bannerbanner
Красный гаолян
Красный гаолян

Полная версия

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
2 из 9

Лохань – важный персонаж в истории нашего рода. Было ли что-то между ним и бабушкой, сейчас уже не выяснить. Честно говоря, я и не хочу в такое верить. Хотя головой-то я понимаю, что говорит мне эта лысая, как горшок, старуха, но мне неловко. Я думаю, раз дядя Лохань относился к моему отцу как к родному внуку, так он вроде как мой прадед, а если прадед крутил шашни с моей бабушкой, то это кровосмешение, так ведь? На самом деле это все глупости, поскольку бабушка моя была вовсе не невесткой дяди Лоханя, а его хозяйкой, Лоханя с моей семьей связывали лишь денежные отношения, а не кровные. Он был преданным старым работником, который украсил историю нашего рода и, без сомнения, добавил ей блеска. Любила ли его бабушка, забирался ли он к ней на кан[11] – все это не имеет никакого отношения к морали. Допустим, любила – и что с того? Я твердо уверен, что бабушка могла делать все, что пожелает. Она не просто героиня сопротивления, но и предвестница сексуального освобождения, пример независимости женщин.

Я изучил местные архивные записи, в них говорилось, что на двадцать седьмой год Республики[12] японская армия захватила уезды Гаоми, Пинду и Цзяо и местные жители провели в общей сложности на строительстве четыреста тысяч трудодней. Потери зерновых не поддаются подсчету. Из деревень по обе стороны от шоссе угнали подчистую всех мулов и лошадей. Крестьянин Лю Лохань под прикрытием ночи железной лопатой переломил ноги множеству мулов и лошадей и был схвачен. На следующий день японские солдаты привязали его к столбу, сняли с него кожу, порубили на кусочки и выставили на всеобщее обозрение. На лице Лю не было страха, он без конца ругался, пока не испустил дух.

3

Все и правда было именно так. Когда шоссе Цзяопин протянули до нашей деревни, гаолян в полях доходил всего лишь до пояса. Болотистую равнину длиной в семьдесят ли[13] и шириной в шестьдесят украшало несколько десятков сел, ее крест-накрест разрезали две реки и покрывали сеткой несколько десятков проселочных дорог, а все остальное место занимали зеленые волны гаоляна. Из нашей деревни была отлично видна Баймашань, гора Белой Лошади, на севере равнины – огромная белая скала в форме лошади. Крестьяне, мотыжившие гаолян, поднимали голову и видели эту самую белую лошадь; они опускали голову и видели чернозем; пот капал на землю, на душе было тяжело. Когда пронесся слух, что японцы собрались строить дорогу на равнине, деревенские запаниковали, они с волнением ждали, когда грянет беда.

Японцы сказали – японцы пришли.

Когда японские черти с марионеточными войсками объявились в нашей деревне и начали угонять на стройку крестьян и скот, отец спал. Его разбудили громкие крики на винокурне. Бабушка схватила отца за руку и побежала на винокурню так быстро, как только могла на своих крошечных ножках, напоминавших побеги бамбука. Во дворе винокурни стояло больше десяти огромных керамических чанов, наполненных превосходным крепким вином, аромат которого разлетался по всей деревне. Два японца в хаки стояли во дворе со штыками наперевес. Два китайца в черной форме с винтовками, болтавшимися за спиной, отвязывали от катальпы[14] пару больших черных мулов. Дядя Лохань снова и снова бросался к низкорослому солдату марионеточных войск, который отцеплял поводья, но раз за разом высокий китаец тыкал в него стволом винтовки, заставляя отступить. В начале лета жарко, и дядя Лохань был одет лишь в тонкую рубашку, всю его грудь покрывали багровые следы от дула.

Дядя Лохань твердил:

– Братцы, давайте все обсудим, давайте все обсудим.

Высокий солдат отвечал:

– Катись отсюда, скотина старая!

– Это хозяйская животина, нельзя уводить!

– Будешь тут пререкаться – расстреляем, ублюдок!

