Тепло человеческое

После урагана 1999 года консорциум европейских университетских исследователей откупил, при поддержке местных властей, за очень небольшую сумму пострадавшие участки лесозаготовок – земли, вновь пришедшие в дикое состояние. В этом постапокалиптическом мире уцелевшие деревья возвышались над завалами мертвых стволов и валежника, проект же заключался в том, чтобы во всей этой лесной зоне происходила естественная эволюция. Доступ в заповедник был открыт только ученым, они наблюдали за восстановлением участков, пострадавших от стихии, чтобы понять, как природа врачует саму себя, изучить, какие виды берут верх над другими, подробно проанализировать воздействие изменений климата на процесс естественного функционирования экосистем там, где нет присутствия человека. Изучаемая территория была на всякий случай огорожена, сюда не впускали ни туристов, ни охотников.

После двойного урагана 1999 года выяснилось, что Франция сильно отстала от других стран в вопросах охраны биологических видов и природных территорий, за что получила порицание от Еврокомиссии. На волне новых директив «Натура-2000» Констанца и приступила к своей работе. В длинном здании имелись лишь самые примитивные удобства, зато она жила вдали от всех, оседлой кочевницей, что ее совершенно устраивало. «Ревива» была отнюдь не делом одной жизни, поскольку на то, чтобы оценить успех этого проекта, требовался срок в четыре-пять веков.

– А я вам говорю, что в будущем сады уничтожат города.

– У нас в Дании это уже началось. Помимо садиков на балконах, появились огороды на крышах и вертикальные грядки на гидропонике – им и почва-то не нужна, все растет прямо на стенах.

– Так вот я вам это и говорю: природа захватит города!

Александр вслушивался недоверчиво, восхищенно, тем более что, по его понятиям, эти двое имели полное право предрекать, каким будет будущее. Уго был инженером, специализировался на изучении почв, а Йохан занимался всякими мелкими тварями. Главным делом его жизни было наблюдать за листовертками, короедами и гусеницами, этими паршивыми губителями леса, численность которых с изменениями климата возросла многократно.

Констанца испекла на ужин пирог с картошкой, а к нему подала бататы и шпик, привезенные Александром. Он самолично вытащил пышущий жаром пирог из печи и водрузил на большое керамическое блюдо. Всю огромную столовую занимал длинный дубовый стол, и можно было вообразить себе, что вы в канадской глуши или в Скалистых горах. Констанца спокойно выходила из статуса старшей смотрительницы заповедника до скромной должности завхоза. Видя, как она встает из-за стола, Александр отправлялся за ней следом на кухню, чтобы пособить: был у него такой рефлекс, свойственный далеко не всем.

Потом они все вчетвером вышли на террасу, откуда открывался вид на ущелья, Йохан и Уго выкурили на двоих легкий косячок, который привезли с собой. Констанца, хотя и не курила, тоже сделала несколько затяжек, Александр же считал, что уже вышел из того возраста, когда балуются травкой, – он считал, что этот ритуал, якобы облегчающий общение, уместен только в подростковом возрасте, ну, может, в молодости, а он уже не молод. И не жалеет о прошедшей молодости. Он четко осознавал, что ему пятьдесят восемь лет, и чувствовал себя представителем совершенно другого поколения. Вот Констанца сумела не поддаться ходу времени, сохранила стройность, длинные волосы, мускулистое тело, поджарую стать дикого животного. Ее лицо, отполированное двумя десятками лет, проведенных на свежем воздухе, обрело особую лучезарность, и только тонкие, безупречно симметричные морщинки прямо под глазами оттеняли синий взгляд; белокурые волосы не утратили пышности. Александр хотя и подмечал в ней перемены, но неизменно смотрел на нее с несколько отстраненным восхищением. Она не переставала изумлять его властной уверенностью в себе, уравновешенностью, с которой относилась ко всему на свете, – выбить ее из колеи было невозможно. С того самого дня, как Констанца здесь поселилась, она неустанно изучала лес, периодически оценивая его состояние. По вечерам пыхтела над административными документами. В целях обмена опытом между разными европейскими заповедниками она должна была писать бесконечные докладные записки, хотя сама редко покидала лес – по сути, проводила в нем всю свою жизнь.

