Последний Хранитель Многомирья. Книга первая. Пока цветёт радостецвет

Светлана Шульга

Последний Хранитель Многомирья. Книга первая. Пока цветёт радостецвет

ПРОЛОГ

Есть много миров, о которых не знаем, но от которых зависим. Эти миры создают нашу реальность.

Есть много миров, которые зависят от нас. Это миры, чью реальность создаем мы.

Потому, мой дорогой читатель, ты должен понимать – ты творец. Творец радуг, ураганов, морей, облаков, дождя и снега, и даже творец удивительных существ. Пусть не знаешь об этом, но в тех, иных мирах, ты их создаешь своими поступками, мыслями, словами.

Твой рассказчик, мой дорогой читатель, решил об одном из таких миров поведать. Тот мир называется Многомирье.

Порой сказка – это единственный способ перерассказать. Поэтому будет лучше, если расскажу тебе все, что знаю об этом мире, как сказку. Как добрую, длинную и, возможно, странную и взрослую сказку, что могла бы быть правдой, если бы не была сказкой.

Не удивляйся, мой дорогой читатель, что иногда твой рассказчик будет разговаривать с тобой. Многомирье – сложный большой мир, и чтобы ты в нем не потерялся, я буду твоим путеводителем – или добрым ведом, как говорят в Многомирье о тех, кто готов вести в дальнюю дорогу, – и иногда буду раскрывать тебе какие-то секреты, или пояснять непростые детали, или о чем-то напоминать.

Кстати, о «напоминать»! Нам часто говорят: «Вы ведете себя как ребенок!» Да, давайте порадуем нашего внутреннего ребенка и расскажем ему сказку. И я сам поступлю как ребенок: это моя сказка, и поэтому я начну ее оттуда, откуда хочу.

Ты приготовился, мой дорогой читатель, смеяться и плакать, сожалеть и удивляться, терять и находить, слушать песни и плач?

Ты готов вступить в битву за целый мир?

Готов?

Тогда отправляемся в добрый дальний верхний мир – в МНОГОМИРЬЕ!

Глава 1. Белоземье закончилось

Муфель Хомиш вздрогнул и проснулся.

Откинул на подушку свое ухо, нависающее над левым глазом. «Кажется, уши немного выросли», – отметил муфель и опасливо привстал. «Тревожно что-то», – промелькнуло в голове.

Слишком уж плохие сны приходили к нему в это белоземье. Такие не приходили никогда за все двадцать лет детства.

Хомиш мотнул головой, словно попытался прогнать самую назойливую бабочку сна, и осмотрелся. Все вокруг было по-прежнему, но что-то неуловимое изменилось.

Так же лениво скользил по холщовой наволочке с вышитыми мелкими соцветиями любоцвета, любимого цветка мамуши Фло, игривый луч отдохнувшего светила.

Так же, как и прежде, рядом с ним утаптывал воздушное одеяло мурчун. Учуяв, что хозяин зашевелился, пушистый домашний зверек запрыгнул на подушку.

– Пою-у-ун, ма-а-алы-ы-ыш, – протянул Хомиш и наклонился к любимой пушистой мордочке. – Как раздобрел за белоземье, пузан!

Зверек ткнулся мокрым носом во вздернутый нос хозяина, мявкнул и умчался на шкворчащие звуки, доносившиеся снизу из кухни.

Хомиш потянулся и сбросил ступни на коврик, пошевелил толстыми короткими пальцами и посмотрел на них, словно видел в первый раз.

– Ого. Да я, верно, вырос, – улыбаясь многозначительно, сказал он сам себе и даже потрогал для верности свои лапы, что налились силой, свои уши, что стали слышать острее, исследовал мягкими пальцами лицо – детская пухлость и мягкость ушли из щек, а брови и волосы на голове загрубели. Волосы были уже не как шерсть мурчуна – мягкая и шелковистая, скорее они напоминали отныне шерсть на загривке каняки. – Ну а что? Пора б!

