Контрольная группа

Солнце припекало, старалось изо всех сил, но ступени старой лестницы все равно были холодными и сырыми. Я присел на край бордюрного камня, из которого торчали перила, посмотрел на свои черные от мелка пальцы. Блокнот не захватил зря. Сейчас в него бесцеремонно лезет Марго, брезгливо переворачивая страницы кончиком карандаша. На ее лице заранее застыло отвращение к каждому рисунку и снисходительная, но немного польщенная улыбка, когда дойдет до схематичного, но вполне узнаваемого эскиза своего лица. Пусть смотрит, главное, чтобы ничего не дописала под рисунком. Хотя от этого ей удержаться сложно. Потом будет долго смотреть на профиль Саши Калугиной с обычным вопросом в глазах – что в нем такого, чего нет во мне? Дернется, когда ее окликнет учитель и захлопнет блокнот. Рисунки Пустого города ее никак не заинтересуют. Она их просто пролистнет как не заслуживающие и капли ее внимания.

Я поежился. Солнце грело только одно мое плечо, а второе гладил прохладный ветер, пробираясь под толстую, но искусственную ткань. Под лестницей лежал цветастый портфель, прямо в куче собранных, но еще не вывезенных листьев. Девочка-первоклассница что-то шепча себе под нос, возилась в углу под перилами, собирала крупные кленовые листья и показывала их солнцу, словно сравнивая яркую желтизну. Она заметила меня, стала петь потише и воровато вытащила застрявший между прутьями перил огромный лист. Я помахал ей кончиками перепачканных пальцев. Наверное испугал. Девочка исчезла за лестницей, но скоро появилась снова с желтым кленовым букетом в руках. Она отряхивала выглядывающий из-под курточки подол сарафана и смотрела на меня огромными любопытными глазами.

– Привет, – сказал я.

– Вы тут курить будете? – картаво спросила она с явным осуждением в голосе.

– Не буду, – серьезно заверил я и в доказательство показал пустые ладони. – А ты чего не в классе?

Она пожала плечами и хлопнула себя по карманам, из которых торчали цветные перчатки.

– Нас отпустили.

– Тогда домой иди.

Та же мысль посетила и меня. Еще два урока, но за крышами ржавых гаражей за школьным стадионом колышутся ветви старых дубов. Между ними тропинка вниз к реке. Там в темной прозрачной воде неспешно дрейфуют унылые утки, уставшие от летней жары. Низко склонившиеся голые ветви почти касаются медлительной воды.

– Не пойду, – заявила девочка и показала букет.

– Нет иди. Дома ждут.

Она шагнула было к углу школьного крыла, за которым скрывалась дорожка к центральным воротам, но потом торопливо вернулась обратно.

– Там мальчишки. Они дерутся и обижают.

Я невесело усмехнулся. Пожалуй, есть из-за чего волноваться. Горстка не слишком умных шалопаев была для девочки бедой номер один и темным клубящимся пятном на фоне безмятежного желтого дня. Да и я, пожалуй, казался ей глубоко взрослым и потому беспечным дядей. Писклявые голоса мальчишек и правда доносились из-за угла. Похожи на самоуверенный лай щенков, еще неуверенно стоящих на ногах, но пытающихся одолеть ненавистный растрепанный веник.

Потянувшись, я приоткрыл дверь.

– Беги по коридору до конца и налево. Там запасной выход. Где лево знаешь?

Она уверенно кивнула.

– Молодец! Стой, портфель забыла.

Мелкие звонкие шаги затихли за дверью, а затем из сменил пронзительный звонок. Я сидел, жмурился от солнца, наблюдал как наполняется школьный двор. На меня не обращали никакого внимания, словно я был частью побитой непогодой и временем лестницы. Даже девятиклассники, бодро щелкающие зажигалками, пролетели мимо меня и скрылись по ту сторону перил. С параллельного класса натекла небольшая толпа. Они стояли у клумбы, негромко смеялись. Девушка в красном жакете пристально смотрела на меня, изредка отвечая усталой улыбкой на шутки одноклассников. Я, не отрываясь, смотрел на нее и мимо нее на желтые кроны дубов. Еще минута, другая и она торопливым шагом направится ко мне, на ходу сердито поправляя жакет. Ее стянутые в хвост светлые волосы будут хлестать ее по плечам и лопаткам.

– Держи!

Тощий рюкзак и блокнот шлепнулись о мои коленки. Марго потянулась, прикрыв глаза и демонстрируя солнцу голый пупок.

