Океан в конце дороги

– Про комиксы они ничего не сказали.

Отец быстро намазал тосты арахисовым маслом с обеих сторон, сменил халат на пальто (все так же поверх пижамы), надел туфли, и мы вместе поспешили вниз по улице. Он жевал тост на ходу, я же свой просто держал в руке.

Минут пять мы шли по дорожке, бегущей между полей, пока нас не догнала полицейская машина. Водитель опустил стекло и окликнул отца по имени. Отец подошел, а я спрятал свой горелый тост за спину, мечтая о том, чтобы моя семья начала наконец покупать нормальный, нарезанный квадратиками белый хлеб, который продается специально для тостеров. Так делали во всех семьях, которые я знал, но мой отец нашел местную пекарню, торговавшую толстыми буханками плотного черного хлеба, и требовал покупать только их. Он утверждал, что они вкуснее, а я был уверен, что это ерунда – правильный хлеб должен быть белым, заранее нарезанным и практически безвкусным, в этом вся суть.

Полицейский пустил отца на переднее сиденье, меня усадили назад, и мы медленно тронулись вперед по разбитой тракторами узкой ухабистой грунтовке, на которой двум машинам не разъехаться. Под колесами, среди размытой дождями земли, хрустели белые камушки.

– Здешние дети! – вздохнул полицейский. – Угонят машину, покатаются и бросают посреди улицы. Думают, это смешно.

– Ничего, я рад, что ее так быстро нашли, – ответил отец.

Мы проехали мимо фермы Кэроуэй. Из-за забора за нами наблюдала маленькая девочка со светлыми, почти белыми, волосами и румяными щечками. Горелый тост все так же лежал у меня на коленях.

– Странное место они выбрали, чтоб бросить машину, – сказал полицейский. – Пешком отсюда далеко тащиться.

За поворотом мы увидели у обочины наш двухдверный белый «мини». Колеса его утонули в бурой грязи. Мы припарковались чуть поодаль и вылезли из машины. По дороге полицейский рассказывал отцу обо всяких происшествиях в нашем районе, свято уверенный, что машину украли местные подростки. Наконец отец открыл дверцу «мини» запасным ключом.

– Тут что-то оставили на заднем сиденье, – сказал он и потянул голубое одеяло, накрывавшее это «что-то». Полицейский велел ему ничего не трогать, но было поздно. Я смотрел, как соскальзывает одеяло, потому что там, на заднем сиденье, должен был лежать мой комикс… и увидел это.

«Это». Не «его».

Я был впечатлительным ребенком, меня часто мучили ночные кошмары, но на шестой день рождения я все-таки упросил родителей сводить меня в лондонский музей мадам Тюссо, потому что мне хотелось в комнату ужасов. Я представлял, как здорово будет пугаться чудовищ из кино и комиксов: Дракулу, монстра Франкенштейна, Человека-волка. Но вместо этого мне пришлось идти сквозь бесконечную череду стендов, посвященных каким-то угрюмым серым людям. Все они попали сюда за то, что кого-то убили – обычно свои семьи или жильцов – и были казнены. Фигуры на стендах чаще всего изображали всякие неловкие ситуации: отравитель, например, сидел с семьей за обеденным столом. Ждал, наверное, когда они уже умрут. Рядом висели таблички, рассказывающие, что тела жертв убийцы частенько продавали в анатомический театр. Загадочное слово «анатомический» вселило в меня ужас, и до сих пор ассоциации с ним у меня неприятные. Я не знал, что это за театр такой, понял только, что ради него люди убивают своих детей.

Я не убежал из комнаты ужасов с криками только потому, что все эти восковые фигуры выглядели неубедительно. Мертвецы не казались настоящими мертвецами, потому что никогда и не были живыми.

То, что лежало на заднем сиденье «мини» под голубым одеялом (я узнал его, оно всегда лежало на полке в моей старой комнате на случай, если будет холодно), тоже выглядело неубедительно. Оно похоже было на искателя опалов, но одето в черный костюм, расстегнутую белую рубашку и черный галстук-бабочку. Ненормально блестящие волосы зачесаны назад, глаза не мигая смотрели в потолок. Губы синюшные, лицо бурое, словно кто-то пытался его нарумянить, чтобы выглядело здоровее, но перестарался. Золотая цепь исчезла.

Под это странной… штукой я заметил измятый SMASH! с Бэтменом на обложке. Бэтмен был такой же, как по телевизору.