Такова природа муфлей, мой дорогой читатель. Они долгие годы пребывают в одной поре, но в последнее белоземье своего детства достигают того роста, в котором и остаются веками. До самого момента, как уйдут по радуге к пращурам.

Для Хомиша это белоземье было последней границей между детством и взрослостью. Как и другие предвзрослеющие муфли деревни Больших пней, как и его дружок Лифон, он спал все холодные дни. Но так больше не будет никогда.

«Поди рассуди, может, и спалось беспокойно оттого», – снова пронеслось в его еще не прояснившейся ушастой голове, но все же Хомиш был истинно счастлив, что проснулся и больше не придется впадать в детскую долгую спячку.

На кухне Габинсов жизнь бурлила, словно и не было вовсе белоземья, словно не замедлялся каждый обитатель деревни Больших пней, экономя дрова и тепло и оберегая до цветолетья горшочки с цветами и своих любимых домочадцев.

Печь трещала не так, как трещат печи, отгоняя от стен иглистую стужу. Сонмы щепок и поленьев пели иную песню, песню наступившей солнечной поре. Теперь-то их не будут так нещадно закидывать в топку. Теперь-то они станут вальяжно лежать в дровнице, и кормить ими огонь будут не чтобы согреть остывшее жилище внутри почтенного пня, а чтобы приготовить горячую еду и просто послушать их ласковую вечернюю трескотню.

Огонь необходим в каждой муфликовой деревне. Ведь из чего бы ни был домик муфля – из пня, камня, песка, веток, даже если он на дереве или на воде, – любой муфликовый дом всегда должен быть согрет. Это роднит муфлей и мурчал. И муфли, и их домашние обитальцы чрезвычайно теплолюбивы.

– Мамуша? Мамуша! Мамуша, чего не разбудила? – намеренно громко крикнул муфель и навострил уши.

Никто не откликнулся, и Хомиш, оставив подушку да перину, заглянул сначала под кровать, потом под кресло, укрытое клетчатым теплым пледом, что стояло рядом.

Тапочек нигде не было, но разве мог такой пустяк опечалить выспавшегося взрослого муфля? Хомиш пошлепал босиком на кухню, откуда доносились самые приятные шкворчащие звуки, роднушные голоса и скусные ароматы.

Он спустился по витой крутой лестнице, звонко шлепая и припрыгивая – что скоропрыг, ни дать ни взять.

Кухни у муфлей славятся своими размерами. Пусть спаленки и совсем невелики, даже крохотны, зато каждое муфликовое жилище обязательно заключает в себе просторную кухню и гостиную с камином или печью.

В жилище семьи мамуши Фло и папуши Фио было все, как и полагается.

И сейчас, сидя на стульях с ножками из кривой осины, в ожидании вкуснейшего завтрака – а надо сказать, что стряпня мамуши Фло была лучшей на многие ближайшие муфликовые деревни, – вот в ожидании утренней стряпни и собралась семья Габинсов.

Голоса спорящих папуши Фио и Фрима, выпрашивающее гундосое мявканье мурчуна, шкворчание чего-то очень вкусного на толстодонной сковородочке… Все смешалось в уютной кухоньке.

Старший братиша Хомиша, Фрим, устроился за обеденным столом. По своей привычке он поправлял постоянно думательную шапочку и чертил схемы каких-то невиданных приборов на рассыпанной мамушей пшеничной муке. Папуша примостился недалеко – у печи. Латал сапоги. Кропотливо пришивал квадратную темную кожаную латку на начищенное голенище.

– А чего, – ворчал папуша Фио сам себе в усы, – этим сапогам сноса нет, не выбрасывать же. Хорошие сапоги в квартале торговцев, у обувщика Шнора, стоят как добрый каняка. Поля стали еще больше, пахать надо. Лучше уж в преддверии работ на полях еще жеребчика сладить. Упряжь новую ярко-синюю уж и подобрал я. Загон на скотном дворе приготовлен. Вот и пойду, докуплю каняку. Разумно долдоню, Флошечка?

