Не поеду на Мальдивы

Надежда Попова

Не поеду на Мальдивы

Лерка познакомилась с Димой самым для неё обычным образом – на танцплощадке. Он стоял недалеко от входа, скучающе глядя на толпу, безо всякой надежды увидеть красивые движения. Всё было как всегда – под «медленную» музыку пары топтались на месте и чуть покачивались, вращаясь по часовой стрелке, кто на почтительном расстоянии, кто в откровенном объятии, под «быструю» топали пятками, шаркая при этом мысками в стороны.

Он забрёл сюда, привлечённый громким и довольно чистым звучанием модных песен и вяло шевельнувшимся интересом – как теперь выглядит провинциальная дискотека? Зрелище было таким же, каким он его помнил лет пятнадцать назад. Ничего интересного. Взгляд остановить не на чем и не на ком. Но всё-таки цветная иллюминация, мощный звук, пёстрая весёлая толпа – какое-никакое развлечение. Он даже купил билетик и прошёл за калиточку и теперь стоял, опершись локтями на металлический заборчик, и флегматично смотрел на колыхание плотной массы танцующих.

Видимо, появление нового человека не осталось незамеченным – мимо него несколько раз прошли парни, предупредительно покашливая, и пробежали небольшими стайками девушки, стреляя глазами и призывно хихикая.

Было довольно спокойно – ни драк, ни скандалов, ни откровенно пьяных. Вокруг площадки прохаживались два милиционера. Но в эту почти идиллическую картину вносило некий раздражающий диссонанс какое-то беспокойное мельтешение, беспорядочное, похожее на бегство, перемещение по площадке оранжево-голубого пятна. Он заметил его краем глаза и досадливо отвернулся. Вот если бы вдруг – вдруг! – обнаружилась девушка, умеющая танцевать, он бы пригласил её один, максимум два раза, и пошёл домой, где с чистой совестью сказал маме, что был на танцах. И мама была бы довольна, что сын в отпуске не скучает.

И вдруг это режущее глаз сочетанием цветов пятно подлетело к нему, вызвав ассоциацию с шаровой молнией, про которую он смотрел документальный фильм. Подлетело, схватило за руку и потащило за собой, с какой-то шальной весёлостью торопливо спросив:

– Можно вас?

И Дима, снисходительно относящийся к дамским причудам, пошёл, влекомый цепкой горячей рукой и лёгким интересом к происходящему. Его словно вихрем дотащило до самого тёмного места, где обняли за шею и закружили, сильно креня то на один, то на другой бок, никак не сообразуясь с музыкой. Он машинально прижал к себе костлявое, трепещущее тело, ощутил его нервную, какую-то лихорадочную дрожь и страх. И вдруг оно напряглось, замерло, отпрянуло, Диму снова схватили жёсткими пальцами за запястье и, коротко скомандовав:

– Бежим! – потащили в пролом в заборе.

Остановились они уже на другой улице, пробежав через пустырь и две подворотни. Дима, не привыкший к таким приключениям, запыхался от этой незапланированной пробежки по пересечённой местности. Рядом с ним в темноте прерывисто дышали, хихикали и нервно гарцевали на месте, хрустя каблуками по щебню. Он ухватил наугад – за локоть – свою спутницу и, не обращая внимания на её сопротивление, потянул под фонарь.

Это оказалась высокая, почти с него ростом, худая рыжеволосая женщина в ярком голубом платье. Она прятала лицо от света и от его взгляда, и он, чувствуя себя в праве, приподнял ей подбородок и посмотрел. Узкое лицо с зеленовато-серыми глазами, большой тонкогубый рот, острый подбородок, яркий, чуть смазанный макияж. Взгляд настороженный и какой-то шалый.

– Дальше куда побежим? – спросил Дима.

Она нервно засмеялась:

– Дальше никуда.

Торопливо оглянулась, прислушиваясь, и, видимо, успокоившись, нормальным тоном сказала:

– Спасибо.

– Вы скажите, куда вам надо, я провожу, – предложил Дима.

– Мне далеко, в санаторий, «Солнышко», знаете?

– Не знаю.

Она посмотрела на часики на руке.

– Ой, можно ещё на автобус успеть! На последний. Только обратно вы уже не уедете, придётся частника ловить. Знаете, что? Проводите меня до остановки, и я поеду.

– Пойдёмте.