На следующее утро гости встали рано, Александр решил немножко задержаться и сопроводить их в поход по ущельям, где предстояло взять пробы. Чтобы спуститься к реке, приходилось лавировать между деревьями, а внизу ты будто оказывался в самом сердце собора под открытым небом. Некоторые посетители находили это место очень похожим на какую-нибудь затерянную в глуши долину на Шри-Ланке или острове Реюньон – Александр верил им на слово. Деревья, росшие у самого края каменистого обрыва, красный камень под елями, глазевшими в небо, – все это казалось безусловно чужеземным. На дне ущелья бурливый ручеек стремительно удирал куда-то, неизменно откликаясь на призыв отвесного утеса, и спешил оросить землю далеко отсюда, ту засушливую почву, которая только его и ждала, чтобы подарить миру завтрашний день.

В это утро за главного был Йохан. Он, как энтомолог, официально установил, что азиатские шершни колонизировали здешний ареал и с начала года не покинули ни одной зоны. После проверки данных удалось оценить масштаб распространения шершней: якобы исчерпывающий перечень мест их обитания, составленный Музеем естественной истории, позволял день ото дня наблюдать за действиями противника. Александра поразило, с какой точностью Йохан и Уго описывали ему перемещение насекомых – так историки описывают продвижение армий Наполеона. Поразительнее всего было то, что самые первые шершни из Азии появились здесь пятнадцать лет назад. Достаточно оказалось одного гнезда, завезенного из Китая в каком-нибудь керамическом горшке и выгруженного в Ло-и-Гаронне… Единственная особь стала причиной экспонентного роста популяции паразитов.

Небо хмурилось, они стояли все рядом на берегу реки в окружении скал с буйной древесной порослью. С высоты их можно было принять за четырех крошечных существ, загнанных в логово какого-то свирепого чудища или в пасть, которая вот-вот захлопнется.

В такие моменты Констанца и Александр рефлекторно прижимались друг к другу, и этот порыв напоминал о том их первом вечере тридцать лет назад, среди холмов рядом с Жером, после которого были расставания и воссоединения, сотканные из разговоров на железнодорожных платформах и в залах аэропортов. Бесконечные минуты перед разлукой на месяцы или годы. Соприкоснуться вот так вот телами – значило как бы прижечь раны, нанесенные годами разлук. Когда Констанца возвращалась во Францию, им хватало благоразумия не жить вместе постоянно, не портить свои отношения обыденностью, сохранять равновесие, служившее им главными узами, то самое притяжение, благодаря которому Луна и Земля соединяются на одну фазу, а потом удаляются друг от друга. Не будь Констанцы, Александр дрейфовал бы без якоря, без иной точки опоры, кроме земли, которую он обрабатывал и оберегал.

Йохан и Уго принялись рассматривать поверхность каменного выступа, выходящего к югу, – они обнаружили там гнездо шершня. Зима выдалась мягкой, самки уже вышли из спячки, им бы теперь поскорее создать новые гнезда. Этим уцелевшим одиночкам предстоит начинать с нуля – одна за другой они отправятся осваивать новые территории.

Йохан объяснил, что колонии шершней образуются из тех, кто сумел пережить зиму. Дабы пресечь их распространение, в идеале следовало бы удержать их в нынешних границах и проследить за каждым. Но Йохан здесь не за тем. Его задача – выбрать несколько особей и полностью отследить их цикл размножения. Он, соответственно, не станет убивать самку, за которой сейчас наблюдают, – в этом парадокс деятельности заповедника: губителям здесь позволено плодиться.

– И ты все-таки не считаешь, что…

– Александр, моя задача не убивать насекомых, а разбираться, как они живут.

– Ну, понятно, но вот этот шершень будет поедать пчел, мух, бабочек, пауков, не говоря уж о том, что люди будут расставлять на него ловушки, а в них будут гибнуть божьи коровки, осы и прочие. Из-за этого самого шершня исчезнут тысячи насекомых!

– Я своими руками никого не убиваю.

Йохан и Уго делали ставку на спонтанное восстановление баланса в природе, они отнюдь не утратили оптимизма и доброжелательности, не сомневались в том, что под воздействием глобального потепления хищные птицы перестанут улетать на зиму и слопают личинок всех этих шершней.

