Русь Ведическая и Священная прародина ариев

Светлана Жарникова

Русь Ведическая и Священная прародина ариев

Архаические мотивы северорусской орнаментики

(к вопросу о возможных праславянско-индоиранских параллелях).

Академия Наук СССР. Aвтореферат диссертации.

Общая характеристика работы

Данная работа проводилась в рамках исследований ведущихся в Институте Этнографии Академии Наук СССР и направленных на изучение этнической истории и древнейших связей восточнославянских и индоиранских народов (арьев, или ариев).

Актуальность темы обусловлена:

во-первых, всё усиливающимися разносторонними советско-индийскими контактами и стремлением народов двух стран лучше узнать друг друга, найти истоки традиционной русско-индийской дружбы;

во-вторых, она обусловлена тем ростом этнического самосознания, который повсеместно наблюдается в последние десятилетия и зачастую принимает столь уродливые формы, как национализм и расизм.

В свете этого региональные этноисторические исследования, в настоящее, время приобретают особу научную остроту, так как знание этнической истории помогает современному человеку освободиться от узости националистического взгляда на мир, понять роль и значение вклада в общую сокровищницу человеческой культуры всех народов, осознать, что Человечество едино.

На страницах данной работы впервые в отечественной науке древнейшие праславянско-индоевропейские связи (а возможно и этногенетическое родство ?) получили освещение с позиций сравнительного анализа древнейших, сохранившиеся до рубежа девятнадцатого – двадцатого веков. Как у индоиранских, так и у восточнославянских народов, геометрических и сюжетных орнаментальных схем, сложение которых уходит в глубина энеолита, неолита и даже палеолита Восточной Европы.

Автор данной работы счёл необходимым уделить внимание следующим аспектам проблемы:

Историографии вопроса о прародине индоевропейцев, индоиранцев и праславян и современным выводам индоевропеистики по данному кругу вопросов.

Вопросу об археологических культурах эпохи энеолита – бронзы и раннего железа, идентифицируемых с индоиранским и праславянским этническими массивами, свидетельствующих о древнейших контактах праславян и индоиранцев на обширных территориях Восточной Европы.

Вопросу о древнейшем населении севера Восточной Европы в период палеолита-бронзы, в свете новейших данных археологии, антропологии и палеоклиматологии.

Анализу архаической геометрической орнаментики текстиля, сохранившейся у восточнославянских и индоиранских народов до рубежа девятнадцатого – двадцатого веков, как этнического дифференциатора и своеобразного индикатора подвижек арийских народов на территории Евразии на протяжении длительного исторического периода.

Вопросу о возможных общих истоках некоторых образов архаической мифологи», сохранявшихся в «Ригведе» и «Авесте» – с одной стороны, и в северорусской орнаментальной традиции – с другой.

Анализу архаической орнаментики в трёхгранно-выемчатой резьбе по дереву и возможной семантике мотивов этой резьбы у индоиранцев и праславян.

Анализу свидётельств «Ригведы», «Махабхараты» и «Авесты» о древнейшей северной прародине индоиранцев и современных данных археологии, антропологии, палеоклиматологии, подтверждающих возможность северной локализации древнейших территорий становления праиндоираиского этноса.

Содержание работы и методическая база. Источники и историография.

Данная работа состоит из введения, в котором раскрывается актуальность темы, историографического очерка, трёх глав, посвященных анализу развития восточноевропейского орнамента на протяжения огромного временного периода от верхнего палеолита рубежа девятнадцатого – двадцатого веков. и его роли как индикатора этномиграционных процессов, связанных с подвижками индоиранских народов, в середине второго – начале первого тысячелетия до нашей эры и заключения.

