Место

– Во Франции, – подсказывает Экой, выглядывая из-за Андрея Ивановича, так как отец Эсмы уже утратил интерес к диалогу.

– Кальвадос… – чётко выговаривает Егорович, погружаясь в магию звуков, где самым красивым было это слово. – Свечи ещё обещал побольше… – Во вселенной его ума тем временем тот самый примат влетает с размаху в пятно, пробудив другого большого примата, с внешностью старика, что вдруг вздрагивает, суетится и поспешает прочь.

– Яблочный коньяк, – подсказывает ему посвящённый Экой уже в спину.

Дети недолго таращатся вслед блаженному, что является ни меньше ни больше душой этой умершей деревни, или с ним – почти умершей. Ставшей уже почти инсталляцией былой жизни, некогда большой деревней. Большой, со множеством домов, со сломанными или незапертыми дверьми, где рукомойник висит просто, а туалет на улице стоит ещё проще, с колодцами кое-где, с одичавшими яблонями и вишней везде, с травой до колена, а где и по пояс.

– Егорович! Свечей целый ящик тебе привёз, – отвернувшись от старика, тоже декламирует отец Эсмы по слогам. – В этом году уже не приеду, вероятно. А медведь к тебе не заходит нынче?

– Заходит, как иначе, – затылком вздрагивает собеседник, растрясавший на ходу свои густые на удивление волосы и бороду, разводя слегка руки с тяжёлыми пакетами и создавая тем самым движение направленных маятников, которые амплитудно толкают его в выбранном направлении. – Медведь – мой друг, ты же знаешь… Чаще тебя только он! Меня не трогает, иногда еду приносит. Без пакета…

– Как зовут шелудивого? Напомни.

– Патрик, – произносит Егорович всем тут уже известное и неудивительное, встав на секунду как вкопанный в дверном проёме, чтобы с размаху не влепить пакеты в дверной косяк. – Был на днях, ушёл! – Старик утоп в неприглядности родных стен.

Андрей Иванович, услышав, что хотел, идёт неспешно во двор соседнего дома с заколоченными окнами, с покосившейся прокисшей оградой, с ковром яблок в ковре глубокой травы под кривыми старыми яблонями, прогнувшимися от плодов, ещё висящих. Арифметически правильно цветут ромашка и одуванчики, равномерно проглядывая белыми и бледными цветами сквозь траву.

Он принёс с собой пару больших корзин, куда дети по команде начинают собирать яблоки с земли, выбирая те, что явно упали недавно.

Солнце спускается пониже, чтобы рассмотреть эту мирную картинку в непосредственной близости, даря августовское тепло, от которого время останавливается, и безмятежность в который раз закрадывается в душу Андрея Ивановича. Наблюдая, как детвора шумно копошится в высокой траве, гоняясь за жёлтыми кислыми сферами, он медленно идёт к кривоватой яблоне со следами побелки многолетней давности и основательно трясёт её, смахнув несколько десятков плодов на мягкое ложе и собственные плечи.

Андрей Иванович поднимает один плод, другой. На мгновение что-то щёлкает в мироздании вокруг, и жёлтые тела на несколько секунд обращаются в одноцветные мячи для тенниса. Андрей Иванович встряхивает головой, пытаясь понять, как так вышло, но в тот самый момент теннисные мячи превращаются назад в яблоки.

– Папа! – звонко пищит Эсма, кривясь от солнца, что пытливо вглядывается ей в наружность. – А почему яблоки падают? Почему не висят себе, чтоб срывать их с дерева?

– Червивые сбрасывают, – не задумываясь, отвечает отец, тряся дерево ещё раз пояростнее, чем обрушивает целый дождь из яблок.

– То есть все эти яблоки, что мы сейчас собираем, – червивые?! – восклицает Эсма, скривившись мелким личиком.

– Не все… – качает головой Андрей Иванович, включившись в яблочный сбор. – Некоторые. Яблоня и лишние сбрасывает тоже, которые точно уже не сможет прокормить. Оставляет те, что поменьше, чтобы они стали большими.

Дети поднимают лица в его сторону.

– Яблоня – она настолько умная? – дивится Экой. – Понимает, сколько яблок надо оставить, а сколько сбросить? Старые и червивые сама сбрасывает?