– Рисовать научись, бездарность, – бросила она равнодушным голосом с тонкой срывающейся ноткой плохо скрываемого удовольствия. Добралась до своего портрета.

– Марго, – окликнул и удивился собственному хриплому голосу и наглости, – ты Калугину сегодня не видела?

– Я не слежу за твоими подружками, Никита, – ответила она не оборачиваясь. – Но знаешь кто точно знает? Ее парень. Можешь позвонить ему и поинтересоваться. У меня где-то был номер. Поискать?

Отвечать я не стал. Марго злорадно улыбалась, но я этого не видел, только чувствовал. Кончики ее ушей слегка шевельнулись. Хотя, может быть снова просто щурилась, глядя на солнце. Она продолжала стоять на месте и пытаться действовать мне на нервы, но вместо этого только закрывала собой красный жакет и сердитый взгляд.

В Пустом городе тоже есть школы. Такие же пустые, как и сам город. По коридорам гуляет сквозняк из раскрытых окон, носит мусор, дворы погребены под толстым слоем опавших листьев. Там тихо и уныло, но все же не так одиноко, как здесь. И, наверное, там мне самое место. Я заметил, как шевельнулся жакет, плохо скрытый курткой Марго, размахивая руками, девушка направлялась ко мне. Еще через пару секунд она, наверное, уже забежала на крыльцо, но увидела только визгливо закрывающуюся ржавым доводчиком дверь.

***

Автобусную остановку по недоразумению разместили прямо возле нашего дома, хотя вполне резонно можно было бы заметить, что это мы построили дом возле прикрытой железным козырьком лавки. Теперь скучающие пассажиры автобуса подолгу рассматривали наш недостроенный коттедж, а летом еще и слушали через открытые форточки так ветер шелестит целлофаном в окнах второго этажа. Я старался не смотреть на наш дом, пробегал мощеную дорожку в несколько торопливых шагов под любопытными взглядами из автобуса. Какой несчастный тут живет и почему хотели знать многие.

В прихожей стоял горький запах жареных пельменей. На вешалке висел красный жакет и впитывал запах. Я набросил свою куртку поверх и подхватив рюкзак заспешил к лестнице в единственную жилую комнату на втором этаже – мою комнату. Из приоткрытой двери на кухню доносилось шипение масла, вода мощной струей била в железную раковину по немытым тарелкам. Железная вилка скребла по дну сковородки под тихую ругань.

– Никита, ты?

Я вздохнул, на секунду задержался на лестнице.

– Я, пап.

Продолжения диалога не последовало, только тарелка стукнулась о поверхность стола. Значит обед готов.

Я прошмыгнул в свою комнату, запер дверь и скинул рюкзак на плохо заправленную кровать. Тут был вечный полумрак и прохлада. Желтая крона тополя уткнулась в мое окно полулысыми ветками, скреблась по стеклу и прятала от меня свет. В другой стороны стекла на нее смотрели старые выцветшие новогодние наклейки, еще бодрая летучая мышь из черной бумаги и частично работающая гирлянда, которую я забыл снять, а теперь уже как бы это было бессмысленно. На подоконнике пылились учебники, которые я так ни разу и не открыл. Рядом зачитанный и ощетинившийся закладками томик Эжена Франца «Листопад». За тридцать второй страницей притаилась обернутая в листок с постыдным стихотворением фотография.

Марта сказала бы, что мне пора тут прибраться. Если бы она поднималась сюда и, если бы я пускал ее дальше порога. Но на моей двери будто гипнотическими невидимыми чернилами было написано – «Марте не входить! Папа, тебя это тоже касается». Марта, чувствуя незримую надпись, следовала указанию. Отец читать такое не умел и настойчиво барабанил в дверь, словно почтальон, который стучит и звонит, зная, что его и в первый раз прекрасно услышали, просто так надо. Из отца вышел бы прекрасный почтальон не работай он водителем в какой-то конторе на окраине города.

Книжная полка над моей кроватью угрожающе прогнулась под тяжестью альбомов и потрепанных книжек. Как мог я чинил ее сам, но все же каждую ночь перед тем, как провалиться в сон представлял, как она срывается со стены и острым краем бьет мне куда-то в позвоночник. А утром оказывалось, что еще одна ночь отвоевана у неизбежного. Ведь однажды она все же сорвется. И я, зайдя в комнату, увижу рассыпанные книги, тюбики масляной краски, фотографии из порванного альбома, и морские сувениры из тех времен, когда мы еще куда-то путешествовали.