В историографическом очерке анализируются различные гипотезы, связанные с проблемами прародины индоевропейцев, индоиранцев и праславян. Огромную роль в решении этих вопросов играют данные сравнительного индоевропейского языкознания. Так одной из наиболее ранних, сформировавшихся ещё в середине девятнадцатого века, является гипотеза о среднеазиатской прародине индоевропейцев, которая в настоящее врея оставлена подавляющим большинством исследователей. Один из крупнейших советских лингвистов Горнунг отвергал не только концепцию «азиатской прародины» индоевропейцев, но и все варианты «среднеевропейской и южно-русско-прикаспийской прародины». Выдающийся болгарский лингвист Георгиев также считает, что прародину индоевропейцев надо искать только в Европе, ограничивая ареал их обитания районами Восточной и Центральной Европы. В тысяча девятьсот восемьдесят четвёртом году вышла в свет работа Иванова и Гамкрелидзе «Индоевропейский язык и индоевропейцы» где авторы выдвигают новую гипотезу индоевропейской прародины на территории Передней Азии. Однако большинство исследователей видит, прародину индевропейских народов именно на территориях Восточной и Юго-Восточной Европы.

Исходя из этого делается в настоящее время и вывод о прародине индоиранских народов. Одной из самых распространенных и наиболее весомо аргументированных является точка зрения, согласно которой индоиранцы в эпоху, предшествующую их продвижению на территорию Ирана, Средней Азии, Афганистана и Северо-Западной Индии, обитали на юге Восточной Европы (в Северном Причерноморье).

Что касается древнейшего периода становления индоиранского этнического массива, то в конце девятнадцатого – двадцатого веков, выдающимся индийским исследователем Тилаком была выдвинута гипотеза, согласно которой древнейшими территориями формирования праиндоираицев являлись приполярные области Европы. Свою гипотезу он доказывал, используя свидетельства древнейших памятников индоиранской мифологии – «Вед», где зафиксировано знание таких арктических явлений, как год, разделенный на светлую и темную половину, полярные сияния, замерзающее море, Полярная Звезда и Большая Медведица высоко над головой и многое другое.

В связи с тем, что современные данные палеоклиматологии свидетельствуют, что в период с шестого по конец второго тысячелетия до нашей эры климат севера Восточной Европы был значительно теплее и мягче, а там, где в настоящее время находится тундра, росли смешанные леса и сосновые боры, можно считать, что концепция Тилака достаточно жизнеспособна, и что часть населения севера Восточной Европы могла продвинуться в южнорусские степи на рубеже пятого – четвёртого тысячелетия до нашей эры когда эти территории, в связи с усилением увлажненности, утратили былой полупустынный характер.

Вероятно, именно с таким передвижением части населения с европейского севера на юг связано возникновение в степной зоне Восточной Европы на рубеже пятого – четвёртого тысячелетия до нашей эры ямной культуры, которую многие исследователи считают индоиранской. Кузьмина считает, что именно в зоне степи и лесостепи в четвёртом – третьем тысячелетии до нашей эры, а возможно и несколько ранее, был одомашнен дикий конь. Распространение коневодства и культ коня у ираноязычных племен Средней Азии и других народов Старого Света.

Отсюда, как полагают Грантовский и Погребава, а также ряд других исследователей, началось в середине второго тысячелетия до нашей эры распространение на территории Северного Кавказа, Закавказья и Ирана, а также в степи Казахстана и Южной Сибири арийских народов, продвинувшихся в конце второго – начале первого тысячелетия до нашей эры в оазисы Средней Азии, Афганистан и Индию.

С индоиранскими племенами второго тысячелетия до нашей эры в настоящее время многие исследователи связывают представителей абашевской, срубной и андроновской этнокультурных общностей генетически связанных с ямной и распространенных во второго тысячелетия до нашей эры на огромных территориях Евразии от Нижнего Дуная на западе до Минусинской котловины на востоке, и от Печоры на севере до Северного Афганистана на юге. Этот огромный ареал в своей западной части находился в непосредственной близости, а зачастую просто накладывался на те территории, которые целый ряд исследователей связывают с прародиной славян. В свете вопроса о возможном славянско-индоираиском родстве это обстоятельство играет немаловажную роль.