Японцы с винтовкой стояли, словно каменные изваяния.

Бабушка с отцом появились во дворе, и дядя Лохань сообщил:

– Они наших мулов забирают!

Бабушка сказала:

– Господа, мы мирные жители.

Японцы, прищурившись, осклабились.

Низенький китаец отвязал мулов, потянул что было сил, но животные запрокинули головы и ни в какую не двигались. Высокий ткнул их штыком в круп, мулы гневно лягались, блестящие подковы ударили по грязи, забрызгав лицо солдата.

Высокий щелкнул затвором, а потом взял на мушку дядю Лоханя и закричал:

– Старый сукин сын, давай ты тяни! Гони его на стройку!

Дядя Лохань сидел на корточках и не издавал ни звука.

Тогда один из японцев помахал штыком перед глазами дяди Лоханя и прокричал что-то нечленораздельное. При виде блестящего штыка, мельтешившего перед ним, дядя Лохань сел на землю. Японский солдат ткнул штыком, и острое лезвие оставило белый след на гладком скальпе дяди Лоханя.

Бабушка задрожала, вся сжалась и проговорила:

– Дядюшка, отведи мулов.

Один из японских солдат медленно подошел к бабушке. Отец увидел, что это молодой красивый парень с блестящими черными глазами и черными как смоль волосами; когда он улыбался, то губы приоткрывались и виднелся желтый зуб. Бабушка, спотыкаясь, попятилась и спряталась за дядю Лоханя. Из раны на его голове потекла кровь, перепачкав лицо. Японцы, усмехаясь, подошли поближе. Бабушка прижала обе руки к окровавленной голове дяди Лоханя, а потом вытерла их о лицо, распустила волосы, разинула рот и начала подпрыгивать, как ненормальная. В ней мало осталось человеческого, она скорее походила на беса. Японцы в изумлении застыли, а низкорослый солдат-китаец заявил:

– Командир, эта баба, похоже, рехнулась.

Один из япошек что-то забормотал и прицелился из винтовки бабушке в голову. Бабушка плюхнулась на землю и с громкими всхлипываниями зарыдала.

Высокий солдат, тыча винтовкой, заставил дядю Лоханя подняться. Тот забрал у низкорослого поводья мула. Мул вскинул голову и на дрожащих ногах пошел со двора вслед за дядей Лоханем. Дорога кишмя кишела мулами, лошадьми, коровами и баранами.

Бабушка не сошла с ума. Стоило японцам и солдатам марионеточной армии покинуть двор, как бабушка сняла деревянную крышку с одного из чанов и посмотрела на свое окровавленное отражение на ровной, словно зеркало, поверхности гаолянового вина. Отец увидел, как по ее щекам потекли слезы, которые сразу окрасились кровью. Бабушка умылась вином, и оно тоже стало красным.

Дядю Лоханя вместе с мулами под конвоем отвели на стройку. В гаоляновом поле успели протянуть отрезок дороги. Шоссе к югу от реки Мошуйхэ почти закончили, по нему уже подъезжали большие грузовики и маленькие машины, груженные камнями и песком, их разгружали на берегу. Через реку был перекинут лишь маленький деревянный мостик, и японцы хотели построить большой каменный мост. По обе стороны от шоссе вытоптали большие участки гаоляна, и казалось, что землю покрывает зеленый ковер. В гаоляновом поле к северу от реки по обе стороны от будущей дороги, обозначенной черноземом, несколько десятков мулов и лошадей тянули каменные катки, чтобы утрамбовать две площадки в море гаоляна, вытаптывая при этом растения на границе со стройплощадкой. Люди водили лошадей и мулов туда-сюда по полю, молодые побеги гаоляна ломались и ложились под копытами, а потом снова и снова приминались ребристыми и гладкими катками, которые намокали от сока гаоляна и окрашивались в зеленый цвет. На стройплощадке витал резкий запах молодых побегов.