Не помню, о чем говорили взрослые, помню только, что мне велели отойти от «мини». Я перешел через дорогу, встал у обочины и смотрел, как полицейский что-то спрашивает у отца и записывает ответы в блокнотик. Потом я заметил шланг: длинный зеленый садовый шланг. Он тянулся от выхлопной трубы в окошко водителя. Выхлопная труба была залеплена толстым слоем подсохшей глинистой земли, чтобы он не выпал.

На меня никто не обращал внимания. Я наконец откусил кусочек тоста, горелого и холодного.

За завтраком отец всегда съедал сгоревшие тосты. «Вкуснотища! – восклицал он. – Уголь, между прочим, полезен для здоровья!» Или: «Горелый хлеб! Мой любимый!» Годы спустя он признался мне, что горелый хлеб вовсе не любил, просто не хотел переводить продукты, и на мгновение я почувствовал, что все мое детство – ложь: один из фактов, в которых я был уверен, столп моего мироздания, рассыпался в пыль.

Полицейский сунулся в свою машину, поговорил с кем-то по рации на приборной панели, потом подошел ко мне.

– Ты извини, что так вышло, сынок, – сказал он. – Скоро подъедут еще машины, давай-ка тебя куда-нибудь пристроим, чтобы не мешал. Хочешь ко мне на заднее сиденье?

Я покачал головой. В машину мне не хотелось.

– Пусть он пока побудет у нас на ферме, – сказал вдруг над ухом девчоночий голос. – Мои не против.

Девочка оказалась намного старше меня – ей было целых одиннадцать. Она была курносая, в веснушках и коротко стриженная, почти как мальчишка. Помню, на ней была красная юбка – девочки в наших краях тогда еще редко носили джинсы. Еще у нее был мягкий сассекский говор и внимательные серо-голубые глаза.

Девочка поговорила с отцом, с полицейским и, получив разрешение, увела меня с собой к ферме в конце дороги.

– Там, в нашей машине, труп, – сказал я.

– Он сюда за тем и приехал, – отозвалась она. – Тут кончается дорога. Было три утра, никто бы его не остановил, не нашел. И земля тут мокрая, лепится хорошо.

– Как думаешь, он сам?..

– Ага. Молока хочешь? Ба как раз доит Бесси.

– Настоящего молока? Из коровы? – переспросил я и тут же почувствовал себя ужасно глупым, но девочка только кивнула в ответ.

Я задумался. У меня дома молоко всегда пили только бутылочное.

– Наверное, хочу.

Девочка привела меня к маленькому коровнику. Рядом стояла пожилая женщина, куда старше моей мамы, с длинными седыми волосами, похожими на паутинку, и узким лицом. Она стояла рядом с коровой и следила за длинными черными трубками, тянувшимися от коровьего вымени.

– Мы их когда-то вручную доили, – объяснила она мне. – Да только так проще.

Она показала мне, как молоко из коровы попадает в трубки, путешествует через нутро машины и, охладившись, стекает в огромные железные бидоны. Бидоны эти затем выставляли на крепкую деревянную платформу у сарая – за ними каждое утро приезжал грузовик.

Пожилая женщина дала мне кружку жирного парного молока, не успевшего пройти через машину, – прямо из-под коровы Бесси. Я в жизни не пробовал ничего вкуснее: молоко было такое теплое, ароматное и густое, что от него во рту становилось уютно. Даже когда я забыл обо всем, вкус его на всю жизнь остался со мной.

– А их прибывает, – вдруг сказала женщина. – Едут и едут, фарами светят. Что за базар! Отведи-ка мальчика в кухню, он голодный, да к тому же еще растет! Что ему кружка молока?!

– Ты завтракал? – спросила девочка.

– Съел тост. Только он был горелый.

– Меня зовут Летти, – представилась она. – Летти Хемпсток. А наша ферма так и называется – ферма Хемпстоков. Пошли.

Она провела меня через входную дверь в просторную кухню и усадила за огромный деревянный стол, весь в пятнах и разводах, – при взгляде на него казалось, что чьи-то лица смотрят в ответ из столешницы.

– Мы тут рано завтракаем, – сказала Летти. – Доить-то надо затемно начинать. Но в котелке осталась каша, и варенье к ней найдется.

Она дала мне фарфоровую миску, полную теплой каши, от души бухнула туда домашнего черничного джема, моего любимого, и залила сливками. Я размешал все это до состояния фиолетовой жижи и почувствовал себя совершенно счастливым. Каша была невероятно вкусная.