– Да, – подтверждает отец Эсмы, задумавшись об этом будто в первый раз. – Она очень умная, как, впрочем, и любое дерево. Долго живёт – много видит. – Сильные руки его ловко выцеживают из густой травы лучшие кругляки и осыпают в ближайшую корзину. – Поживёшь долго – тоже много увидишь…

– Так они же на месте стоят, – сомневается Экой, медленнее всех, но основательнее занимаясь общим делом. – Чего они с места видятто?

– Много видят, – утверждает Андрей Иванович. – Зато не отвлекаются, в постоянном наблюдении, потому и видят больше, чем любой суета, что стремглав по миру носится. Много бегают и ничего не видят такие, ни о чём не задумываются… – кривовато улыбаясь, косится взрослый на детей.

– Пап! – звонко не понимает намёка Эсма. – А червивыето нам зачем?

– Для наших целей годятся. – Андрей Иванович идёт к следующей яблоне, чтоб обрушить её лишние и червивые вниз. – Для нотки особенной, – тянет он последнее слово, смакуя.

Во двор, шумно сопя, заходит Егорович, уже без ружья, выложив дары дома и, вероятно, сняв пробу.

– Егорович! – переключается на него Андрей Иванович. – Как кальвадос?

– Весьма… – приязненно машет рукой Егорович, чьё лицо заметно размягчилось, а глубокие морщины обмелели.

– Ты только как вино его не пей, – советует добродушно полицейский, присмотревшись из травы к старику. – Надо не стаканами, а рюмками…

– Да уже понял… – опять машет рукой старожил, опершись о чёрный забор для надёжности.

– Скажи, дорогой, а ты чего избу не поменяешь? – Андрей Иванович снова погружается задумчивым взглядом в траву. – Тут получше твоей остались… Побольше, посветлей. Да тебе можно неделю в одной, неделю в другой… Ты тут сам себе барин! Живи, где хочешь… А?

– Барин у нас тут один на местности – Илюша, – шамкает старик редкозубым ртом. – Я на его роли не претендую. Да и моё мне привычнее. А вдруг вернётся кто, удивится моему наличию в его доме… Неудобно получится. Сосед, скажет, – захватчик… А если женщина? – всплескивает руками Егорович, разволновавшись.

– А чего к Илюше поближе не переберёшься? Тоскливо тут одному-то…

– Моё мне привычнее… – повторяет старик, глубоко задумавшись в себя, отчего взгляд его тускнеет и замирает в одной точке. Долго думает, потом добавляет: – Да и здесь надо присматривать, иначе чужие придут, потом не докажешь, что твоё…

Андрей Иванович смотрит на Егоровича коротко, но ничего не говорит больше. Старику так проще – ожидать, что кто-то возьмёт да и вернётся, составит ему компанию, которой не имелось уже больше шести лет, за исключением наездов полицейского по яблоки, что с лета на осень исчислялись количеством раз. Иногда захаживает Илья Игоревич, тоже для цели поддержания мерцания жизни в застывающем студне российской деревни, привозя продукты, патроны, свечи. Молчит или коротко спрашивает – и снова уезжает надолго.

– Пап! – Эсма опять подаёт голос. – А куда делись-то все из деревни?

– Молодые уехали, старые умерли… – просто объяснил отец, отерев яблоко руками и прикончив его в три укуса.

Корзины наполнились, отец Эсмы отнёс их в машину и принёс оттуда же пару деревянных ящиков и пару мешков уже в следующий двор, в прореженной ограде которого стоит столб с мелкими канделябрами, к ним, провиснув, тянутся рыжие на вид провода. Там же из высокой травы при ржавой ручке чернеет тёмная катушка сухого колодца со следами былой цепи.

– Осторожно, колодец! – показывает пальцем Андрей Иванович детям.

Обложенное брёвнами отверстие почти не различается в траве, за ним завалился на бок сарай, ожидающий последнего толчка, чтобы расстелиться на земле. Дом зияет битыми стёклами и отсутствием двери, здесь не планировали возвращаться, даже мысли такой не держали в уме, посему не стали ничего заколачивать в своё время.

– А там есть вода? – с опаской всматривается издалека Эсма, пока её отец трясёт пару узловатых яблонь, довершающих картину.

– Нет, он сухой, – качает головой полицейский, присев на корточки и начав выбирать жёлтые с красноватыми боками яблоки в мелкую угреватую крапинку.

– А зачем? – на свой манер задаёт вопрос Эсма, от которой никогда никто не слышал «почему».