Он согнул руку, и таким великосветским манером – под ручку – весело болтая, они минут за десять дошли до освещённой остановки, куда вскоре подошёл автобус. Ну, и, конечно, Дима в последнюю минуту вскочил вслед за ней, и проводил до корпуса, где они ещё час разговаривали, стоя на крыльце, и договорились встретиться завтра, и долго шёл потом один по шоссе, пока не поймал попутную машину.

Домой он вернулся поздно, радостно возбуждённый, что бывало с ним крайне редко, и сказал родителям, что был на танцах, познакомился с девушкой и провожал её домой.

Дима приехал в Псковскую область в отпуск. Городишко, хоть и крохотный, но у него был центр, застроенный вперемежку старинными добротными домами и неказистыми «панельками». Вот в одном из старых домов, красного кирпича и затейливой кладки, с белыми наличниками, балясинами балконов и лепными украшениями, и жили его родители. Мать – директор школы, отец – чиновник местного масштаба. Элита города. Образование, солидные должности, материальный достаток, связи, уважение.

А вот детей у них долго не было. Уже под сорок они, отчаявшись родить, взяли из детдома мальчика шести лет. Диму. Совсем маленького не стали брать – силы уже не те, чтобы выхаживать младенца, да и работу даже на год оставлять не хотелось. А в шестилетнем уже виден характер, способности, недостатки. Мать всю жизнь имела дело с детьми школьного возраста. Отдали мальчика в подготовительную группу детского сада, занимались с ним сами, и он без проблем пошёл в школу и хорошо учился.

А через год Господь послал им и своего ребёночка. Вот правильно старые люди говорят: пригрей сироту, и свой появится. Родители, хоть и были атеистами и коммунистами, в народную мудрость верили. Да и как не поверить – вот она, дочка! Родная, желанная.

Дима всегда знал, что он не родной, помнил детдом, где, кстати, было хорошо, родителей приёмных любил и сестру младшую любил тоже и во всём помогал. Вообще рос спокойным, умным, беспроблемным ребёнком.

К нему относились очень тепло, с уважением к его мнению и желаниям, никогда не обижали, он был всегда хорошо одет, вкусно накормлен. У него было всё необходимое. И если он хотел что-то – игрушку, книжки, а позже модную одежду, пластинки, магнитофон, то знал, что на ближайший праздник ему это подарят.

На нём не экономили. Он много лет занимался в студии бальных танцев, ему нравилось, он показывал приличные результаты, и родители оплачивали костюмы, специальные туфли, возили его на конкурсы. Он хотел попробовать себя в спорте, и его записывали в секции и возили во Дворец спорта. Он походил в бассейн, на борьбу, на гимнастику и понял, что спорт – это не его.

Зато довольно рано определился с основным увлечением – биологией и посещал кружок юннатов в школе и во Дворце пионеров. Родители выписывали ему журнал «Юный натуралист», не гоняли от телевизора, когда там шла передача «В мире животных» или документальные фильмы о природе, не возражали против хомячков и попугайчиков, многочисленных горшков с землёй, в которых он что-то выращивал и осваивал разные методы прививки, а также терпели мох на оконном стекле.

Когда родилась сестра, Регина, он, конечно, видел, как её обожают родители, но относился к этому с пониманием, без обычной детской ревности. Она маленькая, а он большой. Она девочка, а он мальчик. С большими мальчиками не сюсюкаются так, как с маленькими девочками. Она родная, а он приёмный. Естественно, что её больше любят, ласкают, балуют.

В городе их семья считалась образцовой. Да она таковой на самом деле и была.

Дима мечтал о биофаке МГУ. Мать знала, что школьных знаний недостаточно для поступления, на медаль не рассчитывали – у него были две четвёрки, по физике и геометрии. О том, чтобы попросить учителей «натянуть» пятёрки, не могло быть и речи. Она честно предупреждала сына, что шансы на поступление у него небольшие. Чтобы это не стало для него неожиданным ударом. И в десятом классе договорилась с тремя преподавателями из другой школы, чтобы занимались с ним дополнительно по физике, геометрии и биологии, именно подготавливали к выпускным и вступительным экзаменам. За деньги. То есть, практически наняла репетиторов. Дима добросовестно занимался, но то ли недостаточно старался, то ли способностей не хватило – по физике так и осталась четвёрка, и на биофак он недобрал двух баллов.