Я выудил из кармана телефон. Два десятка полустертых серебристых кнопок выглядели жуткой улыбкой, на тусклом экране сообщения о заблокированных звонках. Два с незнакомого номера, один от Марты и один городской – возможно из школы. Марта знала, что я заблокировал все входящие, но не оставляла попыток. Полистав справочник, я остановился на фамилии Калугина. В отличие от других номеров, записанных по даже мне не всегда понятной схеме, ее контакт украшало имя, фамилия и даже отчество, указание на класс – 11 «а» и даже адрес в Паутине, но там у нее был закрытый профиль, а добавляться я не решался. Зато выудить оттуда фотографию для контакта в телефоне не составило проблем. Она смотрела со снимка слегка прищурившись и приоткрыв рот. Подстриженные под каре светлые волосы едва касались плеч. Тонкая шея выглядывала из воротника с нарочно неровным воротником. Телефон снова прожужжал и выдал сообщение о еще одном заблокированном звонке.

Я случайно коснулся кнопки.

«Александра Калугина. Вызов».

Так торопливо я еще не бил по клавишам никогда. Перед надписью «Вызов отменен» казалось прошла половина вечности.

– Дурак, – я отшвырнул телефон, взъерошил рукой волосы. Растерянное худое отражение смотрело на меня с лакированной поверхности шкафа.

– Никита! Обед! – донеслось снизу, словно из подвала.

***

Сколько я помню, сентябрь в нашем городе всегда был промозглым и серым, а октябрь холодным солнечным и желто-красным. Как взгляд Марты через стол и ее халат.

Отец поглядывал на нас и молчал, рвал хлеб руками и складывал в плетеную корзинку – одну из последних сохранившихся. Он был непривычно выбрит и неприлично трезв.

– Как дела в берлоге, – поинтересовался он равнодушным голосом без тени насмешки. Мою комнату он называл так всегда.

– Уютно, – ответил я. Легкое беспокойство все же ощутил. Даже таким голосом отец никогда не задает праздных вопросов.

Марта передала мне соль, хотя я не просил.

– Слышал, что ты отказался от экскурсии, – осторожно сказал отец.

– А что, это так важно?

Он пожал плечами.

– Трезвое решение. Тебе нужно учиться – выпускной класс. На каникулах ты мог бы…

– Стать на время Мартой и закопаться в учебники и репетиторов.

Марта раздраженно фыркнула. Не так сердито, как обычно, что тоже неспроста.

Отец промолчал. Он перчил салат, не глядя в тарелку и изредка кивал своим мыслям. Таким он бывал нечасто, но почти всегда весной, когда мы ездили к маме. Он с суровой педантичностью красил оградку и молчал, потом расправлял лепестки искусственных цветов, снова и снова. Я следил за его руками и тогда и сейчас. Его пальцы слегка неуверенно подрагивали, словно порывались сжаться в кулак, но не агрессивно, а как прижимаются друг к другу щенки в холодной конуре.

– Слышал еще кое-что, – наконец сказал он. – Занятия прогуливаешь?

Прозвучало даже не осуждающе, а так, словно он пересказывал скучные новости.

– Да, немного. Я ушел с алгебры и этики.

– И чем же ты занимался?

– Сидел на реке и рисовал деревья.

– Деревья, – повторил отец, потер щеку ладонью и добавил словно в продолжение темы. – Марта поступает в следующем году. На юридический в столицу. Или на журналиста? Марта?

Сестра стукнула по столу ладонью, слегка, видимо, чтобы прервать наш бессмысленный диалог.

– Мы будем сдавать комнату, Никита.

Я пожал плечами.

– Мне то что?

– Твою комнату. Папа сделает отдельный вход.

Я посмотрел на отца, но тот спрятал взгляд в тарелке с крупно порубленными овощами, припорошенными перцем. Все не случайно. И эти вопросы и агрессивная любезность. Отложив вилку, я разглядывал Марту. Она глаза не прятала, смотрела в упор. Даже не верится, что мы двойняшки. Она словно лет на тридцать старше. И как будто уже приехала погостить из своего института на выходные, снисходительно поглядывает на меня и искренне удивляется, что мне не нужна ее жизнь. Мне нужна моя комната, мои краски и клен за окном. И желательно качественный врезной замок с одним единственным ключом.

– Нужны деньги, – коротко сказала она и все же отвела взгляд. На отца. Тот продолжал молчать.