Александр бросил быстрый взгляд на Констанцу: он знал, что разговор про насекомых затрагивает в ней самые глубинные струны, пробуждает печаль, которую он всегда пытался разделить и в коконе которой вот уже двадцать лет проходила часть их общения. Сам он в любой козявке видел переносчика микробов. Констанцу лишило дочери двукрылое существо весом в три миллиграмма, комар, переносчик японского энцефалита, который навеки отсек ее от Гуджарата, от Химачал-Прадеша и от материнства.

Они расположились на каменистом пляже, достали бутерброды, уселись кружком. Очень хотелось развести костер, хотя бы в чисто символическом смысле, но это даже не обсуждалось. Александр следил за шершнем, который крутился поблизости, – его приманил пирог с картошкой, который они только что распаковали. Остальные не обращали на шершня внимания. Тот уселся меньше чем в двух метрах, на камне, будто провоцируя их. Можно было бы прихлопнуть его курткой, но Йохан и Уго этого бы не одобрили. Впрочем, речь шла не просто о паразите, который корчил Александру рожи, но о новом враге, которого Александру приходилось опасаться всякий раз, когда он подходил к живой изгороди или расчищал подлесок, тем более что враг этот был убийцей, и ко всему прочему добавлялся риск, что в один прекрасный день телка или корова засунет нос в гнездо, спрятанное в кустарнике, и потом ей конец. Все эти годы местные жители, к полной своей неожиданности, обнаруживали гнезда под навесом у бассейна или в электрическом счетчике, год от года шершни селились все ближе к поверхности почвы, причем прятались они виртуозно, представляя опасность даже для детей и собак.

– Почему ты не ешь?

Констанца протянула ему последний кусок пирога, пока их спутники разливали из термоса горячий кофе.

– Сахар?

– Нет, ни в коем случае.

Шершень сидел неподвижно. Нужно все-таки его прихлопнуть. По крайней мере, он нейтрализует этого и тем самым ослабит остальных, этот vespa velutina[3] не просто его личный враг, но и угроза всему человечеству.

Поднявшись до зоны леса, они пересекли открывавшуюся к востоку площадку, на которой лежали деревья, поваленные ураганом 1999 года. Соснам удалось уцелеть и в горизонтальном положении, корни не вырвало из земли, они с завидным упорством продолжали дышать. Этот участок напоминал великий хаос, но при этом отличался завидным здоровьем: землю прикрывали ветки, почву обогащала сыпавшаяся со стволов труха и дождевая влага, и этим воспользовались тысячи насекомых, птиц и грибов. Загнивая, деревья продолжали дарить другим жизнь.

Они разом остановились, чтобы вслушаться в голоса миллиардов живых существ, переговаривавшихся в тишине. А потом раздался гул, низкий звук, заставивший всех напрячь слух, и непроизвольным движением, почти против воли, Александр взмахнул курткой, висевшей на плече, и сильным ударом прихлопнул шершня.

Среда, 5 февраля 2020 года

Хотя в выпуске новостей в час дня изображение стерильных палат в клинике Бордо, помещений с отрицательным давлением, в которые отправляли зараженных, показали размытым, родители вывернули громкость едва ли не до предела. Фредо зажал уши руками, в качестве насмешки над Анжель и Жаном. Нужно сказать, что Фредо был точен как часы, по крайней мере в том, что было связано с работой, – а про остальное вообще мало что было известно, кроме как что он живет богемной жизнью, а бывшая в свое время втянула его в какие-то мутные махинации. Однако каждое утро ровно в 12:55 он снимал перепачканные землей сапоги и надевал домашние туфли, прежде чем войти в дом; он бы спокойно обошелся и вовсе без туфель, но мама не позволяла: она считала, что ходить по дому босиком – верный способ накликать смерть.

Видя, как Фредо зажимает уши, отец только пожал плечами, Анжель же все-таки немного убавила громкость. Эта китайская пневмония вытеснила «Молодых и дерзких»[4], которых теперь показывали в другое время, – благо она была куда занимательнее. Вот и сейчас в новостях шел репортаж из курортной деревушки Карри-ле-Руэ, куда власти поместили в карантин двести французских граждан, вывезенных из Уханя – города в Китае с населением в одиннадцать с лишним миллионов человек, про который раньше никто никогда не слышал.