Проблема локализации прародины славян не менее Дискуссионна, чем индоиранская. Горнунг считает возможным связывать, первичный ареал формирования протославян с носителями трипольской энеолитической культуры её среднего этапа.

В настоящее время советские учение всё увереннее локализуют прародину праславян в Поднепровье и Прикарпатье, и связывают с ними тшинецко-комаровскую культуру середины второго тысячелетия до нашей эры. Археологические материалы свидетельствуют, что связи, фиксируемые ещё на уровне энеолитических ямной и трипольской культуры, продолжаются и в последующие исторические периоды, и что тшинецко-комаровская, абашевская и срубная культуры в известной степени имеют общие истоки. Об относительной стабильности населения Поднепровья и о том, что его этногенетические корни уходят в глубокую древность, свидетельствуют данные антропологии, «позволяющие проследить историю физических предков восточнославянских народов до эпохи бронзы», до середины второго тысячелетия до нашей эры. О стабильности славянского населения на праславянской территории говорит и то, что, как отмечает Борис Александрович Рыбаков, границы праславянской тшинецкой культуры второго тысячелетия до нашей эры полностью совпадают с ареалом славянских пшеворской и зарубинецкой культур третьего века до нашей эры – третьего века.

Поскольку территориями формирования индоиранских народов в настоящее время большинством исследователей признается Восточная Европа и не было исторических причин, которые, как отмечает Наталья Романовна Гусева, могли бы заставить всех арьев покинуть прародину и, следовательно «огромная масса древнеямных, а позже срубных племен не исчезла о рассматриваемой территории», а стала одной из составляющих в этногенезе восточных славян, чей изначальный этнический ареал находился в непосредственной близости с индоиранским, можно делать вывод о древних, начавшихся ещё в энеолите контактах праславян и индоираицев.

Об этих древних контактах свидетельствуют многие акты. Это данные антропологии, лингвистики, ономастики, близость сакральной лексики, многих микологических сюжетов и образов народного искусства, обших у восточнославянских и индоиранских народов.

Одним из исключительно ценных исторических источников, позволяющих проследить значительную древность праславяноко-индоиранских связей, является народная орнаментика и, в частности, глубоко архаичный геометрический и сюжетный орнамент северорусской вышивки, ткачества, кружева и резьбы по дереву, так как, по определению Иванова, «части или группы распавшегося племени нередко расходятся и теряют связь между собой, но орнамент, продолжая хранить древние традиции, свидётельствует о древней общности этих групп».

Анализу становления и развития восточноевропейского орнамента на протяжение многих тысячелетий и выявлению как в восточнославянском, и в частности, северорусском орнаменте, так и в орнаментах современных потомков древних индоиранских народов, общих истоков, восходящих к глубокой древности, посвящена первая глава данной работы.

Но прежде чем обратиться непосредственно к архаической восточноевропейской орнаментике, автор считает нужным остановиться на исключительно важном вопросе – современных данных науки о времени заселения севера Восточной Европы человеком. Бадер считал, что благодаря континентальности климата на северо-востоке Европы ледника не было и уже в мустьерскую эпоху (примерно от ста до сорока тысяч лет тому назад) расселение неандертальцев охватило обширные пространства на севере. Вероятно, в это время произошла первая встреча людей с Северным Ледовитым океаном на северо-востоке Европы, что подтверждается наличием на Печоре стоянки Крутая Гора, нижний слой которой имеет возраст около семидесяти тысяч лет. Наличие палеолитических стоянок на севере Восточной Европы отмечают Стоколос и Королев в своей работе «Археологическая карта Коми АССР». Причем такие из них как Бызовская стоянка, находящаяся недалеко от Крутой Горы, в своем инвентаре имеет много общего с одновозрастными с ней слоями (двадцать девять тысяч лет) донской стоянки Костенки.

В период мезолита на севере Европы количество стоянок человека увеличивается, о чем свидетельствуют археологические исследования, причем приток населения идёт из юго-западных областей волго-окской и балтийско-днепровской, а «следы переселения мезолитического населения из Уральских областей не обнаружены».