Вернулся домой расстроенный, поникший, стыдящийся своего поражения, чувствуя себя виноватым за впустую потраченные на него деньги. Родители успокаивали, предлагали какие-то варианты: перенести документы в другой вуз, где этих баллов могло хватить, хоть бы и на вечернее отделение, а потом постараться перевестись на дневное, попробовать устроиться в университет лаборантом на какую-нибудь кафедру и на следующий год подавать документы снова. Многие поступают в желанные вузы и со второй, и даже с третьей попытки. В этом нет ничего страшного.

Но Дима по натуре своей был не борец. Не поступил – и смирился. Значит, замахнулся на факультет, который ему не по зубам. Идти в другой институт, рангом пониже, или поступать вторично казалось ему унизительным.

Он уехал в Москву, устроился на работу – стал прокладывать под землёй какие-то кабели. С мечтой о высшем образовании распрощался навсегда. Жил в общежитии. С каждой зарплаты половину отдавал родителям. Часто приезжал навестить их и сестру – на праздники, в выходные. Родители отказывались от денег – они хорошо зарабатывают, тебе жизнь устраивать, копи, самому пригодятся. И очень расстраивались, что сын отказался поступать в другое место, у него ведь были все шансы поступить в приличный вуз.

Но он регулярно привозил деньги, говорил: на ремонт, Регине на велосипед, на шубку-сапожки, на новый телевизор, да просто – я вырос и хочу помочь своим маме и папе. Главную причину не упоминал, чтобы не обидеть родителей. Он хотел вернуть то, что было потрачено на учителей для него. Точную сумму он не знал, при нём это никогда не упоминалось, но приблизительное представление имел. Мысленно округлил в большую сторону и решил во что бы то ни стало отдать. Во-первых, было стыдно, что не оправдал, во-вторых, казалось, что тогда на душе станет легче.

В Москве у него были продолжительные отношения с тремя женщинами, но ни одни не завершились браком. В двух случаях бросили его – Дима был, конечно, симпатичный, воспитанный, непьющий, но при этом не амбициозный, работа грязная, тяжёлая, без каких-либо перспектив в плане карьеры, разве что пенсия на пять лет раньше, комната в общежитии четырнадцать метров с кухонной нишей без окна, для одного нормально, а если семья, дети? Домов для сотрудников их организация не строит, рассчитывать не на что. Обе женщины не без сожаления ушли искать более подходящие варианты. С квартирой, более престижной работой, более высокой зарплатой. Хотя и понимали, что Дима порядочный, верный, руку на женщину не поднимет и отцом будет замечательным. Но – материальная сторона для них оказалась важнее. С третьей он расстался сам. Она, на его взгляд, была вульгарна, лжива, расчётлива, грубовата, он ей не доверял и очень скоро почувствовал неприязнь.

Последние два года жил один. В комнате у него была чистота и порядок, зарплаты ему с лихвой хватало, время от времени встречался с девушками, но домой никого не приводил.

И тут Лерка. Он смотрел на неё, как сказал бы Задорнов, с энтомологическим интересом, как будто ему в сачок для бабочек вдруг попался птеродактиль. Лерка была для него особью неизвестного ему класса, подкласса, вида, подвида и семейства. Она не поддавалась никакой классификации. И этим привлекала и настораживала. Но привлекала всё-таки больше.

Она работала и жила в детском санатории. Была медсестрой, имела дочку шести лет. Мать-одиночка. Тогда, в день знакомства, на танцплощадке она пряталась от назойливого ухажёра, спасибо Диме, он её спас.

Познакомила с дочкой. Дима сразу расположился к девочке, они нашли общий язык, она бежала к нему с радостным криком: дядя Дима!

Три недели, до конца Диминого отпуска, длился их конфетно-букетный период втроём. Он водил их в кафе, в кино, покупал сладости, цветы, игрушки, книжки. Несколько раз гулял с девочкой по городу, в парке, пока Лерка была на работе, покупал ей мороженое, газировку, воздушные шарики, потом они встречали маму после смены и гуляли уже все вместе. Один раз, заметив аккуратную штопку на колготках и коротковатые рукава кофточки, зашёл с ребёнком в детский магазин и, учитывая её пожелания, накупил ворох вещей: два платья, гольфы, панамку, сандалики – чтобы замаскировать пять пар колготок и красивую тёплую кофточку на размер больше. Чтобы Лерка не поняла, что он заметил. Чтобы её не смущать. Девочка скакала от радости, держась за Димину руку, а Лерка растерянно доставала из сумки новые детские одёжки и не знала, как быть.