Показали, впрочем, только четыре большие белые машины, на которых прибывших забрали из аэропорта, новенькие белые автобусы с мотоциклетным полицейским эскортом – так возят французскую сборную по футболу или контейнеры с ядерными отходами. Обитатели Карри-ле-Руэ заявляли, что их все это не очень радует: больно им нужны эти мужчины и женщины, которых им даже не показали и которые сбежали из адского пекла, возможно прихватив оттуда в своих легких какую-то гадость, тем более что, судя по сообщениям в социальных сетях, карантин должным образом не соблюдают, в пансионат захаживают кошки – бродячие кошки, которые потом шастают по деревне, а до того их, возможно, гладили эти зараженные, а еще, хотя эти карантинные все носят маски, проблема в том, что кошкам никаких масок не полагается. Какое-то якобы официальное лицо подтвердило, что подхватить вирус могут даже птицы и он якобы может оказаться в их помете.

Фредо всегда было слишком жарко. С утра он трудился на свежем воздухе, сеял шпинат и редиску, старательно готовил грядки – удобрял перепревшим навозом и обрезками с живых изгородей. В последнее время ему приходилось пахать вовсю, потому что, хотя родители и продолжали что-то делать, чтобы не сидеть на пенсии сложа руки, былого проворства у них уже не осталось, они постоянно останавливались передохнуть. Показали кадры с рынка в Ухане. Этот рынок, торговавший животными, с которого все и началось, закрыли навсегда. А так ведь у них там едят совершенно все – и змей, и крыс, и даже ослиные шкуры, в кастрюлю попадают и волчата, и барсуки, а еще журналист добавил, что любой китаец-гурман, достойный этого наименования, похваляется тем, что «перепробовал все четвероногое, за вычетом столов, все летающее, за вычетом самолетов, и все водоплавающее, за вычетом кораблей…»

Это перечисление поразило их в самое сердце, даже ложки застыли во рту.

– Знаешь, надо воспользоваться отсутствием Александра, ты бы прикончил парочку барсуков, которые тут шляются.

Фредо передернул плечами.

– Я серьезно, – добавил отец.

– Это вы из-за китайцев такое говорите?

– Нет. В Дордони уже забили тысячу коров из-за туберкулеза.

– Ну, выходит, проблема решена. Вы, Жан, всюду видите одни беды – китайский грипп, дордонские барсуки, – а вы не переживайте, природа она и есть природа!

– Много ты понимаешь в природе!

– Всю жизнь с ней прожил!

– Думаешь, раз ты спишь в фургоне без колес и вечно торчишь на свежем воздухе, ты понимаешь природу? Ну, про скот-то ты ничегошеньки не знаешь, корова – она из плоти и крови и ничего общего не имеет с твоими картофелем и редисом.

– Ну вот что: я тут у вас готов делать все, что мне скажут, а ни на что другое не подписывался.

– Но карабин-то у тебя есть, верно?

– Уж если браться истреблять все живое, так чего бы не пострелять лисиц, диких котов и всех косуль, какие есть – их-то все больше и больше, всех не положишь. Да еще рыси спускаются с Центрального массива, но и их не перестреляешь!

– Рысь не может заразить корову туберкулезом, равно как и кошка, и косуля; сам видишь, что ни в чем не разбираешься.

Фредо не ответил. Он, как это часто бывало, решил не накалять страсти, тем более что отец повадился всем грубить с тех пор, как ему пришлось довольствоваться ролью человека, отдающего распоряжения. Жану тяжко давалась эта зависимость от других, тем более что и других-то становилось все меньше и меньше; мучило его и то, что он почти не видит внуков и дочерей. Их фотография неизменно красовалась на почетном месте на буфете, рядом с телевизором: три сестры тесной группой, все улыбаются, все в летних юбочках, жмутся друг к другу, уклоняясь от водной струи. Такое подростковое клише, причем без Александра; Фредо однажды об этом заговорил, и родители ему ответили – а что Александр, его мы и так каждый день видим. Невзирая на прогноз погоды, Жан не прекращал свои вылазки, уверял, что уже тридцать лет травит лисиц газом в норах, а одновременно достается и барсукам. Впрочем, с тех пор как с помощью приманки с вакциной удалось избавиться от лисьего бешенства, популяция барсуков снова начала расти.

