Вот так и живём… Рассказы

В творчестве Владимира Семёновича Высоцкого встречается много «цыганской темы», начиная с далёкого 1967-го года. Такие «стилизации», как он сам их называл, звучат в художественных фильмах, исполнялись на концертах. Даже в дискоспектакле для детей «Алиса в Стране Чудес» в «Песне Алисы про цифры»:

Эх, раз, ещё раз!

Голова одна у нас.

Ну, а в этой голове —

уха два, и мысли две.

Вот и дразнится народ,

и смеётся глухо:

«-Посмотрите, вот идёт

Голова – два уха!

«Моя цыганская» была написана зимой 1967-68-й г.

Где-то кони пляшут в такт,

нехотя и плавно.

Вдоль дороги всё не так,

а в конце – подавно.

И ни церковь, ни кабак,

ничего не свято!

Нет, ребята, всё не так,

всё не так, ребята!

«Цыганская песня» появилась на свет в начале 1969-го года. Песня написана к х/ф «Опасные гастроли», который снимался в Одессе режиссёром Хилькевичем. Вошла в картину с музыкой Александра Билаша. Исполнили её Рада и Николай Волшаниновы.

Утоплю тоску в реке,

украду хоть ночь я,

там в степи костры горят,

и пламя меня манит.

Душу и рубаху, эх,

растерзаю в клочья,

только пособите мне, цыгане!

Я сегодня пропьюсь до рубля,

Ля ля ля ля ля ля, ля ля ля ля!

Пусть поёт мне цыганка шаля,

Ля ля ля ля ля ля, ля ля ля ля!

Владимир Высоцкий про этот момент рассказывал: «-Ещё там была такая песня, которую поют Рада и Коля Волшаниновы. Я для них писал эту песню. Такая она получилась действительно цыганская. Так что, в общем, все я туда написал, все песни, которые, в общем, мне не свойственны. Первый раз я попробовал себя в этом жанре, в таком жанре стилизации, лёгкости какой-то».

На концерте (1971г) Владимир Высоцкий делился своим мнением об этом фильме со зрителями: «-Мне кажется, просто что критиковали нас не с тех позиций. Нельзя говорить: «-Как же так! О революции…». Это не о революции фильм. Фильм, просто затрагивающий один из эпизодов, когда подполью помогали актёры. Могут же помогать подполью актёры Малого или Академического театра? А почему не актёры варьете? Так что, я считаю, это фильм развлекательный, к нему так и надо было относиться».

Рада Волшанинова рассказывала в интервью Марку Цыбульскому: «-Володя для нас написал песню, это вы знаете, конечно. Причём писал он ёё на ходу, на кузове машины. Карандашом быстро записывал. Съёмки были довольно странные. Режиссёр фильма Хилькевич пригласил нас уже когда фильм был отснят, и нужно было ночью снять и записать две песни. Моей старшей дочке было двенадцать лет, я её схватила, и мы срочно приехали в Одессу. Текст был написан огромными буквами и находился в оркестровой яме. Мы пели и подглядывали. Вот на таких скоростях это снималось».

«Очи чёрные» или «Погоня» написана в августе 1974-го года. Предполагалась для фильма «Емельян Пугачёв», но использована в х/ф И. Хейфица «Единственная», где Высоцкий играл руководителя хора Бориса Ильича. Снят по рассказу П. Нилина «Дурь».

Во хмелю слегка лесом правил я.

Не устал пока – пел за здравие.

А умел я петь песни вздорные:

«-Как любил я вас, очи чёрные!

Из выступления Владимира Высоцкого. (1976г.): «-В этом фильме я играю странную для себя роль, первый раз я такое играю. Я играю там роль такого соблазнителя… но не в полном смысле этого слова, Дон Жуана, а он такой «обшарпанный соблазнитель». У него все вещи, вроде бы, хорошие, но только они были хорошими лет десять тому назад, а так у него все пуговицы оторваны, пиджак замшевый обшарпанный. Мне этот пиджак сшили в Доме моделей, а потом мы его долго, дружно, дня три тёрли песком и грязью… Носки промокшие, осенью ходит он в сандалиях. В общем такой ненатуральный соблазнитель, но получается, что по ходу дела он должен соблазнять. Ну, а чем он должен соблазнять? Значит, я там тоже пою песню…».