– Дима, ну зачем? Я не могу это взять. И денег, чтобы тебе отдать, у меня сейчас нет. Ну, кто тебя просил? Ну, купил бы панамку, а тут одежды на половину моей зарплаты. – И порывисто стала совать ему в руки эту сумку. – Пожалуйста, сдай это назад. Ты чек взял? Ну, они могут и так принять, они тебя ещё помнят. Иди прямо сейчас же!

Дима решительно не собирался ничего сдавать назад и попытался объяснить, что это ребёнку, почему, ухаживая, он может дарить маме цветы и духи, а дочке не может купить простого платьица? Но Лерка стояла на своём: цветы и духи женщине – да, это она примет от ухаживающего мужчины, но одевать ребёнка может только мать. Или отец. А не ухажёры. Девочка, поняв, что может лишиться обновок, которые она, как взрослая, примеряла в магазине перед большим зеркалом под одобрительные реплики продавщиц, уже кривила губы, сдерживая рыдание, и Дима, неожиданно для себя сказал:

– Я купил это как отец. Мы с тобой поженимся, и я удочерю ребёнка. Ты согласна?

– Согласна! – радостно завопила девочка и, сорвав с головы панамку, закружилась, высоко держа её в поднятой руке. – Ура-а-а!..

– Лера?.. – взяв её за руку и требовательно глядя в глаза, повторил Дима. – Ты согласна?

И Лерка, переведя взгляд с Димы на дочку и обратно, дрогнувшим голосом сказала:

– Да.

Вот как удачно всё получилось! Лерка и не ожидала такого. Ей просто необходимо было уехать из этого городка, где у неё очень со многими мужчинами были запутанные, неоднозначные, внезапно оборванные или не до конца прояснённые отношения и где она имела сильно подпорченную репутацию и нелестное прозвище «Чикса».

Один ухажёр, он же сосед по коммуналке, полгода назад вернувшийся из тюрьмы и обнаруживший её невестой другого, мужик горячий и безбашенный, грозился «ноги выдернуть», чтобы не носилась по мужикам, и убить, если она не станет с ним жить. По принципу «не доставайся же ты никому». А тюрьмы он не боится. Лерка, до сих пор беззаботно крутящая хвостом направо и налево, на этот раз серьёзно испугалась. Это от него она убегала тогда на танцплощадке. И ещё была пара бывших, желавших поквитаться с ней за то, что морочила голову, раздавала авансы, в результате «продинамила» и без объяснения причин бросила. Это был её стиль, поэтому многие имели на неё зуб.

Так что из города нужно было бежать туда, где её никто не знает. И ей, правда, уже хотелось нормальной семейной жизни, но за кого здесь замуж выходить?

И тут Дима. Дима ей нравился. Он совсем не был похож на парней и мужиков, с которыми она раньше имела дело. Она чувствовала в нём человека надёжного, заботливого, и особенно подкупало его сердечное отношение к её дочке. Одной тянуть ребёнка трудно.

Она уволилась из санатория, в котором была на хорошем счету, собрала вещи, и они с дочкой уехали вместе с Димой в Москву, где через месяц тихо расписались. Дима хотел удочерить ребёнка, но Лерка отказалась – не хотела терять пособие, полагающееся матери-одиночке. Он возвращался к этому вопросу ещё несколько раз, хотел, чтобы было всё как положено – ребёнок, мать, отец, одна фамилия. Семья. Но Лерка то обещала подумать, то просила подождать, тянула время, а там и дочка выросла. Но она считала Диму папой, и у неё с ним были даже более близкие и доверительные отношения, чем с матерью. И фамилию Лерка оставила в браке свою. Объясняла: хочет носить папочкину, он её любит больше всех и назвал с учётом фамилии, так что менять её ни на какую другую она не будет.

Лерка родилась в рабочем посёлке недалеко от того городка, где встретилась с Димой. Домик их стоял прямо на трассе, ведущей в Ленинград. По шоссе сплошным потоком тянулись машины, грузовики, фуры, автобусы. Между дорогой и их забором метра три, жирная липкая пыль густо покрывает жухлую траву на обочине, цветы в палисаднике, три окошка по фасаду. В тёплое время года мыть окна и стирать занавески приходилось каждый месяц. Выстиранное бельё развешивали на верёвке далеко за домом и то торопились поскорее снять – пыль добиралась и туда.