– На институт, понимаю, – согласился я. Вилка в пальцах, кажется, поддалась, слегка согнулась. Хотя всегда казалась крепкой. – Но наверху еще две комнаты.

– В них нет отопления, ты же знаешь, – сказал отец.

– А где я буду жить?

Отец словно очнулся, стал предлагать варианты с диваном в зале и раскладушкой на кухне. Он живо размахивал руками и обещал, что это только на время. Я не слушал, я смотрел на Марту. Жаль, что не я унаследовал испепеляющий взгляд. Мне досталось что-то несуразное от отца.

– А где мы поставил мой мольберт?

– Без мольберта пока обойдешься, – холодно сказала Марта. Она вдруг запнулась, отложила вилку и примирительно продолжила, – Никита, не до этого сейчас, понимаешь? Ну не виновата я, что ты со своими оценками не то, что в институт…, – она снова замолчала, перевела дух. – Послушай, я не виновата, что ты никак не возьмешься за ум. Может к тебе это придет, позже. Но сейчас нам всем нужно думать о другом.

Сейчас скажет, что отучится, поможет семье, вытащит меня из болота, которым она зазывала мою комнату и образ жизни. Берлога – мне нравилось больше.

– Сейчас нужно думать о другом, – повторил отец.

Я кивнул.

– Зря ты перевелся в другой класс. Марта бы присматривала за тобой, – добавил он.

Вилка странная, гнется до определенного предела, а потом никак. Видимо дальше просто хрустнет и в пальцах останутся две половинки. Из одной отец сделает брелок для ключей на машину.

Я поджал губы и выразительно посмотрел на сестру.

– На маму похожа. Вот сейчас особенно.

Ее глаза затянула влажная пленка. Она бессильно взглянула на отца, но тот продолжал мешать салат.

Я аккуратно поднялся, стараясь не опрокинуть стул, положил гнутую вилку поперек полупустой тарелки.

– Начну вещи собирать, – ответил я на немой вопрос.

– И может наконец выкинешь всякий хлам оттуда, – крикнула Марта мне в спину.

***

По потолку ползали тени. Иногда они становились стремительными, когда по дороге проезжала машина, а иногда просто крестовина от окна покачивалась в свете фонаря. В темноте комната казалась иной, но не менее родной. Даже мольберт, к которому я ни разу не притронулся – последний подарок на мое пятнадцатилетие. Мне казалось, что он должен остаться таким, нетронутым, на нем должны сохраниться следы маминых пальцев, если уж не удалось сохраниться их теплу.

С рисунков над столом печально смотрел профиль полуоткрытый рот, каре, прищуренные глаза. В темноте наброски углем казались живыми масляными картинами. Но изредка свет фар задевал их, и волшебство пропадало.

На мгновение мне показалось, что кто-то топчется за дверью. Тихий хруст досок выдавал непрошенного гостя, кто бы там ни был. Я ждал стука тонких пальцев или настойчивого удара широких костяшек. Но звуки шагов стихли.

Все же стоило открыть. Может и не пускать на порог, но открыть. Выслушать снова.

За дверью стояли две пустые картонные коробки. Одна на одной. Сверху пристроился плотный пакет.

Я, стараясь не шуметь побрел вниз по лестнице. За тонкой дверью комнаты Марты не горел свет. Зато слышно было как ее пальцы со страшной скоростью барабанили по плоским клавишам ноутбука. На секунду они замирали – Марта обдумывала каждое слово, а потом продолжали свою дробь. Так стучал крупный летний дождь по ступеням веранды.

С кухни доносился размеренный храп и бормотание телевизора. Сняв с крючка куртку, я вышел на крыльцо и аккуратно прикрыл за собой дверь.

Яростный ветер ревел в кронах деревьев, срывая последние листья. Он гнал их вместе с клочками газет и прочим мусором вдоль плохо освещенной улицы, вдоль низких палисадников сонных домов. В просветах среди диких танцев тополиных ветвей блестели крупные звезды.

Достав из кармана телефон, я присел на ступеньку, застегнул бесполезную против октябрьского ветра куртку и накинул капюшон. На маленьком экране скользили вниз знакомые имена и номера.

Длинные гудки из глубин трубки казались частью ветра, словно он затекал туда и гудел среди немыслимо огромной паутины проводов и кабелей.

– Да, – ответил сонный голос.

– Дмитрий Александрович, простите, что поздно. Если место еще осталось, возьмите меня с собой, я передумал.