«Грусть моя, тоска моя» – одно из последних написанных Высоцким стихотворений, датировано 1980-м годом.

Одари, судьба, или за деньги отоварь!

Буду дань платить тебе до гроба.

Грусть моя, тоска моя – чахоточная тварь,

до чего ж живучая хвороба!

Много можно найти и других примеров связи Владимира Высоцкого и цыган. Но уверена, читателю интересней будет узнать об этом у авторов, которые серьёзно, вдумчиво занимаются разбором творческого наследия Поэта, барда, актёра Владимира Семёновича Высоцкого. А я предлагаю вниманию своё стихотворение, посвящённое Высоцкому, на мотив его песни «Он не вернулся из боя»:

Почему же сегодня не так, как всегда,

пусть и небо опять голубое?

Утекла, убежала в июле вода,

когда Он не вернулся из боя…

Он все песни свои написал ради нас,

ни минуты не зная покоя.

Как же сильно Его не хватает сейчас,

когда Он не вернулся из боя…

Кто, нескладно порой, но Ему подпевал,

пусть и думал, порой, про другое,

тот всегда непременно с Ним рядом вставал,

только Он не вернулся из боя…

Пусть «по-чёрному» пил,

не про то разговор,

а про то, что тогда было двое…

Разве память так просто затушит костёр,

если Он не вернулся из боя?!

Но случилось, – победа досталась беде,

и бессильны, порой, часовые…

Наши дни тоже канут когда-то в воде,

превратятся в снега голубые…

И в такое поверить возможно вполне,

что так схожи мечты у обоих…

Одно слово: «Добра!», и кажется мне

до сих пор Он не вышел из боя!

Воспоминания

Радиоприёмник тянул помаленьку из розетки своё питание, и негромко бормотал, но Мария Семёновна в свои восемьдесят пять лет неплохо ещё слышала. Сидела себе тихонько за вязанием, вооружив глаза очками с толстыми линзами, и слушала, что вещает приёмник. Даже в свои немолодые годы не утратила интерес к жизни. Машинально перебирала петли на спицах, а в памяти всплывали истории из жизни близких, из своей жизни…

Сейчас Мария Семёновна вспоминала рассказы своего деда Ивана Кузьмича, и отца Семёна Ивановича о том, как в их небольшую деревню пришла весть о революции 1917-го года. В то время был жив ещё прадед Кузьма Тимофеевич. Но ему уж минуло восемьдесят лет, болел, и бОльшую часть времени проводил на печке, сопя во сне. Деду исполнилось пятьдесят, а вот её отцу – всего двадцать два.

Многие деревенские вынужденно батрачили тогда у местного богача Игната Федулова. Хозяйство у него было справное. Скотины – не сосчитать. Дом хороший, крепкий и большой унаследовал от своего отца. Молодой ещё, а навеличивали по имени – отчеству: Игнат Михалыч. Что делать, если это единственный способ был прокормиться. Не выкажешь ему почтения – вмиг работы лишишься, с голоду помирать придётся. Работали у него на поле с раннего утра до вечера, молодые тогда ещё, дед и отец Марии Семёновны Иван и Семён. Самой Марии ещё не было на свете. Её бабушка Елизавета Матвеевна, молодая жена Ивана, дома по хозяйству управлялась. Она одна женщина в доме оказалась. Пыталась хоть как – то сэкономить заработанные мужем и сыном гроши, только всё равно не велик доход получался, кое-как перебивались.

Пока докатилась новость о революции в Петрограде до деревни, уж начался 1918-й год… Однажды, в морозный зимний день, вздымая ворохи снега, прискакал большой отряд вооружённых людей, и, сразу же повесив над одной из пустых изб попросторнее красный флаг, объявили, что это будет помещение сельского совета. Они ходили по домам, шумно созывали людей, чтобы объяснить им происходящее…

Как расказывал дед Иван, народу набилось много. Все хотели узнать, с чем же пожаловали в Пихтовку приезжие. Необычно всё… Не каждый смог прочитать, что было написано белыми печатными неровными буквами на кумаче, прибитом к стене. Строчки будто приплясывали. Из деревенских мало кто умел читать. Спрашивали друг у дружки. А написано было: «Вся власть – Советамъ!».