Но мамуша Фло не успела ответить. Как только Хомиш вошел в наполненную солнцем, скусным дымком и облачками мучной пыли кухню, цвет ее шкурки стал нежно-розовым. Почтенная муфлишка выронила белесую от муки скалку из лап, поправила чепчик, ловко присаженный на высокую прическу, протерла ладошки о белый передник и потянулась всем существом своим к проснувшемуся младшему сынуше.

– Просну-у-улся таки, малу-у-уня, – запела мамуша Фло. – А ну ко мне, Хомиш. Обнимашкаться, шибче обнимашкаться.

Хомиш охотно провалился в большие теплые лапы, и ему показалось на миг, что он сейчас растворится и исчезнет.

– Как спал, Хомиш? – заботливо спросила мамуша и погладила его вихрастую голову. Хомиш посмотрел ей прямо в глаза. Ему было непривычно, но приятно смотреть в глаза мамуше не снизу вверх, а прямо. Мамуша тоже не скрывала того, что любуется своим повзрослевшим сынушей.

– Проснулся, и было тревожно, – ответил Хомиш и кивнул всем, кто был в комнате. И Фио Габинсу, и Фриму Габинсу. Папуша и Фрим расплылись в привественных, но по-мужски скупых улыбках, и вернулись к своим занятиям.

– Зачем же ты тревожился? – отирала лапки о фартук мамуша, заглядывая муфлю в глаза. – Там, где бьется сердце мамуши, там разве есть место страху?

– Знаю, но бабочки снов в это белоземье…

– Ох уж эти бабочки! – хлопнула раздасадованно ладонью о ладонь мамуша. Мурчун, выжидавший, чтобы все отвлеклись на разговоры да дела, было уж приготовился к прыжку за приглянувшимся оладушком, но вспугнулся от звонкого хлопка мамуши и пристыженно забился под стол. Мамуша же дальше успокаивала Хомиша: – Глупые крылатки. Путают они порой сны и принесли тебе чужие. Но теперь же ты ничего не опасаешься?

– Сейчас? – задумался муфель и прильнул к мамуше. – Сейчас хочется мне обнять все наше жилище. Поди рассуди, отчего так.

– И то верно! Рассуди, Флошечка, – поддакнул папуша, отрывая зубами суровую нитку. И уже продолжил бубунить что-то в усы о сапогах, обувщике Шноре и «знатной заплатке».

– Потому что чувствуешь, что оно доброе, – разъяснила Фло, – а все доброе обязательно нужно обнимать. Хотя знаешь, Хомиш, нет!

– Что «нет», мамуша? – переспросил Хомиш и отпрянул от муфлишки на вытянутые лапы.

– Обнимать нужно не только доброе, – улыбнулась мамуша. – Обнимать нужно всякое. Теплых обнимашек достойны все.

– Как и радости? – спросил Хомиш.

– Как и радости, – подтвердила мамуша. Притянула и снова жадно прижала Хомиша к переднику в пятнах муки: – Проснулся мой ма-а-алу-у-уня!

Все на свете стало теплым и пахнущим домашней выпечкой с лепестками любоцвета. И даже мурчун вновь выбрался из-под стола и походя потерся о лапы обнявшихся. Фрим, сидевший за большим обеденным столом, скукожил мордочку, продразнил «малуня!» да и прыснул от смеха. Все формулы и чертежи, которые братиша Хомиша до этого так искусно выводил ноготком, взлетели вверх вместе с мукой.

– Мамуша, а-ха-ха-хах… а-а-апчхи… – Фрим зачихался и едва договорил: – Мне вот любопытно – когда Хомишу будет, ну, к примеру, а-а-апчхи, лет сто, ты и тогда будешь его «ма-а-алу-у-уня» называть? А-а-апчхи!

Хомиш зыркнул на братишу и поджал губы. Мамуша тоже бросила на старшего укоризненный взгляд, пожала плечами, но не ответила. Тем временем Фрим просмеялся, прочихался и хотел продолжить упражняться в остороумии, но внезапно наехавшая на глаза думательная шапочка с лупоглазыми очками-стекляшками поверх нее помешала закончить, и хриплый бас папуши Фио закончил за него:

– А ну, не умничать тут на кухне! Чего эт?! – Голос папуши смягчился: – И ты, и Хомиш, вы сынуши наши. Оба. И оба для нас всегда будете малунями.