– Не используется, – пожимает плечами отец. – Всё, что не используется, умирает. Такой закон жизни, так и человек, кстати. Только остановится – быстро умрёт. – Андрей Иванович смотрит в насторожившиеся глаза детворы. – Поэтому всегда нужно что-то делать, хотя бы вино. Кому-то помогать… Куда-то идти. Что-то делать, чёрт возьми… Всё, что стоит без движения, умирает за год-другой, какое бы крепкое не было с виду. Понятно?

– Понятно… – отзываются смущённые темой дети. Само понятие смерти в их возрасте не было ещё осознанным, хотя у Экоя и умерла кошка некоторое время назад. Он так понял с подачи матери, что Шурка просто уснула, уснула надолго, но когда-нибудь проснётся и снова придёт.

– А когда? – спросил мальчик, не зная, как вести себя в таких обстоятельствах.

– Тогда же, когда отец твой придёт с войны… Тогда и она проснётся и придёт.

Кошку действительно завёл отец за полгода до своей пропажи.

Последние два ящика Андрей Иванович бросает в следующем дворе, справа.

Оставив детей под присмотром Егоровича, Андрей Иванович неспешно идёт чуть вперёд по деревне. Выходит на площадь, если можно так сказать про местность с пятнами асфальта, который за давностью выкладки утратил телесную целостность и был основательно изглодан временем.

Полицейский садится на ветхом крыльце домика с треугольной крышей, что отличается от массы прочих растерявших цвет зданий лишь семью буквами над тем самым крыльцом, гласившими просто – «Магазин». Отец Эсмы методично скручивает сигаретку вишнёвого табака и чинно закуривает, разглядывая напротив развалившуюся церковь, одна бревенчатая башенка которой, покосясь, ещё стоит, две же другие, восьмиугольные, провалились друг в друга, опав на землю, но сохранив луковичные формы и ощерившись деревянными рёбрами поверженных тел. На несколько секунд общий монохром рисует дальтоническую иллюзию для Андрея Ивановича – густой дым крепкого табака ненадолго мерещится ему фиолетовым, как баклажан.

«…И даже церковь умирает, если не используется…» При возвращении во двор отец Эсмы застаёт детвору обдирающей вишню в третьем дворе, где он их оставил собирать яблоки. Егорович куда-то делся, довольные рожицы детей испачканы в вишнёвом соке…

***

А ещё через час они уже стоят на пирсе возле дома, который длинно поскрипывает под кривыми ногами Андрея Ивановича.

– Стоит, – огорчённо выдыхает Эсма, – я думала, может, побежала уже…

– Стоит… – сосредоточенно повторяет отец её, наблюдая. – Но поднимается при этом, значит, из источника прибывает, а это значит, что проблема там… – Андрей Иванович указывает сильным пальцем вправо вниз по былому течению реки.

– Давай съездим, – прыгает на мостке Эсма. – У Экоя завтра день рождения. Он хочет съездить… – тут же легко распоряжается она днём рождения друга к его вящему удивлению.

– Съездим, – кивает благодушно Андрей Иванович, давая детям в руки по тяжёлой корзине, себе беря пару ящиков, поставленных друг на друга. – Непременно завтра. Обещаю!..

Они медленно бредут к дому № 1, отдыхая часто, и так до самого лифта…

– …после работы, после обеда… – говорит Андрей Иванович Эсме и Экою уже в своей лаборатории, где падают очередные капли в продолговатую бутыль, где множество ёмкостей разных форм и оттенков с надетыми на горла резиновыми перчатками надуто и приветственно торчат вверх. Там они и оставляют свой яблочный груз.

– Идите, – утомлённо говорит детям после отец Эсмы, что во время первого рейда не спускал яблок с рук. – Дальше я сам. – И садится в лифт за остатками яблок.

Дети спускаются за ним по лестнице, наблюдают, как ещё два ящика едут наверх, смотрят на спокойную реку, замечают, как липкие сумерки плавно приобнимают всё вокруг, решают, что пора отдыхать, и медленно расходятся.