Стол покрыт таким же красным лоскутом. На нём – графин с водой, заляпаный многочисленными отпечатками пальцев гранёный стакан, лист бумаги, и ручка с чернильницей. За столом молча сидели несколько человек из отряда. С ними парень из местных Макарка Долгов. Родители, брат и сестра умерли друг за другом, и он остался совсем один. Недолго думая, бросил всё, и пропал из деревни неизвестно куда. С полгода прошло, как его никто не видел. Теперь вот неожиданно объявился…

Собравшиеся люди, покряхтывая, покашливая, терпеливо ждали от нежданно нагрянувших гостей объяснений. Наконец, встал один из приезжих, и решительно выступил вперёд. Худощавый молодой мужчина быстро окинул лихорадочно блестевшими глазами присутствующих, ещё крепче сжал пальцы в кулаки, и, покашляв, громко начал:

– Товарищи! В Питере совершилась революция, и мы, как представители новой, рабоче – крестьянской власти, призываем вас пополнять ряды борцов за новую жизнь! Мы имеем постановление Центрального Исполнительного Комитета рабочих и солдатских депутатов о создании Советов на местах. Теперь вы сами будете строить свою новую жизнь!

Народ в замешательстве начал негромко перешёптываться, а дед Филипп, невысокий хлипкий мужичок, с трудом протиснувшись сквозь толпу поближе к столу, часто моргая, спросил:

– Мил человек, енто чево такое будем строить, ежели жить нечем? Тута работа тока и есть, что у Игната Федулова…

Люди активно поддержали его вопрос репликами с мест:

– Верно, дед Филлип!

… -Кака тут нова жисть, коли деваться некуды?!

– Да откуль чего возьмём?

– Сами едва перебивамся!

– Вот для этого мы и здесь! – начал пояснять приезжий мужчина, энергично жестикулируя руками. – Всякие эксплуататоры, кулаки, должны быть ликвидированы как класс! Всё теперь должно принадлежать народу! Мы должны вести беспощадную борьбу с такими мироедами! Теперь имеются все полномочия изъять у кулаков излишки…

– О, как! – послышался чей-то удивленный возглас.

… -Изъять – изъяли, скажем… а дальше чево с ентим делать будете? – не унимался дед Филипп. – Народу раздадите, али с собой всё забранное прихватите?

Этот вопрос деревенских тоже крайне взволновал.

– А я вот другое узнать желаю: у кого чего изымать станете? – спросила горластая Фёкла Пряхина. – У мово мужика последню рубаху сымете?

– И то верно! У нас, почитай, кажный – голь перекатная!

– Наживали по крохам кто чё, а теперича задарма отдай?! Это по справедливости?

Сельчане возмущались, перекрикивая друг друга. Приезжий поднял руки, призывая этим жестом к тишине, и когда смолкли выкрики, стал пояснять:

– Товарищи! Спокойно! Мы сейчас составим список лиц, подлежащих раскулачиванию, а всё то, что изымем – будем складировать до особого распоряжения… Называйте кандидатуры зажиточных! Василий, пиши там… – выступающий поглядел на одного из сидящих за столом. Тот с серьёзным лицом молча придвинул к себе бумагу, обмакнул ручку в чернила, и приготовился записывать.

Послышались выкрики с мест:

– Игната Федулова – в первую очередь!

– Спиридоновых запиши!

– Кожемяко тожа недалеча ушли от этих мироедов!

– А что Кожемяко то?! Поглянь-ко, много нажили! Чуток поболе твово… – возмутился сразу Устин Кожемяко, и зло поглядел на Афанасия Ивцева, предложившего в список раскулачивания. Между ними давно была вражда. А началась с того, что ещё в молодости Устин увёл у Афанасия невесту. Просто раньше посватался к девушке, и родители благословили дочь. Все знали, что Устин из более зажиточной семьи, не то, что босяк Афанасий.