3.Крайчек

Она стояла на пороге все в тех же сапожках и той же куртке. Только джинсы теперь темные, а на кофте двусмысленно-неприличный рисунок. Я успел удивиться, попрощаться с жизнью и разозлиться, когда увидел ее, открыв дверь. Раннее утро, но, видимо, она нашла меня еще раньше. Я смотрел на ее косую челку и серые глаза за узкими очками. В ушах торчали наушники, но музыки слышно не было.

– Догадываюсь, что это вы звонили мне. Предупреждаю, я вооружен.

Почти правда, если считать Ерша.

Девушка промолчала. Только едва заметно кивнула.

– Если вы были в той пропавшей группе, то вам должно быть двадцать семь.

– Так и есть.

– Вы выглядите моложе.

– Хорошо сохранилась.

На достойный ответ возразить было нечего. Ругая себя и готовясь к худшему, я впустил ее в квартиру. Не держать же ее на пороге на виду любопытно потемневших глазков соседских квартир.

Осторожно закрыв за ней дверь, я сделал вид, что запираю замок.

– У вас там глаза под столом, – предупредила она.

– Да, это Ерш.

– Это же манул! Откуда он у вас.

– Не знаю. Не помню. Скажите лучше, почему вы преследуете меня?

Ожидание было таково, что сейчас незнакомка начнет все отрицать. Я же попытаюсь жонглировать неоспоримыми фактами и прижать ее к стенке. На мысли про стенку стало неловко. Да и ожидания не оправдались. Девушка присела на подлокотник дивана подальше от манула и сняла очки.

– Может быть для начала познакомимся?

– Нет. Лучше просто назовите свое имя, поскольку мое и мне и вам, как я понимаю, известно.

– Тогда называйте меня Гэм.

– Странное имя, – сказал я.

– Ничуть не более странное, чем ваше Олег… Стефанович.

В окно лилось хмурое утро, еще не разбавленное ни кофе, ни табачным дымом. В серой палитре застыли два наших силуэта, молчаливо изучающих друг друга. Я не знал с чего начать разговор, хотя призрачное ощущение страха уже исчезло. Говорящий противник – вдвое менее страшный противник. А если голос еще и приятный… Гэм разглядывала меня сквозь очки, держа из перед собой на вытянутой руке.

– Ладно, – я опустился в кресло и скрестил руки на груди, – что еще вы обо мне знаете?

Гэм пожала плечами.

– Вы старше меня. Несколько лет провели в психиатрической клинике, страдая проблемами с памятью. После выписки занялись практикой частного детектива и даже получили лицензию, хотя окончательно не выздоровели. В последнее время дела ваши идут не очень. Друзей и девушки нет, хотя были замечены в некоторых сомнительных связях, но недолго. Злоупотребляете назначенными препаратами и спиртным, отчаянно пытаетесь бросить курить. Дело о пропавших школьниках взяли от безысходности, хотя сомневаетесь до сих пор. Про манула ничего не знала.

– Потрясающе, – процедил я. – Может знаете и содержание сахара в моче заодно?

Гэм улыбнулась миролюбиво, обнажив ряд белых зубов. Между верхними виднелась щербинка. Меня настораживала эта идеальная неидеальность, она создавала ощущение того, что незнакомка вклеивается в твою жизнь как лишний листочек в книгу. Вот и эмаль ее зубов – белый чистый лист между пожелтевших страниц моего существования.

– Судя по вашей диете, – она кивнула на стакан и обертку от хот-дога, – там тоже все плачевно. Пойдемте, я угощу вас нормальным завтраком, а вы наконец перестанете пялиться на мое лицо.

И снова любопытство. Уверен, что однажды оно заведет меня и на тот свет, просто чтобы удостовериться, что там так же погано, как и тут. Внутри моей головы напротив задачи «Взяться за дело о пропавших школьниках» стояла жирная галочка. А Гэм была частью этого дела, хотя пока еще очень странной частью, но тем и любопытнее.

Она терпеливо ждала, пока я надену пальто, путаясь в рукавах, нацеплю шляпу и отыщу ключи. Отдав манулу остатки кролика и получив в ответ сердитый взгляд, я вернулся в прихожую с надеждой, что Гэм убежала, прихватив, например, мой кошелек. Но она все еще была там и все еще улыбалась. Я незаметно прихватил из стола и сунул в карман пистолет.

В кафе шумел кондиционер, нагнетая теплый воздух. Витали запахи яичницы и жареного бекона.

– Что вы будете? – спросила Гэм.

– Яичницу и жареный бекон.

