Жили-были мы с братом. Часть 4

Сергей Цымбаленко

Жили-были мы с братом. Часть 4

НАПЕРЕГОНКИ С ДЕТСТВОМ,

или сорок лет спустя

Солнце ласково касается моей щеки и предупреждает как приятель-заговорщик: ох, повеселимся. Весна. Снег безнадежно посерел и превращается в лужи. Пора.

Солнце!

Вижу тебя в потеплевшем окне,

В снегу,

что не выдержал ласки твоей и заплакал…

В слезах,

Которые проливают сосульки,

Прощаясь с жизнью…

Это не я. Это стихи моего старшего брата Лешки, которые я бережно храню. Весна пробуждает во мне детство, когда можно было с братом, старше меня на пять лет, отправиться в валенках по лужам и испытывать от этого радость. Воспоминания и ощущения детства – самое большое сокровище. Как родник возле моего деревенского дома. Хочется сбросить оболочку пожилого человека, словно зимнее пальто за ненадобностью.

Я остановился перед лужей, которая в детстве в воображении легко превращалась в озеро. Можно, конечно, обойти… Посмотрел по сторонам, нет ли знакомых – и прыгнул! Голова немного кружится, но чувствую себя победителем. Теперь можно перейти на степенный шаг, как полагается человеку под шестьдесят. Тем более, что подхожу к нашей школе, из‑за круговой конструкции похожей на бублик, с отростками пристроек. Магический круг двора. В нем завершается уборка снега автоматическим мини-трактором, которому мешает ватага мальчишек. Наш учитель кибернетики Семеныч корректирует из окна, как машина-робот пытается справиться с уборкой, не повредив любопытных ребят. Они хотят заглянуть за стекло кабины – не прячется ли там кто‑нибудь. Увидев меня, отступили. Директор все‑таки. Я укоризненно покачал головой и скорее прошел мимо, чтобы не мешать ребятам и не выдать свою мальчишескую беспечность.

Охранник без моего вопроса сказал:

– В медпункте.

Это про мою Наташу. Наталью Михайловну. Я заспался, потому что видел сон, как десятилетним мальчишкой, в трусах и майке, босиком, бегу за братом. Он не обгоняет меня, а бежит рядом, делая глубокие вдохи, Майка сбилась, и видна дырка, неосторожно зацепился где‑то. Вот попадет от мамы. Нет, не попадет – это же сон. Проснулся, а Наташи уже нет. На кухне записка: «Доброе утро, соня. Завтрак на плите». Мои любимые сырники были еще теплые. Хорошо.

Переполненный приближающейся весной и детством, врываюсь в кабинет – и замираю на месте. Наташа представляет собой тихую бурю. Лицо спокойное, чуть подрагивают губы, но в любимых коричневых глазах сверкают молнии. Чем я провинился?

– Представляешь, они морили его голодом, – наконец, смогла выговорить Наташа. – Представляешь?

– Кого? Что случилось?

Наташа ведет меня в медицинский изолятор, где я вижу погруженного в себя мальчика с отстраненной улыбкой. Он сидит в инвалидной коляске. Я вздрогнул, потому что он очень похож на другого, непутевого Лешку, когда тот играл Кэя в «Снежной королеве». Это было сорок лет назад. Я, тогда, чтобы спрятать скованность неопытного актера, посадил его в эту коляску. Неужели могут быть такие перемещения во времени? Нет, Лешка всегда был полон агрессии, а этот паренек безропотно опустил голову.

Оказалось, мальчика привезла полиция. Рассказали, что у него недавно умерли родители, родственники-опекуны не заботились о нем. Грязный, худой, беспомощный – он тихо угасал. Соседи пожаловались в полицию, вот его и привезли к нам.

Школы-интерната, где в юности началась история моего подопечного Лешки, уже и в помине нет. Всех сирот у нас разобрали, когда мы стали рассказывать о них по телевидению, а в последнее время и в интернете. Даже очередь образовалась желающих взять приемных детей. Пришлось переквалифицироваться в службу по сопровождению семей, в которых поселились эти дети. Вместо интерната, появился реабилитационный центр для временного приема детей в трудной ситуации. Такой, как сейчас. Да нет, подобного случая еще не было.