Дядю Лоханя угнали на южный берег реки, чтобы он перетаскивал камни на другой берег. Он с отвращением передал поводья старикашке с гноившимися глазами. Маленький деревянный мостик раскачивался из стороны в сторону, словно в любой момент мог рухнуть. Дядя Лохань перешел на другой берег и остановился. И тут китаец-надсмотрщик легонько ткнул Лоханя в голову фиолетовым хлыстом из ротанга и велел:

– Давай, тащи камни на другой берег.

Дядя Лохань потер глаза, кровь, стекавшая с головы, перепачкала брови. Он взял камень среднего размера и понес на противоположный берег. Старик-надсмотрщик так никуда и не ушел. Дядя Лохань наказал ему:

– Берегите их, это мулы моих хозяев.

Старик повесил голову и потянул животных в сторону большого отряда мулов и лошадей, прокладывавших дорогу. На гладких черных крупах мулов играли отблески солнечного света. Все еще истекавший кровью, дядя Лохань присел на корточки, зачерпнул пригоршню земли и прижал к ране. Тупая боль пронзила тело до пальцев ног, ему показалось, будто голова треснула пополам. По краю строительной площадки рассредоточились японские черти и солдаты марионеточных войск с оружием на изготовку. Надсмотрщик с плетью в руке слонялся по строительной площадке, словно привидение. При виде кровавого месива вперемешку с грязью на голове дяди Лоханя крестьяне пугались до дрожи. Дядя Лохань взял очередной камень, но не прошел и пары шагов, как позади раздался свист, после чего спину пронзила резкая боль. Дядя Лохань бросил камень и посмотрел на улыбавшегося надсмотрщика:

– Начальник, давайте поговорим, чего сразу бить-то?

Надсмотрщик улыбался и молчал, затем поднял хлыст и стеганул Лоханя по пояснице. Дяде Лоханю показалось, что хлыст разрубил тело на две половины, из глаз хлынули потоком горячие, обжигающие слезы. Кровь прилила к голове, корка из запекшейся крови и грязи пульсировала, готовая лопнуть. Дядя Лохань вскрикнул:

– Начальник!

Тот снова огрел его плетью.

– Зачем вы меня бьете?

Помахав хлыстом, начальник со смехом сказал:

– Глаза разуй, сукин ты сын.

Дядя Лохань задохнулся от рыданий, глаза заволокло слезами, он взял из кучи большой камень и заковылял в сторону деревянного мостика. Голова распухла, перед глазами повисла пелена, острые края камня врезались в живот и под ребра, но он уже не чувствовал боли.

Надсмотрщик прирос к месту с плетью в руке, и, проходя мимо него с камнями, дядя Лохань дрожал от ужаса. Надсмотрщик ударил его по шее плетью. Лохань упал на колени, прижимая камень к груди. Камень ободрал кожу на обеих руках, кроме того, дядя Лохань до крови разбил подбородок. Он совершенно растерялся и заплакал, как ребенок. Голова была пуста, и в этой пустоте неспешно разгорался красный огонек.

Дядя Лохань с трудом вытащил руки из-под камня, поднялся и выгнул спину, как старый рассерженный драный кот.

Тут к надсмотрщику подошел какой-то мужчина средних лет с улыбкой от уха до уха, вытащил из кармана пачку сигарет и с почтением протянул одну, поднеся ее прямо ко рту надсмотрщика, а тот приоткрыл губы, чтобы взять сигарету, и ждал, когда дадут прикурить.

Подошедший мужчина сказал:

– Почтенный, не стоит сердиться на этого чурбана.

Надсмотрщик выпустил дым через ноздри, но ничего не ответил. Дядя Лохань увидел, как пожелтевшие пальцы, сжимавшие плеть, напряглись.

Мужчина сунул пачку сигарет в карман надсмотрщика. Тот вроде бы и не заметил, хмыкнул, похлопал по карману, развернулся и ушел.

– Отец, ты тут новенький, да? – спросил его мужчина.

Дядя Лохань ответил:

– Да.

– Ты ему ничего не подарил в честь знакомства?

– Да меня эти псы слушать не стали! Насильно сюда приволокли!