Вошла полная высокая женщина. В ее коротких рыжих волосах виднелась седина, но щеки были свежие и розовые, как яблочки. Она носила темно-зеленую юбку до колен и резиновые сапоги.

– Это у нас мальчик, что живет в начале улицы? – спросила она. – Столько шума вокруг той машины! Скоро придут пятеро, попросят чаю.

Летти наполнила из крана здоровенный медный чайник, спичкой зажгла газовую конфорку и поставила его на огонь. Потом она достала из буфета пять кружек со сколотыми краями, но вдруг остановилась и вопросительно взглянула на женщину.

– Ты права, – сказала та. – Шестеро. Доктор тоже зайдет.

Она надула губы и недовольно поцокала языком.

– Записку пропустили! А он так старался, когда писал. Сложил ее так аккуратно в нагрудный карман, но они туда даже не глянули.

– Что там написано? – спросила Летти.

– Прочитай-ка сама, – отозвалась женщина, и я подумал, что это, наверное, мама Летти. Она выглядела как чья-нибудь мама. – Там говорится, что он взял все деньги, которые друзья попросили его нелегально вывезти из Южной Африки, прибавил к ним то, что заработал на опалах, и поехал в брайтонское казино. Сперва он собирался играть только на свои. Потом решил немножечко залезть в чужие, а с выигрыша все вернуть. А потом у него ничего не осталось. И наступила тьма.

– Он не это написал. – Летти прищурилась. – В записке сказано: «Моим друзьям. Простите, что все пошло не так, как я обещал. Надеюсь, вы сможете меня простить, потому что я себя не прощу никогда».

– Без разницы. – Женщина обернулась ко мне. – Я мама Летти. Мою мать ты видел. Я миссис Хемпсток, но она стала миссис Хемпсток куда раньше, так что ее все зовут «старая миссис Хемпсток». Ферма наша старейшая в округе, ее даже в «Книге Судного дня» найти можно.

Я подумал, что странно, когда и у бабушки, и у матери, и у дочери одна фамилия, но не осмелился спросить ни об этом, ни о том, как они узнали про предсмертную записку и прочитали последние мысли искателя опалов. Вели они себя так, будто это было самое обычное дело.

– Я подсказала ему посмотреть в нагрудном кармане. Но он решит, что сам до этого додумался, – сказала Летти.

– Умница, – похвалила миссис Хемпсток. – Они придут, когда чайник закипит, будут за чаем расспрашивать, что мы видели. Может, пока отведешь мальчика к пруду?

– Это не пруд, – возразила Летти. – Это мой океан.

Она позвала меня, вместе мы снова отправились во двор и, обогнув дом, пошли по тропинке, протоптанной коровами. Небо было все такое же серое и проясняться не собиралось.

– Это настоящий океан? – спросил я.

– Ага.

Мы набрели на него внезапно: сперва показался деревянный сарайчик, старая скамейка, а между ними – утиный пруд, покрытый ряской и ярко-зелеными пятнами кувшинок. Посредине болталась дохлая рыба, серебристая, как монетка.

– Что-то плохое случилось, – сказала Летти.

– Я думал, у тебя тут правда океан… А это пруд.

– Это океан, – упрямо повторила она. – Нам пришлось его переплыть, чтобы добраться сюда из Старого Света. Я тогда была совсем маленькая.

Летти принесла из сарая сачок на длинной бамбуковой ручке и, осторожно подведя его под рыбу, вытащила ее на берег.

– Но ферма Хемпстоков есть в «Книге Судного дня», – возразил я. – Так твоя мама сказала. А ее написали при Вильгельме Завоевателе.

– Ага.

Она достала рыбину. Та еще не успела окоченеть и безвольно свисала с ее ладони. Я еще никогда не видел таких разноцветных рыб: снаружи она была серебристой, да, но под серебром мерцала синим, зеленым и сиреневым, и каждую чешуйку украшала черная каемка.

– Что это за рыба такая? – спросил я.

– Очень странно, – невпопад ответила Летти. – Обычно в этом океане рыбы не умирают.

Она достала перочинный ножик с роговой рукояткой (но откуда достала, я так и не понял) и вспорола рыбье брюхо от головы к хвосту.

– Вот что ее убило.

Из рыбьих внутренностей она извлекла какую-то штуку, перепачканную кишками, и вложила мне в ладонь. Я тщательно промыл находку в пруду, потер как следует и принялся внимательно разглядывать. В ответ на меня уставилась королева Виктория.