Мальчика покормили бульоном с ложечки, отмыли. Никакого интереса к жизни не появилось. Больше всех охала мама моего непутевого и по сей день Лешки. Она недавно перебралась к нам из больницы. Теперь ее опыт ухода за детьми-инвалидами будет незаменим.

Наташа немного пришла в себя, и мы пошли в директорский кабинет пить кофе.

– До сих пор не могу поверить, что в наше цивилизованное время такое возможно, – сказала Наташа, осторожно глотая кофе, как будто это коньяк.

– Значит, оно еще недостаточно цивилизованное, – философски заметил я.

– И это накануне твоего юбилея.

– Да, серьезный повод его отменить.

Мне предстоит пережить шестидесятилетие. О-хо-хо… В детстве день рождения, который приходил вместе с весной, был радостным ожиданием нового, шагом к манящей взрослости. А сейчас появилось желание скрыться куда‑нибудь от поздравлений. Особенно в круглые даты, ничего более нелепого нет. В пятьдесят лет я выкрутился, выйдя в роли постаревшего Сказочника в спектакле «Снежная королева». Я тогда собрал всех первых исполнителей. Теперь вот шестьдесят лет – неотвратимое испытание. Пора примеривать на себя шкуру пожилого человека. Как‑то я предложил моим юным актерам этюд: представить младенца, затем старика. В образе последнего они ковыляли, опираясь на палочку. «Сколько ему лет?» – спросил я. – «Тридцать». Как бы они изобразили шестидесятилетнего?

Мысли про мальчика, напомнившего Лешку в детстве, окончательно испортили настроение. Какие тут юбилеи! Я бы с удовольствием удрал на эти дни из города, но Наташа предупредила:

– Не советую. Из-под земли достанут.

При этих словах в памяти выплыла череда наших воспитанников. Ощущение как у героя «Сто лет одиночества» Маркеса. Столько поколений ребят прошло через меня, что кажется – дети просто возобновляются в новом цикле, как сейчас мальчик, похожий на подобранного мной на улице Лешку. Такой же несчастный. Если бы выросшие и поменявшие облик на взрослых ребята изредка не появлялись, то можно было бы поверить в реинкарнацию. Как шутит Наташа, я им и дед, и отец, и старший брат. И сам умудряюсь остаться ребенком.

– Если я дед, ты, значит, бабка, – иронизирую я.

– Нет, я всегда боевая подруга …

Вглядываюсь в Наташу. Аккуратно прибранные волосы по‑прежнему темные с чуть заметной сединой, которая только украшает. У меня такое впечатление, что она не изменилась. Просто серьезней стала. Все‑таки доктор медицинских наук. Реализовала в нашей школе мечту Януша Корчака, великого доктора и педагога, что детей надо не лечить, а предупреждать болезни. Если вертится на уроках, ленится, агрессивен – прежде всего, что‑то не в порядке с организмом.

Со своими детьми у нас не получилось. Помню, как Наташа пришла бледная, с испариной на лбу. Первый выкидыш мы пережили как смерть нашего ребенка. После третьей попытки я сказал Наташе: «Не мучай себя». Она до сих пор плачет. Беззвучно, как когда‑то моя мама. Я утешаю: у нас столько детей и внуков, даже правнуков. Я уже со счета сбился.

Юбилейный спектакль десять лет назад напомнил о самых первых друзьях-воспитанниках. Жизнерадостный Антошка-принц, который любил на переменах кувыркаться в сугробах, сначала поступил в театральное училище, но после армии почему‑то пошел в милицию и заочно – на юридический. Я на дружеских встречах к неудовольствию Антошки рассказываю, как его в пятнадцать лет задержали милиционеры с бутылкой пива и долго держали в отделении. Пришлось выручать. Он обиделся на стражей порядка, вот и стал заместителем начальника городской милиции – наводит порядок.