– Папуша! – Фрим вспыхнул и водрузил свои лупоглазые очки на прежнее место – поверх шапочки, а саму сбитую шапочку возвратил на макушку и намеренно громко возмутился: – Я бы хотел выразить свое мнение. Попрошу и тебя, и мамушу с ним считаться, все-таки по праву старшинства я могу об этом просить. Это Хомиш был в белоземной спячке последний раз. А я-то уж почитай как несколько лет не впадаю в детство. Вы, допустим, Хомиша и можете называть малуней, и ему, предположу, может это даже и нравиться, но для меня «малуня» – это слово больше обидное.

– Муку с носа вытри, а потом выражай мнение, – засмеялся папуша. – Фло, послушай, как старший за белоземье сумничал. – Он снова огрел по затылку Фрима, но в этот раз мягко и любя. Ладонь папуши прошла по касательной, и Фрим успел удержать на ушках шапку.

Фло смотрела на всех с нескрываемым обожанием. Морщинки, что лучики, в углах ее глаз светились счастьем. Мурчун совершил свой пушистый круг почета и обтер шерстистым боком лапы каждого, намекая на то время, когда пора пришла сытно набить брюшко.

– Голова старшего стала умнее. Младший на целую голову вырос, а в наших с тобой, Фио, головах добавилось седины. Ну, полно, семья Габинсов, не сердите мамушу, иначе оладушки не подойдут. Никто не любит сердитых лап, оладушки тоже. Даже мурчун.

– Оладушки, – обрадовался и сощурил глаза в предвкушении Хомиш. – Даже в белоземье бабочки приносили мне сны про твои оладушки, мамуша.

Глава 2. Встречи после белоземья особенно теплы

Папуша и Фрим в ожидании вкусного завтрака уселись за стол, а Хомиш поднялся в спальню, чтобы отыскать мягкие полосатые тапочки. Те, что мамуша связала ему на восемнадцатилетие.

В поисках он всем телом залез под свое деревянняное ложе и нащупал-таки то, что искал. С улицы раздался свист. Задорный, разрезающий прозрачный, уже набирающий тепло и новые запахи воздух.

Хомиш сразу понял – вызывают его, и сразу узнал, что за свистун. Выскочив стремглав из-под кровати, муфель подбежал, отдернул льняную занавеску и отрыл нараспашку круглое окно.

Прямо в него прилетел рыхлый снежок.

– Эгей! – закричал свистун и затанцевал так нелепо, как может танцевать только довольный муфель. – Попал, попал! Прямо в Хомиша попал! Ай да Лифон, ай да меткий стрелок!

Хомиш даже не успел ничего ответить и увернуться, как прямо в его плечо прилетел еще один холодный шарик. Стрелок заливался смехом, а Хомиш наблюдал, как снежки тают и превращаются на полу его спальни в мокрые пятнышки, и ничуть не злился.

– Эгей! – кричал звонко снизу Лифон, сложив ладони у рта, пытаясь раззадорить друга. – А ты чего? Чего не отвечаешь?

– Обожди, сейчас спущусь, – крикнул ему в окно Хомиш и игриво погрозил кулачком.

– Коли схочешь закидать меня, – вскрикнул Лифон, – а и не выйдет, не выйдет! Нет снега больше. Кончилось белоземье. Нет как нет его! Сечешь?!

– Так, да? – Хомиш огляделся, схватил тапок, что нашел под кроватью. – А вот тебе! – И из окна прямиком в шебутного друга полетел мягкий вязаный тапочек.

Увернуться у Лифона не получилось, и он стоял поверженный, наигранно потирая лоб.

– Тьфу ты! Тапками кидаться не считается, – настала очередь возмущаться и ему. – Ну все, все, хватит. Вылазь. Уж три дня как белоземье прошло, а ты спишь. Видал, что у меня есть! – и Лифон что-то вытянул из своей бездонной торбы и выбросил правую лапку вперед. В ней была книга.