Долго тогда решали деревенские кого записать, кого обойти. Фамилий получилось мало. Решили, не откладывая, сразу же и пойти по домам людей, оказавшихся в этом списке…

1930-й год. Позади Первая мировая война, революция, гражданская война, расстрел царской семьи, разгул НЭПа, кончина Ленина. Сама страна называлась уже не Российская Империя, а Союз Советских Социалистических Республик. Царицын переименовали в Сталинград…

К этому году в семье Марии Семёновны, а тогда – девчушки пяти лет, тоже произошли перемены: семь лет прошло, как похоронили её прадеда Кузьму Тимофеевича, а деду Ивану шестьдесят три исполнилось. У его жены Елизаветы Матвеевны появилась помощница – мать Марии Семёновны Наталья Васильевна. Сноха такая же тихая оказалась, работящая, и женщины без труда поладили. Отец Марии Семёновны женился в тридцать лет. Сейчас ему было тридцать пять, самый активный возраст для мужчины… Эта активность сыграла немаловажную роль в дальнейшем для него лично, и всей семьи в целом…

Случилось это когда деревенские собрались обсуждать очень важный вопрос. На повестке дня был обозначен всего один, но очень важный пункт: организация колхоза в деревне, что называлось незнакомым, непривычным словом «коллективизация». Разница сейчас была только в том, что представитель приехал один, а не отряд. Похолёнее, при портфеле… Но и люди менялись: стали более грамотные. Страсти же разгорелись не менее острые. Многие не желали отдавать в колхоз свою скотину. В их числе – отец Марии Семён Иванович. Он выступил на этом собрании, очень резко высказав своё несогласие, а через неделю в их избу нагрянули люди в форме. Не объясняя ничего, посадили в «воронок», и увезли неизвестно куда…

Напрасно его жена плакала, умоляла отпустить мужа. Даже не сказали куда увозят. Наталья со свекровью потом ездили не один раз в город, в надежде хоть что – то узнать. Попытки оказались бесполезными…

Наступало время, когда люди стали просто бояться говорить откровенно, по душам друг с другом, опасаясь доносов. Совсем не на шутку пугались сначала упоминания аббревиатуры ЧК, потом – НКВД…

Вернулся Семён Иванович домой только год спустя. Причём, он совсем другим человеком стал: исхудавший, молчаливый, с потухшим взглядом… Семён уже и сам не верил, что когда – нибудь увидит родных…

В селе же шла уже совершенно новая жизнь. Существовал колхоз. Их коровушка теперь была в колхозной собственности. Получали мизерную оплату по трудодням…

Многие не хотели их семью принимать в колхоз, поскольку Семён ведь числился в «неблагонадёжных» после того своего неосторожного выступления на собрании, да после года заключения. Деревенские побаивались поддерживать с ними дружбу, заметно сторонились. Проголосовали «за» принятие с перевесом всего в два голоса. Жалели мать Марии Семёновны Наталью и её, малолетнего тогда ребёнка. Многие уважали Ивана Кузьмича и Елизавету Матвеевну, но страх за себя, свою семью не давал духу поднимать руку «за»…

Сначала Семён никому не рассказывал, даже отцу и жене, что было после того, как его арестовали. Вообще не вспоминал, просто замыкался. Если спрашивали – отмалчивался, переводил разговор на другое. Только спустя годы под настроение поведал…

– Посадили в машину, поехали. Всю дорогу промолчали. Ни на какие мои вопросы не отвечали. Твердили только: «-Не положено!». Приехали куда – то. Я и понять не успел, где нахожусь. Меня из машины быстро завели в какое – то помещение. Коридоры без окон, и много много дверей… Конвойные команды подают, как настоящие дрессировщики: «-Вперёд!», «-Налево!», «-Стоять!», «-Заходи!». Зашёл в кабинет. Небольшой, с зарешёченным окном. Почти пустой. Стол, несколько стульев, в углу – шкаф со всякими папками, бумагами. За столом сидит человек, и что – то пишет. Увидел меня, – убрал сразу листок, и уставился. Не глаза, – буравчики! Даже не по себе стало. Молча смотрит так, а я растерялся, не знаю, что и делать. Поздоровался. Он в ответ, ни слова не говоря, только рукой на стул указал. Взял чистый листок бумаги. Перо ручки в чернильнице полоскает, и спрашивает:

– Фамилия, имя, отчество.