Лешка может быть тоже стал бы каким‑нибудь строительным боссом. У него и пивной животик есть для солидности. Но в решающий момент, когда его собираются повышать по службе, Алексей Михайлович уходит в запой. Как и перед свадьбами. Поэтому холост, несмотря на наличие несостоявшихся жен и неучтенного количества детей. Их знают и опекают Наташа с Верой, напоминают несостоявшемуся папе про алименты.

Вера, наша первая Герда, а до этого Джульетта – чудо. Она тоже врач, правая рука Наташи, хотя у нее трое своих детей: два мальчика и девочка. Старшие Глеб и Анастасия учатся в Москве, а семнадцатилетний Арсений заканчивает школу и делает успехи в театральном колледже. Мой любимчик, не побоюсь этого слова. Многодетная семья любви. Еще бы – Сережа Кухмистров, наш Ромео, хоть и депутатствует в Москве, почти каждые выходные прилетает домой. Не зря мы берегли их любовь. Вера уезжать в столицу решительно отказывается: «Кому я там нужна, кроме него. А тут…»

Мама Сережи, в прошлом жена градоначальника, а теперь почтенная дама за восемьдесят, встретив меня, изображает радость. Я тоже стараюсь быть приветливым, хотя не могу ей простить испорченное сережино детство, запреты встречаться с Верой («какой‑то интернатовской девчонкой») и другие «нельзя». Сейчас понимаю, что не люблю не ее, а в ее лице тип человека, который не понимает, что возвышение по прихоти судьбы над людьми – это не привилегия, а повышение ответственности за других. Надеюсь, Сережа понимает и не зря просиживает место в Думе. Я сначала посмеивался над ним, говоря, что туда идут, чтобы осмотреться и найти «теплое местечко» во власти. Он сердился, уверяя, что не все такие. Когда я узнал, что у него пенсия будет как нынешняя приличная зарплата, поднял руки. Обеспеченная старость – это уже оправдание. Мне ничего не светит.

Вскоре после моего пятидесятилетия умерла мама. Я чувствую вину, потому что раньше вдохновлял ее, уверяя, что надо дожить до 2000 года. Она улыбалась, но дожила. Я подарил ей шерстяной плед. Она часто закутывалась в него и сидела в дедовом кресле-качалке. Однажды ей послышался детский плач за окном. Она резко встала и… Страшная боль. «Я никогда не жаловалась. А сейчас не могу терпеть», – сказала мама. Пока ехала скорая, мама взяла меня за руку и сказала спокойно: «Все. До 2000‑го дожила, не подвела тебя. Передай Наташе…» Что нужно было передать, я так и не знаю. До сих пор в снах она жива, пытается что‑то сказать, но не успевает. А я с тех пор не называю желаемых дат жизни. Если бы сказал, что надо прожить не меньше, чем до 2000‑го года, все было бы иначе. Может быть. Теперь говорю Наташе: «Мы должны прожить не меньше ста лет. Меньше – неприлично. Ничего не успеем».

Боевая подруга пошла к мальчику.

По традиции, как при прежнем директоре Вадиме Николаевиче, двери директорского кабинета не закрываю. Каждый ученик должен знать, что может в любой момент рассчитывать на внимание и поддержку. На этот раз неподалеку слоняется Федор, тощий белобрысый семиклассник, с высоким открытым лбом мыслителя. Вообще‑то родители назвали его Феодором, но он терпеть не может свое имя.

– У тебя нет урока? – спросил я.

– Есть, – немного с вызовом ответил мальчик.

Я понял, что вопрос был лишним.

– Ну, заходи. Испить чай. ты не против?

Чай с конфетами «Лимонные дольки» располагал к беседе.

– Я не понимаю, почему люди могут жить, как ни в чем не бывало, если Земля гибнет. Ледники тают, наводнения, цунами сметают города. Это только предупреждение.

Федор задумчиво перечислял все беды, которые нам предстоят, не говоря уже о том, что солнце через 5‑6 миллиардов лет превратится в белого карлика и взорвется.

– Неужели никому до этого нет дела?