– Вам еще лошадь не хватало завести.

– Это почему, потому что лошади барсуков давят?

– Нет, потому что барсуки разбегаются от запаха лошадиной мочи.

– Хорошая мысль, нужно обдумать.

– Уж лучше обдумывать, чем убивать. Вас послушать, так всех этих, которые в Карри-ле-Руэ в карантине, тоже перестрелять надо.

Четверг, 6 февраля 2020 года

С тех пор как она осталась одна в этой слишком просторной квартире, Каролина зажигала свет во всех комнатах, едва начинало темнеть. Но нынче вечером и этого оказалось мало, ее потянуло пройтись вдоль канала до центра, посмотреть на людей, тем более что столбик термометра поднялся до 24 градусов – начало февраля выдалось теплым, почти летним. По дороге к рынку Виктора Гюго она пересекла площадь Вильсона, посмотрела на скамейки, где когда-то сиживала студенткой, когда Тулуза еще напоминала ей Эльдорадо. Прохожие никуда не торопились, некоторые даже устроились посидеть на террасе. Четверг, в кафе прохлаждались компании молодежи, и Каролина сильнее обычного боялась наткнуться на кого-то из своих студентов: обнаружат, что она бродит по вечерам в одиночестве, в руках ни сумки, ни авоськи – словом, без всякого дела. При взгляде на молодежь оживали забытые ощущения – в их возрасте восемь вечера это совсем рано, впереди еще вся жизнь.

Когда отношения с Филиппом разладились, именно сюда, в кафе на углу, она ходила проверять студенческие работы. С тех пор как она начала жить одна, восемь вечера уже ничего больше не означало, она научилась ужинать быстро, готовыми салатами, сырыми овощами в пластиковой упаковке, покончив с продуманными меню и ежевечерними забегами на время: вернуться с работы, схватить список покупок, метнуться на рынок, потом все приготовить. Двадцать лет кряду по двадцать часов в день она тянула лямку семейной жизни – сперва на четверых, потом на троих, потом, когда дети уехали, на двоих, а потом и на одну себя, потому что и Филипп тоже ушел из дому сразу после того, как ему исполнилось пятьдесят.

Она завела привычку, вернувшись с работы, включать телевизор, чтобы заполнить пустоту, часто выбирала новостной канал, но в последние пару дней уже не выдерживала этих безумных причитаний, вот и уходила из дома. На улице становилось легче: она шла по следам прошлого, ловила взглядом фантомы студентов, которыми когда-то были они с Филиппом. Шестьдесят уже не за горами, и все же что-то от нее ускользало, как будто она перестала понимать этот мир, а уж тем более предсказывать его действия. То, что раньше казалось невероятным, сделалось обыденным. В Лондоне только что с большой помпой отпраздновали Брексит; лично она никогда особо не верила в раскол Европы, и вот он начал происходить: после стольких лет строительства Евросоюз стал распадаться. Не хотела она верить и в оправдание Трампа, но ведь Сенат только что обелил этого придурка, и рыжий миллиардер может спокойно идти на перевыборы. Каролина устала от всей этой неразберихи, от чудовищных демонстраций против повышения пенсионного возраста, от желтых жилетов[5] на улицах каждую субботу, от страшных пожаров в Австралии – двадцать миллионов гектаров объяты огнем, сотни погибших, задохнувшихся в дыму. Студенты рвались все это обсуждать на занятиях, но их интересовали не человеческие жертвы, а миллиарды рептилий, млекопитающих и птиц, сгинувших в пламени.

На рынке пришлось волей-неволей вспомнить про брата – она прочитала на дверях одного ресторана: «У нас подают выдержанную говядину». В центре зала вызывающе высилась холодильная витрина, в которой красовалась четверть говяжьей туши. В новых бистро было очень оживленно, гости ужинали среди филейных и лопаточных частей туш, подвешенных на крюках, она в этом видела занятное возвращение к прошлому – то, что Александр предрекал двадцать лет назад. Учитывая, что они с ним не разговаривали, ферма ее больше никаким образом не касалась, а сама она давно уже не ела мяса.