Отец, высокий, худой, рыжеватый Борис Харламов, тракторист, пил немного, детей своих – пятерых дочек – любил и хозяином был хорошим.

Мать – маленькая, кругленькая, расторопная, с певучим голосом, работала весовщицей на складе. Отвешивала зерно, удобрения, ушла на пенсию с астмой.

Четыре дочки уродились в мать – пухленькие, беленькие, хохотушки и хорошие хозяюшки. Все замужем, у всех нормальные семьи, дети.

Борис их любил, но ждал сына. Мечтал назвать его Валерием, в честь любимого хоккеиста – Валерия Борисовича Харламова. Такая у него была мечта. Когда жена ждала четвёртого ребёнка, он был почему-то уверен, что вот на этот раз точно будет парень. Но родилась Лерка. Отец дал девочке женский вариант давно заготовленного имени – не мог больше ждать. Лерка получилась точная копия отца и стала его любимицей. В погоне за сыном родители решились ещё на одного ребёнка, но опять родилась девочка, точно такая же, как старшие сестрички. Отец радовался, что успел назвать заветным именем пусть дочку, но зато какую – вылитый папка! – и перестал горевать, что нет сына. Лерка росла настоящей пацанкой.

Худая, длинноногая, длиннорукая, большеглазая, большеротая рыжая бестия носилась целыми днями с поселковыми ребятишками, забывая поесть и нарушая все родительские запреты.

Училась она на тройки и четвёрки, мамочку, папочку и сестёр любила, помогала по дому, без капризов выполняла всё, что поручат, и снова уносилась куда-то с приятелями. Мать только головой качала да вздыхала тихонько: ну куда опять поскакала, где её носит, ведь не уследишь и дома не удержишь. Все остальные в семье, включая отца, были домоседы, постоянно хлопотали по хозяйству, любили посидеть не спеша за столом, вкусно поесть, почаёвничать, поговорить, потом, убрав посуду, поиграть в лото, в карты, в домино.

Борис иногда отпрашивался посидеть с мужиками, жена отпускала – нельзя мужа держать на привязи, он и так день-деньской с ними в бабьем царстве, пусть пообщается с приятелями. Борис, уходя, наказывал не волноваться, ложиться спать и как следует запереть дверь. Сам он после дружеских посиделок, чтобы никого не беспокоить, шёл тихонько в свою мастерскую, где стоял топчан, была подушка, пара телогреек, а на случай сильных холодов старое ватное одеяло, и заваливался спать там.

Лерка была высокая, бойкая, за словом в карман не лезла, выглядела взросло, с двенадцати лет хороводилась с пятнадцати-шестнадцатилетними девчонками, которые уже гуляли с местными парнями, покуривали, выпивали, бегали в клуб на танцы, устраивали между собой разборки с драками и выдиранием волос и уже искали приключений на трассе, останавливали фуры, кокетничали с дальнобойщиками. И Лерка с ними. Такая жизнь ей ужасно нравилась, она чувствовала себя в своей стихии.

До родителей стали доходить слухи о дочуркиных похождениях, а запах табака и алкоголя они и сами замечали и были в ужасе. Остальные дочки росли спокойными домашними девочками, ни в чём дурном никогда замечены не были, после школы поступили кто в училище, кто в техникум, а одна даже в институт в Ленинграде. Встречались уже взрослыми с приличными парнями. А в двенадцать лет играли в куклы, учились с мамой вязать, любили печь с ней пирожки и печенье, переживали из-за троек и радовались лимонаду «Дюшес», который ставили на праздничный стол в их день рождения. И семья их по праву считалась образцовой. Пока не появилась Лерка.

Малолетнюю оторву увещевали, уговаривали, совестили. Приводили примеры из жизни знакомых – как положительные, так и отрицательные – грозили, наказывали. Отец несколько раз порывался вытащить из брюк ремень и вложить ума любимице «в задние ворота», раз уж по-хорошему до неё не доходит, но озорная вертлявая Лерка ловко уворачивалась, хохотала и заботливо предупреждала папочку:

– Пап, смотри, опять штаны упадут!