***

Мать прямо сидит за раритетной швейной машинкой, агрессивно выводя ногой сложные симфонии на педали и толкая ткань взадвперёд по меловым пунктирам, разделяя ткань по параметрам помеченного тела, чьи координаты набросаны на клочке под рукой. Массивный телевизор синхронно молвит повестку недели, всё крутится вокруг нового вируса, более того – утром как будто Экой слышал то же самое, но напряжённое мамино лицо глубоко пребывает в тихом контексте, играя строчками во все запланированные стороны. На виске её пульсирует жилка, коричневые волосы с благородной сединой давно не знают маскировки, она держит прямо спину в сером платье, сшитом себе, чтобы не выделяться, но достаточно красивом, если вдруг кто вернётся. Глубокие серые глаза не случайно подчёркивают платье, худые ноги не просто так находятся в тёмных чулках, и лицо несёт на себе пометки косметики, так иногда Зое Алексеевне кажется, что сегодня обязательно что-то произойдёт, но обычно ничего не происходит. Выпадающие из её рук прекрасные, туго пошитые вещи она ничем таким особенным не считает, относясь обыденно, как и многие люди, к непростым вещам, которые получаются у неё/у них в силу таланта непроизвольно.

– Слонёнок, у тебя день рождения завтра, – умилённо произносит мама, напрочь забыв, что они это уже обсуждали сегодня.

– Помню, мама, помню, – тепло отзывается Экой и уходит спать в свою комнату.

Он ложится, укрывается и почти сразу же засыпает, констатируя на мгновение восторг завтрашнего дня, посвящённого всецело ему, что бы где ни происходило.

Глава 5

Андрей Иванович встаёт рано, но будильнику. Эсма ещё спит, а пасмурные окна создают иллюзию утренних сумерек. Отец девочки флегматично одевается, заправляется, подтягивается ремнём. Фиксирует, что осталась последняя белая рубашка, и запускает белое в стиральной машине, отмечая сделанное, так как нужно вернуться с работы пораньше, всё высушить и погладить, хотя бы пару на завтра – пятницу – и потом – понедельник.

Ещё пока лето пытается воспарять солнцем, но осень уже повсюду и диктует свои порядки, хмуро выглядывая из леса, недобро косясь с тёмного неба. Андрей Иванович выходит в подъезд, поскрипывая кобурой, и чувствует сквозняк. Он поднимается пешком на этаж выше, все квартиры распахнуты на пятом этаже, никто не жил здесь, но ещё вчера отец Эсмы всё прикрыл, щёлкнув дверными ручками. Сейчас кто-то прошёлся и упрямо всё распахнул, полицейского это коробит, он гневно сопит носом, в очередной раз приходя к мысли, что пора последовательно менять замки и клеить наклейки, чтобы собственные дети легче переносили мысль, что дом пустеет неумолимо, но верно.

Он прошёлся из квартиры в квартиру, оглядывая всё пристально и припоминая, как что лежало. Везде витал застарелый беспорядок, выцветшие обои, потерявший границы пол, ставший пятном, старый предметный мир, даже ковёр, растерявший краски, даже старый горбатый телевизор со своей горбатой реальностью, радио, вещавшее местами из прошлого – местами из будущего, распахнутые шкафы, зиявшие пустотой и паутиной.

Андрей Иванович прикрывает все двери, наказывая себе в очередной раз заказать ещё наклеек, что всё под охраной, спускается к себе на этаж, проверив пухнущие перчатки, в каждую из которых он добавляет отверстие острой иглой, что для этих целей лежит на подоконнике. Сжимает резиновый палец с отверстием, глубоко нюхая ароматное содержимое.

Рассмотрев своё отражение в давно мытом стекле, поиграв желваками, целится взглядом, разглаживает брыли, проявив себя молодого на короткое время. После этого намеренно хрустит шейными позвонками и отправляется на работу, как обычно, пешком, как обычно с удовольствием, ведь там его ждёт крепкий излюбленный чай, вязкий на языке, бодрый в похмельном уме, где продирается он, подобно бороне в болотистой почве.

***

Несмотря на повторяемость событий, полицейский находит в них особое удовольствие – как попытку каждого дня начать сначала и что-то, может быть, исправить, вмешаться в событийность самого себя, напомнить себе о ближайших незамысловатых целях. Яблочное хобби придумал он тем же образом подобным же утром, изучил по интернету теорию, почитал форумы сведущих, заказал в столице оборудование, собрал его неспешно и в скором времени накапал свой первый продукт.

Утро сегодня сталосьтаки солнечным и росистым, дышится глубоко и щекотно от влаги. Полицейский средних лет с неторопливой поступи вдруг перескакивает резво на бой с тенью, пересиливая себя – мечется по разбитой асфальтной тропинке, размашисто разя невидимого врага.

В моменте сворачивает к реке, убедиться, что всё так же стоит в недоумении прозрачная, и тем же энергичным темпом устремляется в здание отделения.