Хомиш подался весь из окна и прищурился. Книга в лапках друга показалась ему знакомой. Муфель стремглав пересёк свою комнату, скатился по лестнице сломя голову, проскочил мимо семейства, ожидающего завтрака, открыл резко дверь и оказался рядом с другом.

– А ну-ка покажи, – затеребил он друга за плечи. – Это, верно…

– Ага, – залихватски подхватил Лифон, подмигнул свободным от низко нависающей на лицо челки глазом и прищелкнул языком: – «Сказ о белоземье».

Это была любимая книга Хомиша. Она всегда лежала рядом. Мамуша читала ему перед белоземьем, или если Хомиш просыпался посреди спячки и долго не мог вернуться ко сну.

– Как она у тебя?.. – удивился Хомиш и протянул свои лапы в ожидании, что Лифон отдаст вещь хозяину.

– Сдалась мне эта книга, – Лифон охотно вложил ее в протянутые лапы и продолжил: – Ждал, ждал, а все не просыпаешься. Я и посматривал одним глазком. И прогонял ею страшных бабочек, что летали над твоей головой. Поганые сны были?

– Да, – тень Хомиша, как и он сам, съежилась. Шкурка его на мгновение из ярко-фиолетовой стала бледной и приобрела оттенок волнения. Он вспомнил свои мрачные сновидения и вздрогнул. – Тревожно мне от них, Лифон.

– Да не трусь ты. Все давно уже проснулись. Эгей! Все расцветает. Глянь.

– Все уже проснулись? – уточнил Хомиш, но тень волнения так и стояла за его спиной.

– Ага, – утвердительно кивнул Лифон. – Ты последний. Но это пойдет. Последнее белоземье в спячке, да?..

Муфли давно не виделись. Шутка ли, белоземье в Многомирье длится целых три месяца, как и в мире людей. Три долгих и холодных месяца. Зато остальное время – это время цветолетья. И оба муфля наперебой бросились строить планы. Они спорили, загадывали, не зная еще о том, как много испытаний им предстоит пройти. Они забыли о черных бабочках сна, тех, что не давали Хомишу покоя всю холодную пору. А нужно знать, мой дорогой читатель, что бабочки снов никогда не прилетают просто так. А если бабочки были как у Хомиша – черно-красные, так держи ухо востро.

– Хо-о-о-омиш, – вдруг разбил очередной план двух закадычных друзей голос мамуши Фло, – сколько ждать? Все семейство за столом! Оладушки стынут. Шибче завтракать.

– Мамуша, а Лифон с нами? Можно? – спросил Хомиш, но мамуша строго посмотрела на незваного гостя. Тот потупил глаза.

– Лифон некоторое время назад уже попотчевался на кухне у меня. После я его застала совсем не там, куда уходят гости после вкусного угощения. Так ли, Лифон? Была огорчена тем, что он соврал. Доброму муфлю соврать не можно будет. Поэтому, Хомиш, не сегодня, – строго объявила мамуша Фло, после приготовилась уходить, но развернулась и добавила: – Сегодня пусть Лифон подумает, как нужно себя вести в тех жилищах, где для тебя открывают двери и сердца.

– Пойду я, Хомиш, – просипел муфель, хлопнул Хомиша по плечу и, отбросив чёлку, присвистывая, пошел от жилища Габинсов к забору. Сиганул через него и, встроившись в компанию пробегающего молодняка, исчез. Хомиш проводил друга взглядом и зашел в дом вслед за мамушей.

Аромат стоял на кухне мягкой завесой, такой сладостно-густой, что возьми лапкой да потрогай, да пальцы облизни, и почуствуешь вкус карамельного оладушка. И ладно б только это. Аромат гладил, ласкал и говорил сахарные умильные словечки. И рассказывал, как славно, что ты проснулся, как тебя ждали, и что у тебя впереди самое чудное время.

Это был аромат цветолетья. Той поры, которую обожает каждый муфель во всем Многомирье.