Захотелось усесться здесь, на террасе, между всеми этими компаниями, но мысль о том, что она окажется за столиком одна, под тепловым зонтом, среди всех этих разговоров и смеха, заранее наполнила ее чувством стыда и горечи. После развода с Филиппом обе их дочери приняли сторону отца, хотя ей бы очень хотелось нынче вечером позвонить одной из них, а еще лучше бы было, если бы ей самой позвонили. Так что Каролина пошла дальше. У нее остался вчерашний хлеб, а в холодильнике – свежие овощи в упаковке, на которых, впрочем, не мешало бы проверить срок годности.

Она открыла дверь – свет горит, телевизор работает. От самой кухни услышала голос китайского президента: в этом Си Цзиньпине ощущался советский душок, тот же ледяной фатализм, что и у Горбачева, когда после аварии в Чернобыле он сказал, что «мы впервые реально столкнулись с такой грозной силой», одолеть которую не способен даже СССР. То же лишенное всяческого выражения лицо, та же холодность, говорящая о серьезности ситуации. Перед лицом всего Политбюро коммунистической партии он утверждал, что Китай пока еще в состоянии одержать победу над новым коронавирусом. Корреспондент добавил, что зона карантина завтра будет расширена на всю провинцию Хубэй, то есть от внешнего мира изолируют не только один город, но пятьдесят шесть миллионов человек. Со дня на день ожидается запрет выходить из дома почти шестидесяти миллионам человек. В остальной части Китая вводятся меры по выявлению заболевших – температуру будут измерять на каждом углу, хочется спросить, не двинулись ли они там умом.

Пятница, 7 февраля 2020 года

На следующий день в преподавательской только и разговоров было, что про вирус. Некоторые просто отказывались во все это верить – невозможно по щелчку пальцев запереть в домах все население, это ж вам не игра в «Море волнуется раз»…

– Такое невозможно даже при диктатуре, – заявил Лукас.

Тем не менее этот самый Лукас, который в силу своего холодного рационализма не был склонен к скепсису, вынужден был признать, что уже пошли слухи о возможной отмене учебной поездки в Севилью в апреле.

– Это они так пытаются замазать проблемы с бюджетом, – проворчал он.

Все они казались себе такими молодыми, такими искушенными в своей профессии – всем им, за исключением Мишеля, было лет на двадцать меньше, чем ей, – теперь зазор, который она на протяжении всей карьеры ощущала между собой и студентами, распространился и на коллег. Ее держали за старшую, в этом ранге полагалось обладать определенной мудростью, хладнокровием, хотя на самом-то деле ей сейчас нужно было только одно: чтобы кто-то ее обнадежил. Мишелю тоже уже было под шестьдесят, но он любил повторять, что все мужики из Ло-и-Гаронны такие же крепкие, как и он, – особенно те, которые раньше занимались регби. Мишель был из шутников, но в это утро – возможно потому, что он преподавал геобиологию – шутил он меньше обычного. Каролина всегда считала, что он слишком политизирован, в экзальтированно-провокативном ключе, но, похоже, и его стали посещать некоторые сомнения:

– Нельзя, однако, забывать о том, что каждый день мы прокачиваем через легкие пятнадцать тысяч литров воздуха, и если, не дай бог, вирус этот начнет распространяться, всех нас одним махом посадят под замок, как в день взрыва на заводе АЗФ[6] – уж я-то это прекрасно помню, я тогда преподавал в лицее Гальени!

Звонок вывел их из кошмара этих древних воспоминаний.

Она провела занятия так, будто ничего и не случилось, потом вернулась мыслями к насущным тревогам – никак было не выбросить из головы мысль о том, что через два года придется оставить преподавание. И в этом смысле она лишилась всяческой опоры, в 2010 году пенсионный возраст установили в 62 года, но Эдуар Филипп[7] собирается поднять его снова, и может так оказаться, что в 2025 году, когда ей исполнится семьдесят, пенсию отменят вовсе. В общем, куда ни посмотри во времени и пространстве, все кажется зыбким, неопределенным. А уйти с работы, оставить преподавание – это было для нее и великой мечтой, и великим страхом.

Вечером – как раз начались февральские каникулы – они все поздравили друг друга и пожелали всего наилучшего, как будто за эти пятнадцать дней может произойти что угодно.