– Шестипенсовик? Рыба съела шестипенсовик?

– Я же говорю, это плохо, – отозвалась Летти. Сквозь тучи проглянуло солнце, озарило веснушки, забрызгавшие ее нос и щеки, зажгло волосы медью. – Твой отец беспокоится, куда ты подевался. Пора возвращаться.

Я протянул ей шестипенсовик обратно, но она покачала головой.

– Оставь себе. Купишь конфет или леденцов.

– Вряд ли получится, он какой-то маленький. Сейчас такие, наверное, уже не принимают.

– Тогда положи в копилку. Может, он тебе удачу принесет.

Она сказала это странным голосом, будто сомневалась, что такое возможно.

На кухне Хемпстоков нас встретили мой отец и двое мужчин в коричневых костюмах. Один из мужчин сказал мне, что он полицейский, вот только униформу он почему-то не носил. Я даже немного расстроился: если бы я стал полицейским, носил бы униформу постоянно! Второго я узнал сам – это был доктор Смитсон, наш семейный врач. И все как раз допивали чай.

Отец поблагодарил миссис Хемпсток и Летти за заботу обо мне, а они сказали, что я не причинил им никаких неудобств и чтобы я приходил снова. Тот же полицейский, что вез нас до «мини», доставил нас обратно и высадил у самого дома.

– Знаешь что? Не рассказывай-ка об этом своей сестре, так будет лучше, – сказал отец.

Я и не хотел никому ничего рассказывать. Я нашел особое место, завел нового друга, потерял комикс и нашел шестипенсовик.

– Чем океан отличается от моря? – спросил я, крепко сжимая монетку в руке.

– Он больше, – ответил отец. – В разы больше моря. А что?

– Да так. А может океан быть размером с пруд?

– Нет. То, что размером с пруд, так и называется – пруд. Озера размером с озеро. Моря – это моря, океаны – это океаны: Атлантический, Тихий, Индийский, Северный Ледовитый… Кажется, все назвал.

Он прошел в спальню поговорить с мамой – там ему было удобнее взять трубку, если полицейские снова позвонят. А я бросил шестипенсовик в копилку. Это была обычная фарфоровая копилка, которую надо расколотить, чтобы достать монеты. Мне разрешили разбить ее, лишь когда она наполнится под завязку, но день этот явно был далек.

Глава 3

Белый «мини» я не видел больше никогда. Два дня спустя, в понедельник, отцу привезли черный «ровер» с кожаными красными сиденьями, потрескавшимися от времени. Он был больше «мини», но не такой уютный: в обивку въелся застарелый сигарный запах, а еще в долгих поездках нас всегда укачивало на заднем сиденье.

На самом деле, в тот день прибыл не только черный «ровер» – я впервые получил письмо.

Семилеткам обычно не приносят писем. На день рождения мне приходили открытки от бабушки и дедушки, а еще от Эллен Хендерсон, маминой подруги, которую я не знал. Она жила в автодоме и однажды подарила мне носовой платок. Но хоть я и не получал писем, все равно каждый раз проверял почту – а вдруг?

И вот это случилось.

Я открыл письмо, прочитал, ничего не понял и отнес маме.

– Твоя призовая облигация выиграла, – сказала она.

– Это как?

– Когда ты родился, бабушка купила тебе призовую облигацию, как всем своим внукам. Если номер твоей облигации выберут, можешь выиграть несколько тысяч.

– Я выиграл несколько тысяч?

– Нет. – Мама вчиталась в текст. – Двадцать пять фунтов.

Я немного расстроился, потому что мгновенно придумал, что сделаю с этими тысячами: куплю себе тайное убежище вроде Бэт-пещеры с секретным входом, чтобы можно было прятаться там, когда захочется побыть одному. Но тут же приободрился: двадцать пять фунтов! Так много денег у меня в жизни не было. На них можно было купить лакричные тянучки или «фартинговые» фруктовые леденцы. На самом деле фартинги тогда уже вышли из обращения и продавались такие конфеты по пенни за четыре штуки. А если один фунт – это двести сорок пенсов, то на двадцать пять фунтов можно купить… Я такую гору конфет даже представить не мог!

– Положу их на твой сберегательный счет, – сказала мама, разбив мои мечты.

Впрочем, хоть конфет у меня не прибавилось, я все равно стал богаче на целых двадцать пять фунтов. К тому же это был мой первый выигрыш, так что, прежде чем мама убрала письмо с моим именем в сумочку, я еще раз как следует его перечитал.