Голос неприятный, громкий. На всю жизнь такой запомнишь…

– Лапиков Семён Иванович…

– Год рождения…

– 15 мая 1895-го года.

– Семейное положение…

– Женатый… Жена – Лапикова Наталья Васильевна. 1897-го года.

– Дети…

– Лапикова Мария. 1925-го года… Пять лет дочке….

Улыбаюсь, думаю, станет подобрее, а он даже не изменился в лице! Продолжает допрос:

– Отец…

– Лапиков Иван Кузьмич. 1867-го года.

– Мать….

– Елизавета Матвеевна. 1870-го…

– Братья, сёстры есть?

– Нет. Маленькие померли… Тиф был.

– В какой организации состоишь?

– Ни в какой организации не состою… – отвечаю ему честно, а он поднял свои буравчики на меня, и сквозь зубы говорит:

– Врёшь, гад!.

Так с размаху долбанул по столу кулаком, что конвойный из коридора заглянул в кабинет, потом опять закрыл дверь. А тот продолжает:

– Налицо намерение мешать проводить в деревне важную политическую линию партии – коллективизацию! Это значит, что ты являешься врагом советской власти. Знаешь, чем чревато против народа идти?

– Да какой же я враг народа?! Я просто считаю, что нельзя забирать у людей то, чем они кормятся!

– Народная власть грабит народ?? Ты говори, гад, да не заговаривайся! – а сам всё сверлит своими глазами – буравчиками.

– Но ведь получается так.

– А забирает куда? Лично себе? Куму, свату, брату? Не понимаешь, что лучше всем вместе вести хозяйство, а не прозябать поодиночке?

– Но если не хотят люди отдавать?

– Да за такую пропаганду тебя, контру, к стенке надо ставить! – и весь аж побагровел. – Да я бы тебя своими руками шлёпнул!

Но всё обошлось… Никакого суда… Год продержали без права переписки, без всякого общения с миром. В камере наверняка подсадные люди были. Только ничего не обнаружили опасного. Ну, да, прикипел мужик к своему хозяйству… Но никто из них не видел попыток связаться с какой бы то ни было организацией, а, тем более, чтобы кого к перевороту какому подбивал… Находились кандидатуры куда опаснее…

Что скрывать, были перегибы от неправильного понимания директив партии. И бюрократия была, и карьеризм, и излишняя горячность были.

Воспоминания Марии Семёновны прервал шумный шестнадцатилетний уже правнук Андрей. Он пришёл домой, громко клацая ключом в замке. Заглянул в комнату, и быстро сказал ей:

– Ба, я мухой… Похавать тока… Димон крутяк скачал!

– Сейчас разогрею! – отозвалась Мария Семёновна. Отложила вязание, и, торопясь, засеменила на кухню…

Парнишка, наскоро поев, снова быстро убежал, а она задумалась… «Похавать», «крутяк», «скачал»… Новые слова, новое время… Новое поколение… Что же будут рассказывать когда-нибудь своим внукам и правнукам её внук и правнук? Наверное, о том, как видел в детстве улетающего в небо Олимпийского Мишку в 1980-м… О трагедии на Чернобыльской АЭС в Украине в 1988-м… О том, как встречали войска из Афгана в 1989-м… О попытке переворота в стране, и стрельбе по «Белому дому» в августе 1991-го… Как не стало СССР, а все республики объявили отдельными государствами. Теперь некоторые давние друзья оказались вдруг иностранцами… О том, как пришлось вдоволь понюхать пороху, и потерять немало товарищей в боевых действиях в Чечне 1994-96-го… Всё это было…

Мария Семёновна посмотрела на образы Спасителя и Богородицы на украшенной в углу полке, перекрестилась, и негромко обратилась с молитвой, шедшей от сердца:

– Господи, Пресвятая Богородица, не дайте рабам вашим потерять разум!