Борис заливался краской и оставлял ремень в покое. Давно как-то был случай: девчонки разбаловались, разбросали игрушки и не слушались мать, которая призывала убирать всё на место и готовиться ко сну. Отец покричал, призывая к порядку, но перевозбуждённые дети не послушали и его, тогда он единственный раз припугнул их главным воспитательным козырем – расстегнул и дёрнул ремень. Свободные брюки свалились с его тощего живота и упали на пол, и грозный отец предстал перед своими девчонками в голубых застиранных кальсонах. Зрелище было настолько уморительное, что хохотали до слёз все – и дети, и мать. Отсмеявшись, быстро всё убрали, но воспоминание об этом случае долго ещё их веселило. А отец тогда чуть не сгорел со стыда. Так опозориться перед дочерьми! Да и перед женой. Стоит только вспомнить, как в одном исподнем подбирал штаны с пола и натягивал на задницу, так хоть сквозь землю провалиться!

Девчонки его не боялись, знали: папка добрый, никогда никого пальцем не тронул и ремнём этим, ну, потряс бы для устрашения, но ни на кого бы не замахнулся. Если бы штаны не упали. Хи-хи-хи!..

В четырнадцать лет Лерка стала ходить с подружками на танцы в соседнюю деревню – в своём клубе её знали и по просьбе родителей не пускали, а пролезешь тайком, так обязательно кто-нибудь донесёт. А в деревне не клуб, а просто танцплощадка, и туда приходят и из других деревень и сёл, и из общежития, и захаживают солдаты из расположенной неподалёку воинской части.

Танцы Лерка обожала. Страстно. Причём, танцы не как вид искусства – красивые движения под красивую музыку, а как вид времяпрепровождения, мероприятие, место, где на пятачке с четырьмя фонарями по углам, один из которых не работает, под оглушительную музыку в толпе взрослых, по большей части незнакомых людей, кипит своя, такая манящая, возбуждающая, кружащая голову жизнь. Симпатии, знакомства, объятия, ссоры, ревность, разборки, драки, приезд милиции, слухи, интриги, провожания домой. И бесконечные разговоры потом, смакование мельчайших подробностей. Именно это, по мнению малолетней Лерки, и была настоящая жизнь!

И она топталась в обнимку со взрослыми парнями, говорила, что ей шестнадцать, и позволяла некоторые вольности, и тут же сбегала, пряталась, шла танцевать с другим, сбегала и от него, часто не дождавшись окончания музыки, что не могло остаться незамеченным, торопливо приглашала кого-то сама на другом конце площадки. Этот кто-то, как правило, был со своей девушкой, и Лерка не раз была бита и оттаскана за волосы в кустах за неработающим фонарём взрослыми девками. Нравы на танцплощадке были простые. Вешалась на чужого парня – получи от его подруги. И от её подруг. Девчонки на разборки редко ходили по одной, обычно с подружками. Постепенно Лерка тоже обросла компанией подруг по танцам, а драться она умела с детства, и вот это была полноценная, захватывающая жизнь!

Однажды она познакомилась там с очень симпатичным солдатом – высоким, стройным, обаятельным грузином. У него были большие карие глаза, нос с горбинкой, тонкие усики, сильные горячие руки. Лерка соврала ему, что ей семнадцать, и он приглашал её несколько раз, а потом пошёл провожать. Летние сумерки, Леркины слова и всё её поведение не давали ему ни малейшего повода заподозрить, что она отнюдь не выпускница школы, готовящаяся к поступлению в техникум. Они шли в Леркин посёлок высоким берегом небольшой речушки, и всё было, как положено: пение соловья, цветущая черёмуха, доносившиеся из редкого березняка весёлые возгласы, затихающая позади музыка, высокая тоненькая девушка с копной рыжих кудрей, весёлая и дразнящая. Она то висела на его руке, прильнув к плечу, то вдруг, почувствовав его ладонь на своей талии, уносилась вперёд, мелькая длинными голыми ногами, кружилась, обняв белый берёзовый ствол и призывно смеясь. Горячий солдат с удовольствием играл в эти догонялки, петляя меж берёзами, и, в очередной раз поймав плутовку, прижал к стволу и прильнул к ней в жарком поцелуе, шаря нетерпеливой рукой по лёгкому платью. В этот момент послышались тяжёлые шаги и хриплый голос дяди Васи, односельчанина, работавшего вместе с Борисом.

– Это ещё что? А ну, отпусти девку! Лерка, шалава, марш домой! Всё отцу расскажу!