– Подари ему чуток денег или пачку сигарет, он не бьет упорных, не бьет ленивых, бьет только тех, кто дальше своего носа не видит.

С этими словами он присоединился к остальным крестьянам, пригнанным на работы.

Все утро дядя Лохань отчаянно тягал камни, словно бы лишился души. Струп на голове засох на солнце и причинял боль. Он ободрал руки до мяса. На подбородке образовалась ссадина, и изо рта без конца текла слюна. Пурпурное пламя все так же горело в голове – то сильнее, то слабее, но так и не гасло.

В полдень по тому участку шоссе, где с трудом могли пробраться машины, трясясь и раскачиваясь, подъехал темно-желтый грузовичок. Дядя Лохань смутно услышал свист и увидел, как полумертвые от усталости работники побрели на нетвердых ногах в сторону грузовичка. Сам он уселся на земле, не имея ни малейшего понятия, что происходит, и не желая узнавать, что это за машина. Только обжигающее пурпурное пламя колыхалось внутри, отдаваясь звоном в ушах.

К нему подошел тот парень средних лет и потянул за рукав со словами:

– Отец, пошли, еду привезли! Пойдем, попробуешь японский рис!

Дядя Лохань встал и побрел следом.

Из грузовика спустили несколько ведер белоснежного риса, а еще большую плетеную корзину, в которой лежало множество белых керамических плошек с синими узорами. Рядом с ведрами стоял тощий китаец с латунным черпаком, а у корзины встал толстый китаец, раздававший плошки. Когда подходил очередной крестьянин, он выдавал ему плошку, и в тот же момент туда черпаком накладывали рис. Народ толпился вокруг грузовичка, с жадностью накинувшись на еду. Палочек не было, и все ели руками.

Надсмотрщик снова подошел, держа в руках хлыст, а на его лице застыла та же невозмутимая улыбка. Пламя в голове дяди Лоханя полыхнуло и четко осветило воспоминания, которые он отбросил прочь: он вспомнил сегодняшнее кошмарное утро. Охранники – японцы и солдаты марионеточных войск – тоже собрались вокруг белого жестяного ведра с рисом. Длинномордая овчарка с купированными ушами сидела за ведром и, высунув язык, смотрела на крестьян.

Дядя Лохань насчитал больше десятка япошек и не меньше солдат марионеточной армии, столпившихся за едой вокруг ведра, и у него зародилась идея побега. Нужно лишь забуриться в гаоляновое поле, и там его эти гребаные псы уже не достанут. Подошвам стало жарко, на них выступил пот. После того как шевельнулись мысли о побеге, он занервничал. Что скрывалось за холодной усмешкой надсмотрщика с хлыстом? Стоило дяде Лоханю увидеть эту усмешку, так в его голове тут же все смешалось.

Крестьяне не наелись, а толстый китаец собрал плошки. Работяги облизывали губы, с жадностью глядя на рис, прилипший к стенкам пустых ведер, но никто не осмеливался шелохнуться. На северном берегу реки хрипло заревел мул. Дядя Лохань узнал звук. Это кричал наш черный мул. На только что появившемся пустыре. Мулов и лошадей привязали к каменным каткам. Повсюду валялся истерзанный гаолян. Скотина неохотно жевала смятую жухлую гаоляновую ботву.

После обеда один паренек чуть старше двадцати, решив, что надсмотрщик отвлекся, помчался к гаоляновому полю, но его догнала пуля. Он упал ничком на краю поля и больше не двигался.

Когда солнце стало клониться к западу, снова приехал тот темно-желтый грузовичок. Дядя Лохань доел свой черпак риса. Его желудок привык к гаоляну и активно противился рису с привкусом плесени, однако дядя Лохань силой заставил себя глотать, несмотря на спазмы в горле. Мысль о побеге все крепла и крепла. Он вспомнил о деревеньке в десяти с лишним ли отсюда, о своем доме, где в нос бил аромат гаолянового вина. Когда пришли японцы, все работники винокурни разбежались, и раскаленные котлы, в которых варили вино, остыли. Но еще больше скучал он по моей бабушке и моему отцу. То тепло, которое моя бабушка дарила ему рядом с гаоляновой скирдой, вовек не забыть.