ериод неолита на данных территориях также не был временем обезлюденья. Так, только в бассейнах Печоры, Вычегды, Мезени открыто около двух десятков неолитических стоянок на берегах водораздельных озёр и в речных долинах, и это при том, что Русский Север археологически изучен очень мало. Бypoв отмечает близость распространенной на севере Восточной Европы неолитической каргопольской керамики со средневолжской и днепро-донецкой середины или конца пятого – середины четвёртого тысячелетия до нашей эры. В то же время отмечено совпадение орнаментов каргопольской неолитической керамики с узорами на деревянных изделиях мезолитического возраста (седьмое тысячелетие до нашей эры) с тех же северных территорий, что дает основания считать неолитическое население севера Восточной Европы этно-генетически близким к предшествующему ему мезолитическому – во-первых, а во-вторых, позволяет поставить вопрос о том, не в глубинах ли палеолита – мезолита кроются истоки общности материальной культуры Северо-западной Украины, Среднего Поволжья и Севера Восточной Европы, неоднократно отмечаемой исследователями мезолита, неолита и эпохи бронзы этих регионов.

Вероятно, был прав Горнунг, который считал, что убеждение в том, что индоевропейцы, сложение которых надо искать в глубинах каменного века, в своих подвижках на территории Европы встречали различные многочисленные не индоевропейские субстраты не соответствует действительности и что: «такая переоценка роли этих субстратов и повсеместные поиски их не являются обоснованными, индоевропейские племена в своих миграциях второй половины третьего – начала второго тысячелетия до нашей эры часто шли одним и тем же путем, следом друг за другом, так сказать «нагоняя друг друга».

Мы можем предположить, исходя из данных археологии, антропологии и других смежных наук, что субстратное население севера Восточной Европы до начала подвижек сюда в первой половине первого тысячелетия славян было в значительной степени (если не в подавляющем большинстве) индоевропейским, родственным по языку и культуре тем, кто шел в эти края из земель новгородской и понизовой Руси. Сохранение на Русском Севере в конце девятнадцатого – начале двадцатого веков элементов народной культуры, зачастую архаичнее не только древнегреческих но и зафиксированных в «Ведах», вероятно, можно объяснить тем, что население этих мест было в значительной мере потомками древнего населения, сложившегося здесь ещё в результате подвижек до бронзового века, в то время, когда, возможно, складывались многие социальные структуры, мифологические схемы и те орнаментальные схемы, которые были общими для обширного славянско-индоиранского региона и сохранились в реликтовом виде вплоть до наших дней.

Многие орнамента, являющиеся составляющими сложных геометрических композиций северорусского браного ткачества, вышивки и кружева, с одной стороны, и среднеазиатских, иранских, северо-индийских орнаментальных комплексов – с другой, имеют свои истоки в орнаментике таких верхнепалеолитических культур Восточной Европы как костёнковская (ряды косых крестов) и мезинская (ромбо-меандровый узор). Эти орнаменты, не имеющие прямых аналогий в палеолитическом искусстве Европы, послужили Городцову в предложенном им членении европейских верхнепалеолитических культур мадленского времени (двадцатое – двадцать пятое тысячелетия до нашей эры) на три отдельные области – западноевропейскую, среднеевропейскую и восточноевропейскую (по характеру памятников искусства) – основой для выделения последней (восточноевропейской) области. Сложные свастическо-меандровые орнаменты, продолжающие бытовать на различных изделиях периода неолита и энеолита на территории Восточной Европы, в частности на памятниках тисской и трипольской культур, появляются в остальных частях Старого света только в эпоху бронзы, являясь своеобразных указателем путей подвижек восточноевропейского индоевропейского населения на новые территории обитания.