– Я думаю, это мучит помимо тебя еще несколько сотен тысяч людей, а может миллионы. В нашей школе был такой мыслитель Яша Куперман. Я без иронии. В твоем возрасте он рассказывал про странные и загадочные миры, да так, что все заслушивались. Наша интернатовская шпана, была такая в свое время, защищала его от хулиганов. Так его ценили. Его точно волновало. Наш «УМ», ну, университет мечтателей, во много его заслуга.

Благодаря гениальному ЯКуперу, Яше Куперману, самому молодому в мире академику, мы стали экспериментальной площадкой Министерства образования и Академии наук. Это позволяет быть свободными в поисках, смело отклоняться от учебной программы. Наш принцип: следовать за конкретным учеником, а не загонять его в готовые рамки знания.

Я помнил Яшу с разбитыми очками, заплаканного, и как интернатовские бросились разбираться с обидчиками. Больше Яшу не обижали, Поэтому он помнится как научный рассказчик, сродни Сказочникам. Есть такая порода людей.

ЯКупер заразил всех осмыслением по‑новому уже открытого. Он занимался сначала философскими проблема направленности и вариантности мирового развития, прогнозированием, металогикой – возможностью составлять «периодическую систему» научных открытий. В последнее время – проблемами диалоговой цивилизации, единого информационного пространства. Если бы не рак, Яша бы непременно перевернул мир и получил бы Нобелевскую премию

Федор нерешительно спросил:

– А как с ним поговорить?

– Теперь, если почитать его статьи. Он недавно умер от рака. Есть записи его бесед. Запомнишь? Яков Куперман.

– А вы?

– Что я? Я верю в театр, что он может изменить мир.

Федор задумался.

– Да, хорошо бы про это пьесу написать.

– Хорошая мысль. Попробуй.

Мальчик засобирался. Вежливо сказал:

– Спасибо за чай.

– Не за что. Замолвить за тебя словечко учителю?

– Сам разберусь.

Никогда не мечтал быть директором чего‑либо, а тем более школы. Мне пришлось перенимать директорские обязанности и традиции после того, как мудрый Вадим Николаевич, создатель нашей чудо-школы, сделал так, что мне ничего не оставалось, как принять ее после его ухода на пенсию. Он впервые закрыл всегда распахнутую дверь своего кабинета, взял меня за плечи и проникновенно объявил о своем решении.

– Больше некому, – заверил он. Увидев, что я собираюсь предложить кандидатуры, покачал головой. – Я могу доказать, что никому больше эта тяжелая ноша не под силу.

– За что? Может, рано еще уходить? – жалобно сопротивлялся я.

– Нет, в самый раз. Это надо делать, пока не стал старым занудным маразматиком. Запомни на будущее, когда настанет твой черед.

А мне так хотелось с головой окунуться в детский театр – мою страсть, мою гордость, духовного лекаря. Правда, мне, как заместителю директора по воспитательной работе, пришлось преобразовать его в центр художественного творчества: все дети и пели, и танцевали, и рисовали, занимались музыкой. Это стало и частью общего учебного процесса, и саморазвитием, самореализацией.

Взять хотя бы хоровое пение. Это развитие органов дыхания, речевого аппарата, как вдохновенно убеждал нас сам Дмитрий Ерофеевич Огороднов -создатель системы музыкального воспитания. Его привез мой товарищ Толя Тушков, руководитель хоровой студии в уральском городке Серов. Толя появился в первый раз с хором мальчиков, в военного покроя рубашках, с солдатскими пилотками. Несмотря на мужественный вид, они не голосили, а пели негромко, заставляя прислушиваться. По системе Огороднова, музыка должна рождаться, голосом надо рисовать мелодию. На репетициях ребята помогали пению руками, дирижировали. Толя очень музыкальный. Я приехал к нему, назначили встречу на скамейке недалеко от гостиницы «Серов». Подхожу, а он не обращает на меня внимания. Наконец, вышел из задумчивости и говорит: «Сегодня с утра слушал, как капает капля из крана. Жаль, не хватает образования, чтобы аранжировать эту мелодию».