После ужина крестьян перегнали в большой загон, окруженный частоколом из кедровых жердей, который сверху был накрыт несколькими полотнищами брезента. Снаружи ограждение из жердей обтянули грубой сеткой с ячейками размером с фасолину, а калитку сварили из толстых металлических прутов. Япошки и солдаты марионеточных войск жили по отдельности в двух палатках, которые стояли в нескольких десятках шагов от загона. Ту овчарку привязали ко входу в палатку япошек. Перед калиткой воткнули высокий шест, на котором повесили два фонаря. Япошки и солдаты марионеточных войск сменялись на посту. Мулов и лошадей привязали с западной стороны загона на разоренном гаоляновом поле, где в землю воткнули несколько десятков коновязей.

В загоне стояла ужасная вонь, кто-то громко храпел, а кто-то ходил отлить в жестяное ведро, стоявшее в углу, и капли мочи стучали о стенки ведра, словно жемчужины о яшмовое блюдо. В загон проникал тусклый свет фонарей, в котором то и дело колыхались длинные тени патрульных.

Постепенно сгустилась ночь, холод стал мучительным. Дядя Лохань не мог уснуть, все думал о побеге. Вокруг загона раздавались шаги постовых. Дядя Лохань лежал, не смея пошевелиться, и в итоге провалился в забытье. Ему приснилось, будто в его голову вонзили острый кинжал, а руку прижигали каленым железом. Очнулся он весь в поту и с мокрыми штанами. Из далекой деревни донесся пронзительный петушиный крик. Мулы и лошади били копытами и с шумом раздували ноздри. Сквозь дырявый брезент воровато заглядывали несколько звездочек.

Тот мужчина средних лет, что днем помог дяде Лоханю, тихонько сел. Даже в полумраке дядя Лохань видел его пылающие глаза. Он понял, что это незаурядный человек, и молча наблюдал за ним, а тот присел на колени у входа и поднял руки; движения его были очень медленными. Дядя Лохань смотрел на его спину и затылок. Человек сделал глубокий вдох, наклонил голову набок, а затем схватился за железные прутья, словно бы натягивая тетиву. Глаза его светились темно-зеленым светом, и когда этот свет соприкасался с предметами, казалось, раздается шипение. Железные прутья беззвучно разошлись в стороны. Еще больше света от фонарей и от звезд устремилось внутрь загона, осветив незнамо чей поношенный тапок, просивший каши. Патрульный повернулся. Дядя увидел, как из загона выпорхнула черная тень. Япошка только крякнул и тут же обмяк в железной хватке этого парня и беззвучно повалился на землю. Парень схватил винтовку япошки и бесшумно растворился во тьме.

Дядя Лохань не сразу понял, что только что произошло на его глазах. Оказалось, тот мужчина был мастером боевых искусств, и он проложил путь к спасению. Беги! Дядя Лохань осторожно выбрался наружу через образовавшуюся дыру. Мертвый японец лежал навзничь, одна его нога все еще подергивалась.

Дядя Лохань на карачках дополз до гаолянового поля, там выпрямился и пошел вдоль борозды, прячась за гаоляном и стараясь не издавать ни звука. Так он добрался до реки Мошуйхэ. Прямо над головой светили три звезды[15], наступил самый темный предрассветный час. Звезды поблескивали на воде. Дядя Лохань постоял немного на берегу, холод пронизывал до костей, зубы стучали, а боль в подбородке отдавалась в щеках и ушах, объединяясь с пульсирующей, словно от нагноения, болью в макушке. Свежий воздух свободы с привкусом гаолянового сока проникал в ноздри, легкие и внутренности. Призрачный свет двух японских фонарей пробивался в тумане, а темный контур загона напоминал огромную могилу. Дядя Лохань не осмеливался поверить, что так легко сбежал. Ноги сами отнесли его к сгнившему деревянному мостику, в журчащей воде кружились рыбки, падающая звезда яркой вспышкой прочертила небо. Словно бы ничего и не произошло, совсем ничего. Вообще-то дядя Лохань мог тогда сбежать в деревню, схорониться, залечить раны и продолжить жить-поживать. Однако, ступив на мост, он услышал, как на южном берегу реки испуганно заревел охрипшим голосом мул. Он вернулся за мулами, что и привело к грандиозной трагедии.