Итак, это было утром, а после обеда старенький мистер Воллери, приходивший по понедельникам и четвергам ухаживать за садом (его жена, миссис Воллери, такая же древняя и ходившая в огромных полупрозрачных галошах, тоже приходила, но по средам – она делала у нас уборку), выкопал на овощной грядке бутыль, полную пенни, полупенни, трехпенсовиков и даже фартингов. Все – до 1937 года. Чтобы они засияли, я весь день натирал их уксусом и коричневым соусом, а потом мама поставила бутылку на камин в столовой и сказала, что за нее можно выручить у нумизматов несколько фунтов.

В тот вечер я лег спать счастливым. Еще бы: я был богат, и мистер Воллери нашел клад в саду! Мир казался мне отличным местом.

Я не помню, как начался тот сон, но не таково ли свойство всех снов? Мне снился плохой день в школе: какие-то хулиганы били и обзывали меня, а я прятался в густых зарослях рододендронов за школой. Хулиганы все равно нашли меня, и с ними почему-то был мой дедушка (но тогда я все равно не понял, что это сон). Он привел своих друзей-стариков: они все были какие-то серые и постоянно откашливались. В руках у них были карандаши, заостренные настолько, что ими можно было уколоть до крови. Я пытался убежать, но хулиганы и старики оказались быстрее. В мужском туалете они загнали меня в угол, прижали к полу и силой разжали челюсти.

Мой дедушка (теперь я увидел, что это не настоящий дедушка, а восковая фигура, которая собирается продать меня в анатомический театр) принялся заталкивать мне что-то в рот своими короткими жесткими пальцами – что-то твердое и острое. Я начал задыхаться, и меня чуть не вырвало, знакомый металлический вкус заполнил рот…

Все старики и мальчишки уставились на меня, торжествуя, а я все пытался не задохнуться, решил, что не доставлю им такого удовольствия.

Проснулся я оттого, что не мог дышать.

Я задыхался наяву. Что-то острое застряло у меня в горле, и невозможно было ни вдохнуть, ни закричать. Я закашлялся и кашлял, кашлял до слез, пока из носа не потекло.

Паника захлестывала меня, но я решительно засунул пальцы в рот так глубоко, как мог, и нашарил кончиком указательного какую-то жесткую штуку. Мне кое-как удалось сжать ее и потянуть.

Получилось – я отчаянно хватанул ртом воздух, закашлялся. Меня даже немного стошнило чем-то похожим на прозрачную слюну, розовую от крови, – непонятная штука оцарапала горло.

Не глядя, я зажал ее в кулаке, теплую, скользкую. Мне не хотелось на нее смотреть, не хотелось, чтобы она вообще существовала, потому что это был мостик между сном и настоящим миром.

Я добежал до ванной в дальнем конце коридора и, прополоскав рот, сплюнул в белую раковину розовую слюну. Выпил холодной воды прямо из крана. И лишь когда ничего другого не осталось, сел на край белой ванны и разжал пальцы.

Мне было страшно. Но штука на моей ладони – штука, которую я достал из горла, – оказалась совсем не жуткой. Это была обычная монетка, серебряный шиллинг.

Я вернулся в спальню, переоделся, как мог затер рвоту влажным полотенцем, надеясь, что постель высохнет к вечеру, и спустился вниз.

Рассказать бы кому-нибудь о шиллинге, но кому? Я достаточно хорошо знал взрослых, чтобы понимать – они мне не поверят. Почему-то они не верили мне, даже если я говорил правду, а уж эта история тем более звучала неправдоподобно.

Сестра играла с подружками в саду за домом. Увидев меня, она тут же подбежала, злая.

– Я тебя ненавижу! Все маме и папе расскажу, когда вернутся!

– Что?

– Сам знаешь что. Это был ты!

– Где?

– Бросался в нас монетками из кустов! Фу так делать!

– Но это не я!

– Монетки, между прочим, больно бьются.

Она снова ушла к подружкам, и они все сердито уставились на меня. В исцарапанном горле запершило.

Я вышел из ворот и побрел вниз по улице, не разбирая дороги, – мне просто хотелось куда-нибудь деться.

Летти Хемпсток стояла под каштанами и выглядела так, будто ждала меня лет сто, но вполне может подождать столько же. На ней было белое платье, но солнце, пробивавшееся между молодых весенних листочков, отбрасывало на него зеленые отсветы.