Выпускница Тушкова Ирина Бородина проводит уроки пения как хоровые занятия по системе Огороднова и Кабалевского. Я помню ее девочкой из хора, самой выразительной, всем существом отдающейся песне. Думал тогда, как судьба распорядится таким чудом. Она привела Иру к нам. И чудо стало создавать чудо: хор «Мальчиши», концертный хор – студия. Пение стало духовной жизнью школы. В них можно получить среднее специальное образование с дипломом. Как и в моем театре, в танцевальной студии.

Пока. Может, дорастем и до высшего.

Наша школа, похожая на бублик, теперь больше напоминает звезду. Пришлось пристроить ответвление-мастерские, научный сектор, спорткомплекс, студию танца, музыкально-хоровой сектор. И само собой, театр. Мое детище.

Это теперь не актовый зал сарайного типа и не спортзал, где в былые времена проходили спектакли. У театра есть большая сцена, удобные кресла, а главное – свое дыхание, таинственность. Я захожу – и каждый раз открываю что‑то новое. Ощущаю в зале присутствие великого педагога и актрисы Галины Алексеевны. Я не преувеличиваю насчет большой актрисы. Случались редкие режиссерские показы на репетициях в студенческом театре. Однажды Галина Алексеевна добивалась драматизма от Раисы, исполнительницы роли гувернантки Берты в «Двадцать лет спустя» Михаила Светлова. Барабанят в дверь белогвардейцы, и Берта пытается их задержать: «Здесь никого нет, здесь только мои дети. Здесь только…». Падает, прострелянная пулями. Галина Алексеевна так сказала эти слова, что у нас мурашки пошли по коже. Однажды возмутилась, что нельзя читать «Жди меня» Симонова как лирическое стихотворение. В этот момент пули свистят, один за другим солдаты падают. Какая лирика? И прочитала по‑своему, сурово. А еще читала Есенина: «Хочешь пес, я тебя расцелую за пробужденный в сердце май». Широко, проникновенно. Это штрихи портрета большой актрисы. Я уж не говорю про то, что она была первой, хоть и несчастной, любовью моего деда. Как мне не хватает Галины Алексеевны! Хоть я и чувствую ее присутствие в зале театра.

Еще больше магии, когда зал наполняется зрителями. Сначала слышны гул, легкие покашливания. Потом тишина. Сцена впитывает, увеличивает многократно, отражает чувства каждого. Это ни с чем не сравнимое взаимное заражение актеров и зрителей! Магию театра не заменит ничто, никогда.

Я уж не говорю про сценические возможности. С улыбкой (доброй, конечно) вспоминаю наши ухищрения в «Снежной королеве». «Разбитое стекло» из полосок, сквозь которое проходила Снежная королева. Увядание и оживление роз на манер игрушки на пружинках. Сейчас все можно сотворить с помощью света. Все движется, как я мечтал когда‑то. Сказка выходит из поминовения Сказочника, декорации движутся и складываются в картинку сами собой. Но главное все равно -таинство театра, дыхание зала. Вот о чем думаю один в его полумраке.

За многие годы школа и театр стали единым целым. Мы играем не только обычные пьесы. Театр откликается на события жизни. Заспорили со старшеклассниками на моем уроке биологии, что их сверстники прошлых времен жили в другом измерении. Я прочитал из «Грозы» Павла Когана: «Я с детства не любил овал – я с детства угол рисовал». Вспомнил: «И мальчики иных времен, наверно, будут плакать ночью о времени большевиков». Почему? Чего этим ребятам не хватало в той жизни? Песню Когана «Бригантина поднимает паруса» пели несколько послевоенных поколений как свой гимн. У ребят что‑то перевернулось, стали сами читать Когана, Кульчицкого и других поэтов, погибших на второй мировой войне. Бесстрашное поколение, выкошенное безжалостной войной. Ребята вдыхали романтику той поры как свежий воздух. Они решили, что надо поделится пережитым с другими – родился спектакль «Строки, оборванные пулей». Там был военкомат, куда заходили мальчики и девочки в штатском, а выходили в военной форме. Были атаки, когда падали шеренги солдат – вставали отважные солдаты – и звучали стихи. Я видел слезы у наших юношей и девушек, в жизни защищенных от эмоций иронией и цинизмом. Что говорить про слезы зрителей старшего поколения!

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.