***

Похмельный силуэт отступает под натиском, сердце гулко стучит в тело, как в колокол. Андрей Иванович привычно скрипит старым полом под блёклым линолеумом, ходит по кабинетам, отпирая их ключной связкой и вслушиваясь в собственные шаги. Уже неделю он работает один, двое из коллег отсутствуют – один в отпуске, другой по причине запоя на фоне семейных неурядиц. Работы, кстати, почти нет сейчас, местами это напрягает, точно затишье перед бурей – когда в резко континентальном климате почти месяц нет драк, поножовщины и бытовухи, создаётся ощущение, что где-то это всё накапливается и скоро прольётся на голову вишнёвым дождём.

– Эффект электрички, – припоминает термин из интернета Андрей Иванович. – Работа не распределяется ровно по времени, её обычно либо нет, что тот же самый эффект её же – электрички, либо её – работы – сразу много и в одно мгновение, и на разрыв. Будто пришёл поезд – и народ повалил, либо поезд давно запаздывает – и давно никого нет.

Отец Эсмы заваривает чай погуще и снова ходит по кабинетам. Везде пыльно, коллега, который пьёт по семейным проблемам, недавно наорал на уборщицу, и примерно недели три перед ней никто не может извиниться за него или он сам. А пора бы. Пыль толсто лежит на мониторах, что происходят ещё из того века, где мерцающий экран собирает последнюю на себе, вроде магнита, электризует и шумно следует за пальцем малым разрядом, если неожиданно провести им по выпуклому экрану.

Андрей Иванович садится на скрипучий стул за скрипучий стол, бьёт по клавишам, проваливаясь в интернет.

Новости вьются вокруг нового вируса, количества заболевших в столице и регионах, симптомах до и симптомах после, предпринимаемых мерах и способах не заразиться.

***

Илья Игоревич и Маргарита, нагие и молчаливые, сидят в сурово разогретой сухой бане. Глава поселения бодро набросал на камни холодной воды, и горячий пар, шипя, толсто наполняет свежее дерево недавно сложенной парилки при новом доме сибирской живой копии мёртвой американской актрисы, где оба они инстинктивно пригибаются, шумно дыша и переглядываясь. Когда они не смотрят друг на друга, старый охотник разглядывает яркий красный педикюр девушки, облизываясь от сухости рта. Его подруга расценивает это иначе, вкрадчиво шевеля пальцами ног, и считает, что это его волнует. И не сильно ошибается – Илья Игоревич делает вид, что смотрит на раскалённые камни, а на самом деле искоса таращится на её влажные стопы, почему-то покрытые частыми веснушками, которые он вдумчиво пытается пересчитать. В области талии и бёдер Маргарита в несколько слоёв обернулась простынёй, показывая барину лишь фрагменты напитанного вкусной едой молодого тела, от которых его вожделенно потряхивает, и он непрестанно лижет свои губы, уверенный, что хочет пить.

– Это твой утырок отпилил нос оленю, – убеждённо вываливает горячие слова глава поселения в горячий туман бани на раскалённые камни. – Больше некому…

Звучным именем – «утырок» – Илья Игоревич называет ещё одного выходца из интерната Маргариты, который также выбрал поселение в глуши, а не крохотную квартирку в районном центре или около него, притом по мотивам вполне романтичным. Подавая странные знаки агрессивного внимания при нахождении в самом социальном доме, что больше объяснялось его неопытностью и отсутствием базовых общественных связей, являясь ровесником девушки, он вслед за ней столкнулся с выбором новой жизни и предпочёл выбрать её под боком у тайной любви. Последняя в приюте побаивалась хмурого юноши, сейчас же – внезапно повзрослев – осмыслила все симптомы и факты и сделала логический вывод, слегка тронувший изгиб её маленьких губ тщеславной усмешкой. Мило, думает она, как же невероятно мило, какой он трогательный в своём узком диапазоне, восхищённо смотрящий на неё, воздыхающий о её белой коже, тоже лижущий губы в мыслях о ней.

– Матвей? – переспрашивает девушка, зачёсывая рукой намокшие белые волосы назад за уши, отчего последние, отяжелев, оттопырились, придав невинное выражение её лицу, от которого в душе бывалого охотника вмиг происходит лесной пожар со всеми последствиями и смертями в миниатюре. – Зачем ему это?

– А зачем он здесь в принципе?.. – воинственно распахивает ноздри Илья Игоревич вслед своим губам. – Приполз за тобой, сидит в своём доме, ничего не делает, смотрит волком, дерзит, живёт не пойми на что. Больше некому и незачем…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.