– Привет, – сказал я.

– Кошмары снились? – спросила Летти.

Я достал из кармана шиллинг и показал ей.

– Я им чуть не подавился во сне. Не знаю, как он попал мне в рот. Если бы кто-то его положил, я бы проснулся. Но он… просто торчал там.

– Ага, – отозвалась Летти.

– Сестра сказала, что я бросался монетками из кустов, а я не бросался.

– Знаю, – согласилась она. – Это был не ты.

– Летти, что происходит?

– А, – сказала она таким тоном, будто все было совершенно очевидно. – Кто-то просто раздает людям деньги, но получается плохо. Это будит тех, кто должен спать. Так нельзя.

– Это из-за того мертвеца?

– Да, вроде того.

– Это он делает?

Она покачала головой.

– Ты завтракал?

Я отрицательно помотал головой.

– Тогда пошли.

И мы направились дальше, к ферме в конце дороги. Тогда домов по обе стороны было еще совсем мало, и она указывала на каждый, когда мы проходили мимо.

– В этом доме человеку приснилось, что его продали и превратили в кучу денег. Теперь он видит странные вещи в зеркале.

– Какие вещи?

– Себя, но с пальцами, торчащими из глазниц, и крабьими клешнями во рту.

Я представил, каково это, когда видишь в зеркале человека с крабьими клешнями.

– Почему у меня в горле появился шиллинг?

– Он желал людям побольше денег.

– Искатель опалов? Ну, который умер в машине.

– Ага, вроде того. Но не совсем. С него все началось, его предсмертное желание как бы подожгло запал у фейерверка. Но сам фейерверк вокруг нас – это не он. Это кто-то другой… Что-то другое.

Она потерла нос чумазой ладошкой и сказала:

– А вон в том доме женщина сошла с ума. Нашла деньги в матрасе и боится теперь вставать с постели – вдруг их кто-то украдет?

Мне даже в голову не пришло сомневаться в ее словах.

– Откуда ты знаешь?

Летти пожала плечами.

– Когда поживешь тут немного, начинаешь замечать всякие вещи.

Я пнул камушек.

– «Немного» – это значит «очень-очень много»?

Она кивнула.

– Сколько тебе на самом деле?

– Одиннадцать.

Я призадумался.

– И давно тебе одиннадцать?

Она только улыбнулась в ответ.

Мы дошли до фермы Кэроуэй. Фермеры, муж и жена, которых я однажды узнаю как родителей Кэлли Андерс, орали друг на друга посреди двора, но, увидев нас, сразу замолчали.

– Бедняги, – сказала Летти, когда ферма скрылась за поворотом.

– Почему?

– Потому что им не хватает денег, а сегодня утром он увидел сон, в котором она… делала плохие вещи, чтобы заработать. Поэтому он заглянул в ее сумочку и нашел множество банкнот по десять шиллингов. Она сказала, что не знает, откуда это, а он ей не поверил. Он уже не понимает, во что верить.

– Все видят странные сны, и у всех неприятности… Это из-за денег?

– Тут я не уверена, – сказала Летти таким взрослым тоном, что я даже немного испугался ее. – Но, что бы ни случилось, все можно исправить.

Наверное, у меня было очень обеспокоенное, даже испуганное лицо, потому что она прибавила:

– После блинчиков.

Блинчики Летти нам испекла на большой железной сковороде. Они были тонюсенькие, как бумага, и на каждый она выдавила лимонный сок, плюхнула ложку сливового варенья, а потом скатала все туго, как сигару. Мы проглотили их в один присест прямо там, за обеденным столом.

Кухня казалась мне уютным, добрым местом. Там был камин, и угольки в нем еще мерцали, наверное, с ночи.

– Мне страшно, – сказал я Летти.

Она улыбнулась.

– Я тебя защищу, даю слово. Я не боюсь.

Страх немного отступил.

– Но страшно же, – все равно сказал я.

– Я же сказала – даю слово. Никто не посмеет тебя обидеть.

– Обидеть? – воскликнул высокий, надтреснутый голос. – Кого это тут обижают? Зачем это?

Вошла старая миссис Хемпсток. В фартуке она несла целую гору нарциссов, их отсветы золотили ее лицо и даже как будто освещали кухню.

– Что-то устраивает неприятности, раздает людям деньги во сне и наяву, – сказала Летти и показала бабушке мой шиллинг. – Мой друг из-за него едва не задохнулся.