Тягловый скот привязали к нескольким десяткам столбов неподалеку от газона, прямо под ними плескалась лужа их собственной вонючей мочи. Лошади раздували ноздри и фыркали, а мулы грызли деревянные столбы. Лошади жевали стебли гаоляна. У мулов начался понос. Лохань, спотыкаясь на каждом шагу, влетел в табун. Он учуял родной запах двух наших больших черных мулов, увидел знакомые силуэты и бросился к ним, чтобы освободить своих страдающих друзей, но мулы, эти неразумные твари, развернулись к нему задом и принялись лягаться, высоко вскидывая копыта.

Дядя Лохань забормотал себе под нос:

– Черненькие, убежим вместе!

Мулы бешено крутились туда-сюда, оберегая свою территорию. Почему-то они не узнали хозяина. Дядя Лохань не ведал, что его облик изменился из-за нового для мулов запаха запекшейся крови и вида затянувшихся ран. Дядя Лохань в расстроенных чувствах сделал шаг вперед, и мул лягнул его копытом прямо в пах. Старик отлетел в сторону и упал на бок, не чувствуя половину тела. Мул продолжал лягаться, высоко задрав зад, копыта сверкали, словно серпы луны. В паху у дяди Лоханя все отекло и горело огнем, появилось ощущение, будто он придавлен тяжелым грузом. Он попробовал подняться, но упал, а упав, снова поднялся. В деревне снова закукарекал тонким голосом петух. Тьма начала постепенно отступать, три звезды сияли еще ярче, освещая искрящиеся зады мулов и их глазные яблоки.

– Твари вы этакие!

Дядя Лохань впал в ярость и начал, скособочившись, ходить вокруг в поисках чего-нибудь острого. В канале, который рыли для отведения воды, он нашел железную лопату. Лохань разгуливал по территории, громко ругаясь, позабыв о людях и сторожевой псине всего в сотне шагов от него. Он чувствовал себя свободным, ведь свобода – это отсутствие страха. Красное марево на востоке поднималось и рассеивалось, гаоляновое поле в предрассветный час казалось таким безмолвным, словно в любую минуту эту тишину может разорвать взрыв. Дядя Лохань двинулся навстречу заре прямиком к своим двум черным большим мулам. Он ненавидел этих тварей до мозга костей. Мулы стояли тихо и не двигались. Дядя Лохань поднял лопату, прицелился одному из мулов в заднюю ногу и изо всех сил ударил. Холодная тень упала на ногу мула. Животное пару раз качнулось из стороны в сторону, а потом из его пасти вырвалось громкое ржание, в котором смешались возмущение и страх. Сразу вслед за этим раненый мул высоко задрал зад и обдал фонтаном горячей крови лицо дяди Лоханя. Тот увидел слабое место и ударил мула по другой ноге. Черный мул охнул, его круп постепенно опустился, потом мул внезапно осел на землю, все еще опираясь передними копытами, его шею сдавливали поводья, а из пасти вырвалось воззвание к светлеющему серо-синему небу. Тяжелый зад животного прижал лопату к земле, дядя Лохань присел на корточки, рванул изо всех сил лопату и почувствовал, что лезвие застряло в бедренной кости животного. Второй мул тупо пялился на рухнувшего товарища и жалостливо ржал, словно бы плакал и просил пощады.

Дядя Лохань с лопатой в руках пошел на него, мул попятился, веревка натянулась, готовая порваться, деревянный кол затрещал. Из огромных, с кулак, глаз мула лился темно-синий свет.