Борис Александрович Рыбаков, исследуя пути развития древнего ромбо-меандрового орнамента в неолите, отметил устойчивость этого сложного и трудновыполнимого узора, его несомненную связь с ритуальной сферой, назвав его связующим «звеном между палеолитом, где он появился впервые и современной этнографией, дающей неисчислимое количество примеров такого узора в тканях, выпивке и плетении».

Ромбо-меандровые и свастические орнаменты постоянно встречаются на культовых сосудах Триполья и наследующих ей праславянской тщинецко-комаровской и абашевской, срубкой и андроновской культур, которые ряд исследователей связывает с индоиранцами.

Особое разнообразие приобретает эта орнаментика в ковровом декоре андроновской культовой керамики, находящейся, как правило, в захоронениях, что дало основания ряду исследователей считать, что эти орнаменты являлись символами родовой принадлежности, и изучение количества, и комбинаций составляющих их элементов может сыграть определенную роль в деле уяснения структуры каждой общины. Вероятно, являясь символом родовой и этнической принадлежности человека, андроновский орнамент выполнял на ритуальной посуде, помещавшейся в захоронения, функции оберега, долженствующего защищать дух покойного на пути в мир иной или просить богов о милости.

Являясь своеобразным этническим индикатором, неандрово-сваетический и «гуськовый» орнамент, украшающий утварь, оружие, распространяется по территории Евразии вместе с теми индоиранскими племенами, носителями этих орнаментальных символов, которые зафиксированы во второй половине второго – начале первого тысячелетия до нашей эры на территории Северного и Центрального Кавказа и в Закавказье (Армелия, Азербайджан). Погребова считает, что белоинкрустированная керамика Ирана, появившаяся в Восточном Закавказье во второй половине второго тысячелетия до нашей эры, удивительно похожая по орнаменту на андроновскую, свидётельствует о продвижении нового населения на территорию Ирана из Поволжья и Предкавказья.

Аналогичную картину отмечают исследователи и на территории Средней Азии. Открытая в южном Приаралье и в Акча-Дарьинской дельте Аму-Дарьи культура степной бронзы, названная Толстовым тазабатъябской, имеет лепную посуду с геометрическим орнаментом андроновского типа. Итина считает, что не только археологический материал позволяет зафиксировать продвижение скотоводческих племен с северо-запада, но и данные антропологии фиксируют широкое продвижение, людей андроновского типа на юг. Такой же вывод о продвижении на территорию Средней Азии и далее в Афганистан и Индии северо-западных скотоводческо-земледельческих племен делает Сарианиди, и среди прочих археологических источников, подтверждающих этот вывод, считает очень важным указателем именно орнамент.

Автор данной работы, обращаясь к северорусскому текстильному орнаменту, отмечает, что именно здесь сохранились древние композиции, абсолютно идентичные андроновским, и их схождения поразительны, из чего можно сделать вывод о генетическом родстве орнаментики андроновской керамики семнадцатого – девятого веков до нашей эры и декора северорусского текстиля (вплоть до двадцатого века). Поставив вопрос о том, какие этнические группы являлись на протяжение более чем трёх с половиной тысяч лет носителями и хранителями этой орнаментальной традиции, автор данной работы отвергает предположение, что таким, носителем андроновской традиции могло быть финноугорское население севера Восточной Европы, якобы воспринявшее эту традицию в древности от своих индоиранских соседей и сохранившее её вплоть до середины первого тысячелетия до нашей эры, до того периода, когда на этих территориях археологически фиксируется наличие славянских поселений. В невозможности такого решения данного вопроса убеждает целый ряд фактов.

Так большинство исследователей финно-угорской орнаментики, и в частности бранного ткачества постулируется очень позднее появление подобных орнаментов в декоре данных народов, как следствием их контактов с русским населением.

Кроме того, в свете современных данных археологии, палеоклиматологии, лингвистики, антропологии вывод о том, что в состав населения новгородских, вологодских, ярославских и костромских земель вошел значительный (финно-угорский субстрат представляется крайне проблематичным, если не маловероятным. Но так как северорусский орнамент сохранил огромное количество андроновских архетипов, зачастую не встречающихся в других восточнославянских районах, можно со значительной долей уверенности, предполагать, что на Русском Севере данные орнаментальные комплексы сохранились вследствие того, что население этих территорий было в своем большинстве потомками древнего индоевропейского (возможно, протоарийского) населения.