Прослезилась от нахлынувших раздумий, вздохнула горько, утёрла глаза, и снова продолжила своё вязание…

Время былинное… (былина)

Было это во граде красном, на родной сторонушке. Гусляр Илюшенька в гусли игрывал. В гусли игрывал, приговаривал:

– Ой, играйте, гусли мои звонкие, гудите струны шёлковые, пособите мне мой сказ сказывать! Ой, ты гой еси, Русь Великая! Восстани, народ честной, отряхни с очей своих сон-дремоту! Али не осталося в тебе, люд русский, силушки богатырской? Али нет уж крепости веры прежней на земле нашей? Пора пробудиться, братия православные, от дурмана злаго, что очи застил на лета долгие. С молитвою крепкою ко Господу да ко Богородице пасть ниц в покаянии! Да чтобы служились службы благолепные в Церквах святых сынам и дочерям Божиим, прославленным за жизнь праведную, да за многие дела добрые! Со времён стародавних берегли предки наши рыбу речную, зверя лесного, птицу всякую. Не гоже нам достояние отцов, аки пепел, по ветру пускать, на потеху люду заморскому. Не для того сложили буйны головы богатыри наши в годину лихую, чтобы теперь забвению предать подвиги их ратные во славу Земли Русской! Звоните по всей земле колокола малиновые с колоколен церквей белокаменных, будите от спячки народ! Не простят потомки, суд вершить скорые, коли не восстанем супротив оскудения деревень и сёл наших, супротив разграбления достояния государства нашего. Вокруг Руси-матушки враги, аки звери хищные рыскают, надеются на поживу богатую. Не посрамим же чести своей во все века грядущие и будущие! Помнить будем лета многие наказ князюшки, светлейшего Александра Невского: «По еже кто с мечом к нам войдёт, от меча и погубится!»

Прошли века, но призыв гусляра не потерял актуальности для нынешнего времени. Самое сложное – проблемы, которые терзают Россию внутри, которые необходимо решать: законодательные реформы в образовании, медицине, коммунальном хозяйстве, транспорте, других областях. Время былинное, и время сегодняшнее… как оказываются созвучны друг другу…

И в другой раз взял гусляр Илюшенька гусли свои звонкие, да заиграл, запел песню новую. Песню новую, да складную, про добра молодца и красну дЕвицу.

– Ой, вы мои гусельки звонкие, струны щёлковы, пособите сказ сказывать, песню новую спеть для сердца чистого, для души беззлобной. Как во граде красном, славился нравом добрым молодец ВАнюшка. Жил он в тереме родительском, служил им верою и правдою. И говорит ему отец с печалью великою: «-Ты послушай слово родительское, сынок наш ВАнюшка. Много лет жил ты в послушании своим родителям. Пришла пора тебе, молодцу, сыскать среди девиц пригожих молодую хозяюшку, себе по сердцу, нам в утешение. Возьми лук тугой в рученьки белые, да пусти стрелу быструю в любую сторонушку. Куда стрела упадёт, там и ищи судьбу свою скорую». И послушался ВАнюшка слова отцовского. И пустил из лука своего тугого стрелу быструю. Упала та стрела его на болото топкое. И подняла ту стрелу лягушка болотная. Загоревал ВАнюшка печалью сильною. Искал девицу красную, а нашёл лягушку в топях далёких. Тут лягушка и молвит молодцу голосом человеческим: «-Не суди, ВАнюшка, суд скорый, не кручинься, что судьба такая выпала». Принёс домой ВАнюшка в терем родительский лягушку болотную. Не нарушил слово данное, сели честь честью за пир свадебный. И свершилось тут чудо чУдное, диво дивное: лягушка стала вдруг девицей красной. И сказал сыну своему Ванюшке отец-батюшка: «-Не побрезговал ты видом лягушки болотной, так порадуйся молодой жене-красавице!».