– Я тут чего вам наготовила. Давайте шибче кушать, гляньте, что за пухлощеки, – мамуша торжественно водрузила на стол овальное блюдо с самыми вкусными во всем Многомирье пушистыми блинчиками-оладушками. – Все белоземье придумывала, чем бы вас удивить да побаловать. А ну, попробуйте-ка, Габинсы, угадаете, с чем нынче оладушки от мамуши Фло?

Семейство только и ждало этих слов. Восемь лап потянулись и расхватали утреннее угощение. Фло, Фио, Хомиш и Фрим урчали и уплетали оладушки, снимая языком сахарную пудру. Раскусывали что-то мягкое, но волокнистое, прищуривались и прислушивались к вкусу.

– Ну, кто отгадает? Кто? – поинтересовалась Фло и, торжествуя, обвела всех глазами.

– Што-то шыльно шкусное, – утер усы и попытался похвалить женушку папуша Фио с набитым ртом.

– Лепестки любоцвета! Ты добавила лепестки любоцвета! – воскликнул Хомиш и лихо закинул в рот новую порцию. Фрим молча наблюдал за суетой и тщательно пережевывал каждый пухляш.

– Хомиш, умный младший сынуша мой. Так и есть, с лепестками любоцвета.

– Вмиг понял, – отвечал довольный Хомиш. – Только у любоцвета такие яркие розовые лепестки, чуть кисловатые и вот с этими прожилками. Вкусно, лапы отъешь, с лепестками любоцвета, мамуша.

Семейство молчаливо согласилось с мнением самого младшего Габинса.

Дело было не в лепестках любоцвета. Все, что пекла и делала мамуша Фло, мгновенно приобретало какой-то особый вкус. Вкус спокойствия и нежного, мягкого, чистого счастья. От этой ее редкостной способности или просто от того, что она вмещала в себя все тепло и любовь Многомирья, мамуша Фло уже давно признана была всеми деревнями как самая знатная травница, кормилица и изготовительница волшебных чаев. А ведь и первое, и второе, и третье подразумевает, что носитель этих званий чрезвычайно добр, мудр, справедлив и полон любви.

Фрим наконец тщательно прожевал, поднял вверх указательный палец и произнес:

– Тридцать три раза. Все, я прожевал все тридцать три раза и готов тоже с вами говорить.

Фрим, в отличие от Хомиша, не спал уже несколько белоземий, и ему не терпелось поделиться массой новостей, пока рты всех остальных были заняты. Он начал посвящать жующих в новое изобретение, которое он только что сделал прямо здесь, разрабатывая схему на муке, но мамуша Фло, как я уже выше упомянул, мой дорогой читатель, славилась не только как лучшая хозяюшка, но и как мудрая муфлишка.

– Разговоры после еды, все после еды! Разговаривать нужно на сытый животик, и тогда даже плохие новости покажутся не такими уж и дурными. Фрим, кушай еще оладушков. Хочешь, дам тебе с медом луноцветов?

– Нет, я, пожалуй, откажусь, – помахал отрицательно Фрим головой в думательной шапочке.

– Может, тебе, малуня? – заботливо поинтересовалась мамуша у младшего.

Папуша Фио широко улыбнулся блестящими от масла и меда усами, но промолчал. Фрим громко засмеялся и, довольный своим старшинством и тем, что его не назвали этим словцом, засунул очередной пухляш с золотистым зажаристым бочком в рот.

– Мамуша, все лучше не называть меня так, надо мной до упаду вот они смеются, – проговорил в ответ улыбающемуся папуше и смеющемуся Фриму Хомиш.

– Буду говорить, как заблагорассудится, – спохватилась Фло. – Давай я всех так буду называть.

Никто не попытался поправить мамушу. Все – да и Хомиш – знали, что она по-прежнему будет называть малуней только его, но не потому, что двух других Габинсов не любит. Просто Хомиш был младшим и робким. Скорее даже не робким, а трусливым.

Тарелка с выпечкой опустела. Сытая семья сербала чай и делилась планами и новостями. Их разговор тек плавно, как стекает мед с горячего оладушка.