– Ваше лучшее оружие, Олег Стефанович, – непредсказуемая предсказуемость.

– А ваше – напористая напористость.

Пока мы ждали заказ, я выложил на стол блокнот – вещь, которую всегда нужно держать под рукой в моей работе, многоцветную детскую ручку и телефон.

– Вы не подключены к Паутине, – заметила Гэм. Индикатор и правда не мигал оранжевым, как ему полагалось. Но для меня это было привычным делом.

– Меня все устраивает. Итак, почему вы здесь, Гэм? – я попробовал словно на вкус ее имя. Произносится необычно, но лучше начать привыкать. Казалось, что рот излишне растягивался, искривляя верхнюю губу, форму которой я и так никогда не любил.

– Хочу помочь вам. Напомню, что я была в той группе, которую считают пропавшей в пустом городе. И, понятное дело, я ничуть не менее ценный свидетель, чем дневники Никиты. Это же его тетради я видела на столе?

– Допустим. Но тогда почему никто не знает о том, что вы выжили? Столько лет вы ждали, пока именно я возьмусь за расследование, чтобы внезапно появиться на пороге? Простите, Гэм, или как вас там, но в это я не верю.

Я вовсе не застал ее врасплох. Похоже, что именно таких вопросов она и ждала, хотя отвечать не спешила. Улыбкой поблагодарила официанта за расставленный на столике завтрак, предложила мне соль и аккуратно порезала омлет на ровные треугольники. Я следил за ее пальцами. Едва заметный шрам на тыльной стороне ладони – тонкая белая полоска. Следа от кольца все еще нет.

– Олег, – сказала она, сознательно опустив отчество, – я не внезапно появилась у вас на пороге, вы должны это понять. И скрывать то, что я была в той группе, у меня причины были. Очень серьезные причины, если хотите знать. Но вы хотите знать – я вижу любопытство в ваших глазах. Что до меня, да, я следила за вами. Я долго ждала, что однажды это дело выплывет и кто-то всерьез займется им, откопав из-под стандартных формулировок – «происшествие» и «несчастный случай» действительно интересные факты. Пусть даже этом занялся департамент образования, чтобы потом, понятное дело, похоронить их окончательно. Но прежде мы с вами разберемся что к чему, я расскажу много того, что вы не знаете и не можете знать, а вы поможете мне понять почему это дело так глубоко запрятано и не расследовалось десять лет. Так что у нас один интерес – правда. Предлагаю если не временную дружбу, то хотя бы такой же временный симбиоз, – она едва заметно подмигнула мне.

Я отодвинул от себя полупустую тарелку – бекон оказался недожарен – и покачал головой.

– Симбиоза не будет, Гэм. Такое партнерство должно строиться на доверии как минимум.

– На что это вы намекаете? – удивленно спросила она и потянулась к кофе.

– На что, что вы мне врете, – я подался вперед, чтобы не смущать посетителей маленького кафе обрывками нашего странного разговора. – В пропавшей в Пустом городе группы не было никого с именем Гэм.

4.Из дневника

Субботний школьный двор никогда не видел столько посетителей. Вместо праздных голубей тут бродили мы. Точнее, бродили другие. Я сросся с каменной ступенькой, нагретой солнцем, и разглядывал автобус, приветливо раскрывший багажное отделение. Рюкзаки, сумки и просто пакеты лежали на асфальте и на жухлой траве. Ждали водителя.

Кто-то бродил по узкому бордюру, пошатываясь на каждом шаге. Кто-то копался в телефонах. Другие сидели на сумках и наблюдали, прищурившись, как наползает на солнце темная масса луны. И довольно редкое событие, так впечатлявшее великих королей древности, проходило почти незамеченным, словно и не затмение вовсе, а так – банальность вроде радуги после дождя.

В утренних лучах поблескивала роса на нападавших на ночь листьях и рыжие пряди Марго, упирающейся спиной в дверку автобуса и прикрывшей глаза. На мгновение свет померк и надо мной скользнула тень. Рядом опустился парень в очках в круглой толстой оправе. Он надул пухлые щеки и кивнул на мой невзрачный и тощий на фоне набитых сумок рюкзак, но ничего не сказал. Видимо переводил дух. Я пытался вспомнить его имя, но не получалось. Он перевелся в класс из какой-то другой школы незадолго до того, как ушел я. Парнишка громко сопел и никак не мог уютно разместиться на размытой дождями и изъеденной временем ступеньке, из которой торчала крупная речная галька.