным следствием бедствий в Иудее.

Следует полагать, что христиане, которых тогда путали с иудеями, были охвачены их позором, и именно это имел в виду Суетоний под этими неясными и неточными словами: «Клавдий изгнал из Рима иудеев, которые поднимали беспорядки по наущению Хреста [16]. Самые ученые язычники слишком презирали христиан в то время и еще долгое время после этого, чтобы трудиться над изучением того, что их касалось, и быть в состоянии говорить об этом правильно. Однако христиане уже начали умножаться в Риме, поскольку святой Петр впервые пришел туда десятью годами ранее, в 42 году нашей эры, в 793 году от Р.Х.

В вопросе о Кумане я следовал за Иосифом, который, надо полагать, был прекрасно осведомлен о том, что касалось его народа. Тацит, рассказывая о тех же событиях, примешивает обстоятельства, которые невозможно согласовать с рассказом еврейского историка. Он говорит, что Феликс, брат Палласа и, как и он, вольноотпущенник Клавдия, управлял Самарией в то же время, когда Куман управлял Иудеей; что во время раздоров между самаритянами и иудеями оба управляющих были одинаково виновны в хищениях и грабежах: что Квадрат, приехавший восстановить спокойствие в стране и поручивший Клавдию суд над двумя интендантами, не осмелился выступить судьей брата Палласа и даже посадил Феликса в число судей Кумана, в обмен на что один только Куман понес наказание за преступления, совершенные ими обоими.

Очевидно, что примирить Тацита с Иосифом здесь невозможно. Мы также не можем быть убеждены, что такой рассудительный писатель, как Тацит, стал бы делать столь подробные заявления в воздух. Несомненно, в его рассказе есть доля правды. Но чтобы разгадать его, нам нужно больше света, чем мы имеем. Несомненно лишь то, что Феликс был не менее злым, чем Куман, и что, сменив его на посту управляющего Иудеей, он пользовался властью царя с гением раба [17] и так тиранил этот несчастный регион, что мы должны в значительной степени приписать ему восстание иудеев и все несчастья, постигшие их в результате. Об этом мы расскажем позже. А сейчас мы должны вернуться на Запад и представить читателю самое интересное, что Тацит рассказывает о войнах на Рейне, Дунае и в Британии.

На Рейне Л. Помпоний Секунд, командовавший легионами Верхней Германии в 801 году, разбил каттов, подавил их движение и заставил их просить мира и дать ему заложников. Блеск этой победы Помпония усиливался тем, что спустя сорок лет он освободил из рабства некоторых из тех, кто был взят в плен германцами при разгроме Вара. По словам Тацита [18], он был награжден триумфальными украшениями, в которых его слава не нуждалась в глазах потомков, для которых заслуги его трагедий делают его еще более достойным похвалы. У нас больше нет этих трагедий, о которых Квинтилиан, похоже, думал не так высоко, как Тацит, поскольку он хвалит их автора только за знания и изящество [19], замечая, что его не считали достаточно трагичным. Плиний Младший сохранил для нас рассказ о нем, который показывает, насколько поэт доверял суждениям партера. Когда его друзья делали критическое замечание, с которым он не считал нужным согласиться, он говорил: «Я обращаюсь к народу» [20]; и он придерживался своей идеи или изменял ее в зависимости от того, какой эффект она производила на зрителей. Это тот самый Помпоний, которого мы видели в течение семи лет заключенным в тюрьму при Тиберии, поддерживающим скуку своего плена поэтическим развлечением.

Мир в областях вокруг Дуная был нарушен движениями варваров между собой: но римляне принимали участие только для того, чтобы предотвратить распространение огня на страны, находящиеся в их подчинении. Я уже говорил, что Ванний был основан Друзом, сыном Тиберия, королем беглых суэвов, которые сопровождали Марободуя и Катуальда в их отступлении в римские земли, и которому была передана страна между реками, которые мы называем Марш и Вааг, за Дунаем. Ванний мирно правил более тридцати лет. Но в конце концов то ли деспотическая гордыня князя, то ли беспокойство его подданных привели к революции. Восстание возглавили два племянника Ванния, их поддержали Юбилий, царь гермундуров [21], лигийцы и другие германские народы. Ванний тщетно умолял о помощи Клавдия, который лишь предложил ему убежище на случай позора, но и слышать не хотел о вмешательстве римского оружия в распри этих варваров. П. Аттелий Гистер, губернатор Паннонии, получил лишь приказ разместить легион и корпус ополченцев, собранных в провинции, на берегах Дуная, чтобы они послужили подспорьем для побежденных и остановили победителей, если те попытаются переправиться через реку.

Поэтому Ванний вынужден был поддерживать войну собственными силами, при поддержке сарматских иазигов [22], что еще не делало его равным противнику. Он хотел избежать сражения, заперев свои войска в крепостях. Но иазиги, сражавшиеся только верхом, не могли смириться с таким способом ведения войны. Они сошлись в схватке, и хотя успех сражения был неудачным для Ванния, он не преминул похвалиться храбростью, с которой вел себя. Он бежал на римском флоте, который прикрывал Дунай. Его клиенты последовали за ним и поселились вместе с ним на землях, пожалованных им в Паннонии. Его племянники Вангио и Сидо разделили с ним королевство и постоянно поддерживали связь с римлянами. Но они не сохранили любви своего народа; по собственной вине или в силу общей судьбы произвольных правительств, как ни лелеяли их, пока они возвышались, когда их господство укоренилось, они стали им ненавистны.