– Испугался, гад? И где теперь твой грозный вид? Тварюга! Неблагодарная продажная скотина! Предатель, мать твою!

Яростно ругаясь, дядя Лохань ударил лопатой, целясь в прямоугольную морду черного мула, но промазал, и железный заступ застрял в деревянном столбе. Он подергал черенок, покрутил во все стороны и только тогда вытащил лопату. Черный мул боролся изо всех сил, выгибая задние ноги, словно лук, а облезлый хвост с шуршанием подметал землю. Дядя Лохань прицелился в морду мулу – бац! – и лопата попала прямо в центр широкого лба, лезвие ударилось о крепкую кость и задрожало, вибрация передалась через черенок на руки дяди так, что они онемели. Черный мул не издал ни звука, его копыта дрожали, ноги заплетались; в конце концов животное не выдержало и рухнуло на землю, словно обвалившаяся стена. Веревка порвалась, один конец болтался на коновязи, а второй обвился вокруг морды мула. Дядя Лохань молча стоял, опустив руки по швам. Блестящая лопата торчала из головы мула, указывая прямо в небо. Поодаль лаяла собака, кричали люди. Рассвело. Над восточной стороной гаолянового поля показалась кроваво-красная дуга; солнечные лучи попадали прямехонько в полуоткрытый рот дяди Лоханя, похожий на черную дыру.

4

Отряд вышел на берег, выстроившись в линию; их освещало красное солнце, только что вырвавшееся из тумана. Как и у остальных, у отца половина лица была красной, а вторая половина – зеленой. Как и остальные, отец наблюдал, как над Мошуйхэ рассеивается туман. Участки шоссе к югу и северу от реки связывал между собой большой каменный мост с четырнадцатью пролетами, перекинутый через Мошуйхэ. Первоначальный деревянный мостик остался на прежнем месте, к западу от каменного, но с настила в реку обрушилось три или четыре секции, уцелели лишь несколько коричневых свай, торчавших из воды, которые волей-неволей задерживали бледную пену. В рассеивающемся тумане поверхность реки поблескивала красным и зеленым и казалась устрашающей. С берега открывалось величественное зрелище: к югу от реки тянулось бесконечное поле гаоляновых метелок, ровное, словно отполированное. Метелки стояли неподвижно, все колоски демонстрировали темно-красные лица. Растения сплотились во внушительный коллектив, охваченный одним великим замыслом. Отец в ту пору был слишком юн, ему не могли прийти на ум такие цветастые описания, это я додумываю.

Гаолян и люди вместе ждали, когда же из цветов народятся зерна.

Дорога тянулась прямо на юг, постепенно сужаясь, и в итоге тонула в гаоляне. В самой дальней точке, где гаолян сливался с бледно-голубым сводом неба, на рассвете точно так же разворачивалась трогающая до глубины души торжественная сцена.

Мой отец с толикой любопытства смотрел на застывших партизан. Откуда они? Куда направляются? Зачем устраивают засаду? А потом что? В безмолвии ритм журчания воды у обвалившегося моста стал еще четче, а звук – звонче. Постепенно солнечный свет прибил туман к воде. Вода в Мошуйхэ мало-помалу воспламенилась и стала золотистой. Река блестела и переливалась. Около берега росла одинокая кувшинка: пожелтевшие листья пожухли, некогда ярко-алые цветы, напоминавшие по форме тутовых шелкопрядов, завяли и повисли между листьев. Отцу снова вспомнился сезон ловли крабов: дул осенний ветер, воздух был прохладным, стая диких гусей летела на юг… Дядюшка Лохань кричал: «Хватай, Доугуань… хватай!» Мягкий ил на берегу реки покрывал искусный узор, оставленный тонкими крабьими лапками. Отец чувствовал, что от реки шел особенный тонкий запах крабов. До войны сопротивления[16] в нашей семье выращивали мак и ели с крабовой пастой, цветы были крупными, яркими, их сильный аромат бил в ноздри.

На страницу:
2 из 9