– Ой-ля-ля! Как жи ж хорошо, что сегодня на поля не надо. Хорошо! Люблю отдыхные дни, – откинулся на стуле и порадовался папуша Фио, поглаживая себя по животу.

– Я вот хотел еще с вечера поинтересоваться, а что с соседями такое случилось? – спросил Фрим, припивая чай.

– Всю семейку мамуши Оливы покусали пчелоптицы, – негромко, словно она могла обидеть покусанных и опухших соседей, пояснила мамуша Фло.

– Отчего так? – искренне удивился Хомиш. Его глаза стали размером с чайные блюдца, что стояли перед каждым членом семейства Габинсов. – Пчелоптицы покусали муфлей? – И снова тревожный жар обжег его сердце. – Не бывало такого.

– Испокон веков не бывало, – добавил папуша Фио, прикрякнул и покачал головой. – Вся деревня жужжала, как рой. Ладно б только семейку соседей, так половину деревни покусали злыдни, – папуша Фио снова покачал головой и отвлекся на печку. – Пойду по дровишки. Тепло пока не встало. Надо б подтопить.

Мамуша Фло подхватила рассказ и продолжила уже погромче:

– Да, в этот раз все пчелоптицы дедуши Пасечника проснулись раньше положенного. Кто их разберет, что стряслось. Не бывало такого. Злые, голодные. Ох-ох-ох, и гудеж же они устроили. Голова шла кругом. Пасечник кричал, бегал. А куда ему бегать-то? Древнее его и нет никого на все деревни вокруг. Пришлось наварить на всех успокоительного чая, так это хорошо, что еще запасы трав остались. Вот шуму-то было. Всей деревней нашей на выручку Пасечнику побросались, давай пчелоптиц вылавливать. А их сонмы. Еле переловили. Ну, зато меда будет больше обычного.

В круглом отверстии с пририсованными крылышками во входной двери вдруг зашебуршало, и из него в жилище влетел пушистый комок.

– Кто тут ест мед, а Афи не зовет? Там, где Афи, там и мед, а там, где мед, там и Афи! Медик, медик, где мой медик?

– Афи! – вскочил Хомиш навстречу и раскрыл свои лапы для объятий.

– Кьююю, – заверещал комок, – душечка мой Хомиш проснулся! Афи та-а-а-а-ак скучала… Ну наконец-то, Хомиш! Кьююю! – Комок провернулся вокруг себя несколько раз, расточая переливающуюся пыль, и завел пискливым голоском уже что-то бессвязное:

– Кьююю, кьююю,

Радость совью.

Кьююю, кьююю,

Радость соберу!

– Афи, ну не трещи, не трещи! Не время трещать и песни распевать, – замахала лапками мамуша.

– Афи не трещит, – поджала норна хоботок и снова издала звук норной радости: – Кьююю! Афи радуется. А когда Афи радуется, Афи всегда поет.

Это была норна. Точнее сказать, одна из самых болтливых норн. Хотя разве бывают норны не болтливые? Вопрос риторический и не требующий ответа. Поэтому пусть он парит в воздухе, как и Афи.

Норны, мой дорогой читатель, как и пчелоптицы, бывают дикие и домашние. Афи была не просто домашней норной. Афи была личной норной Хомиша. По ее крошечному мнению, это немного возвышало ее над другими крохами, но настолько немного, чтобы ни в коем случае не задело достоинства ни одной другой норны.

Глава 3. Путь в деревню Сочных лугов

День стоял ясный, ни единое даже облачное перышко не нарушало ровное, ослепительно-синее небесное полотно.

Хомиш вышел за деревню, пересек просыпающиеся поля радостецветов. Вздохнул глубоко и огляделся. По привычке помахал лапой рабочим муфлям, что колготились на полях, те ответили ему молчаливыми кивками. Потом поприветствовал далекую-предалекую гордую вершину Радужной горы, что высматривала сквозь облака все свое Многомирье, и шагнул на ровную широкую тропу, пролегающую сквозь зеленую кочковатую равнину.