В то же время в восточнославянской традиции многие элементы древнего свастическо-меандрового и «гуськового» орнамента прослеживаются непрерывно практически от праславянской тшинецко-комаровской культуры (середина второго тысячелетия до нашей эры) вплоть до конца девятнадцатого века, из чего можно сделать вывод, что носителями древней орнаментальной традиции были и те группы восточнославянского (кривичского) населения, поселения и могильники которых, относящиеся к четвёртому – шестому векам, открыты в тысяча девятьсот восемдесят четвёртом – восемьдесят седьмом годах археологом Башенькиным на западе Вологодской области.

Таким образом, можно сделать вывод о том, что именно на территории Восточной Европы в среде близкородственных племен складывались древнейшие орнаментальные, комплексы, оставшиеся священными символами индоиранских народов, с одной стороны, и не утратившие своих сакральных функций оберегов и знаков родства у восточнославянских народов, вплоть до начала двадцатого века с другой. Комплексное рассмотрение развития орнаментов, общих для восточнославянской (северорусской) и индоиранской традиции с древнейшй времен и до наших дней свидётельствует об единых, глубоко архаичных истоках этой традиции, о длительном процессе развития и трансформации древних архетипов, о совместной выработке в течение тысячелетий более разнообразных, новых орнаментальных схем, о явном генетической родстве этих народов, ведь. сходные орнамент, конечно, могут возникнуть у разных народов, но трудно поверить в то, что у народов, не связанных этно-генетически и разделенных тысячекилометровыми расстояниями и тысячелетиями, могут совершенно независимо друг от друга появиться столь сложные орнаментальные композиции, повторяющиеся даже в мельчайших деталях, да ещё и выполняющие одни и те же сакральние функции оберегов и знаков родства.

Вторая глава диссертации посвящена анализу архаических сюжетных композиций в северорусском текстильном декоре, сложившихся также в глубокой древности. Целый ряд зооморфных, антропоморфных, орнитоморфных и фитоморрых изображений, являющихся, слагаемыми этих архаических композиций, достаточно надежно дешифруется на основе сохранившихся до конца девятнадцатого – начала двадцатого веков восточнославянского фольклора к мифологии и на основании гимнов «Ригведы» и «Авесты», стихов «Махабхараты», верований жителей горного Таджикистана и особенно, Гиндукуша. И в то же время некоторые образы «Ригведы», «Авесты» и «Махабхараты» могут быть дешифрованы при помощи восточноевропейских археологических материалов и архаических сюжетов вышивки, ткачества и кружева северорусского региона.

Таков круг образов, связанных с изображением женского персонажа в северорусской вышивке, где предстоящими являются (в отличие, от переднеазиатского круга образов) не львы, быки и козлы, а лоси – кони – гуси – лебеди (или утки). Делая предположение о том, что сохранившееся в «Ригведе» уподобление коня птице – утке, гусю или лебедю, а также уподобление коня оленю, может иметь своя истоки только на тех территориях, где как олени, так и гуси, утки и лебеди должны были играть огромную роль в хозяйственной жизни людей, автор обращается к неолитическим петроглифам Белого моря и Онежского озёра, где ведущими персонажами являются человек, водоплавающая птица (утка, гусь, лебедь) и лось. Поскольку только на севере Европы гуси, утки и лебеди гнездились в огромном количестве вплоть до конца девятнадцатого века, и именно здесь эти осторожные птицы, теряя весной оперенье, становились совершенно беззащитными, то они не только отмечали своим прилетом и отлетом приход и уход теплого времени года, но и давали людям большое количество мясной пиши в самое тяжелое бескормное время года – в конце зимы – начале весны.