Место

Вместо этого звонко щёлкает винтовка.

– Думаю, это плохо, когда мы надолго ссоримся, – примирительно выпячиваются те же губы.

Выспрашивать про незнакомое слово она не стала, и это не было случайностью. Реализовать его маленький успех не удаётся, он почти сразу же кажется мнимым.

Они встречаютсятаки глазами: его – глубоко посаженные, тоже крупные, старческие в моменте по причине угнетённости души, и её – озорные, молодые и сочные на фоне светлых локонов, уложенных в градуированное каре с волнами при приоткрытой груди.

«Хочу как у Варлей», – припоминает он собственный заказ во времена поспокойнее, когда его ещё слушались и всё, казалось, развивалось легко и непринуждённо. Пришлось объяснять, кто это. Пожелание воплотилось через неделю, снискало одобрение, а когда он месяцем позже вслух сравнил её лицо с лицом американской дивы ещё чёрнобелого кино, чёрный цвет через ещё неделю оказался покрыт ослепительным блондом.

– Глазам больно, – прокомментировал он, когда увидел, но понравилось уже через час, и через день теперь уже он настоял на посещении магазина относительно модной одежды в районном центре, где вдруг расщедрился, юркал картой и хрустел наличностью, и женские вещи на выход смешались с вещами на каждый день.

В первый раз подбирали по его вкусу, но согласие выбора оказалось возможным только тогда. Дальше Маргарита формировала собственное представление о прекрасном.

***

По достижении совершеннолетия детский дом-интернат, к которому она была приписана с малых лет, купил на выделяемые государством деньги ей небольшой дом в поселении Новоспасское – во имя идеи поддерживать умирающие деревни таким нехитрым способом, предлагая вместо крохотной квартиры в районном центре «большой» дом в селе. По только ей понятному разумению Маргарита согласилась. Такие новосёлы часто пребывали в состоянии, близком к блаженству, но любой иной в обстоятельном рассудке цеплялся за районный центр, упрямо пресекая всякие уговоры. Блаженные кое-как обживались, обычно попадая под неминуемое влияние главы поселения, которого на местности кликали не иначе как «барин», что придумывал им обязанности и прозвища. Кто мыл, кто убирал, кто за скотиной ходил, кто плотничал, за это барин кормил и опекал блаженных.

Новая сельчанка попалась на глаза Илье Игоревичу через неделю, как вселилась в новый одноэтажный дом в умиротворённом мае, и, вполне счастливая новым чувством свободы, сотворяла там субъективный уют. Для покупки необходимых вещей типа чайника, чашек, пылесоса нужно было вернуться в районный центр, куда, приглядываясь к ней, барин решил отвезти молодку, тогда ещё одетую в серый спортивный костюм без имени и страстно красный круглый пуховик в совокупности с длинными, тогда худыми ногами, навевающий ему образ большого Lollypop.

Роста в девушке вмещалось выше среднего, достаточно, чтобы глаза в глаза заглядывать своему покровителю, на губах её мерцала таинственная улыбка некого понимания происходящих процессов, серебряные глаза моргали так редко, что, если намеренно не наблюдать, казалось, и не моргали.

– Как зовут? – властно осведомился барин, притормозив рядом и приспустив кнопкой донизу стекло водительского окна, осязая незнакомые колебания в пространстве на территории, где знал каждую пылинку и её точные координаты.

– Маргарита, – спокойно ответила незнакомка, находясь подле своего маленького, но чистого и свежего домика, топившегося печью и электричеством, притом с канализацией; стены пока пустовали, а на полу уже наличествовал бело застеленный матрас.

– Откуда ты тут? – строго всматривался в её маленькое лицо обветренный муж здешних местностей, одетый в камуфляж, сквозь боковое стекло степенного Land Cruiser, фырчащего и грязного, как не может быть иначе весной, да из тайги – с забитыми животными, упакованными в пластиковые чаны с крышками, привязанные туго к верхнему багажнику.

– Ты был тогда такой страшный… – признавалась она уже позже лукавым шёпотом. – Как маньяк или сказочный людоед…

Такой шёпот она применяла часто, к месту и без него. Видимо, то была детдомовская привычка, а в момент знакомства ответила просто, не подав особого виду:

– Теперь я тут живу, а ещё позавчера жила в интернате.

– Сколько лет? – пытливо высунулся в окно левой рукой грозный охотник, пытаясь быть на расстоянии вытянутой руки, с небритой сединой по лицу и загадочным водочным запахом изо рта вчерашней ещё консистенции, сдобренным утренней порцией табака.

– Восемнадцать, – ответила Маргарита, разглядывая его в ответ, не улыбаясь, но водя лицом из стороны в сторону, показывая собственные профили, которые, она знала, по причине малого носика и озорной порхающей мимики вдоль нежных поперечин скул притягательны для юрких взглядов мужчин.

Её прямой нос в определённых ракурсах казался курносым, большая распахнутая улыбка обнажала ряды ровно длинных зубов, что большая редкость и удача. Да и во всей её внешности просвечивало девичье своеобразие, равных которому суровый охотник ещё не встречал. Маргариту не портили даже быстро смывшиеся красные прыщики, в её случае смотревшие на него с вызовом, и чуть выдававшийся вперёд нежным лезвием твёрдый подбородок. Она часто смотрела исподлобья, что также пришло с ней из замалчиваемых тайн районного интерната.

– Ааа! Ты – барин! – вдруг поняла девушка тогда и враз успокоилась. – Мне рассказывали про тебя…

Глава поселения на контрасте смог различить, что до сего момента новая селянка напрягалась его обществом.

– Что именно? – заглушил мотор Илья Игоревич, хрустнул дверью и вышел ей навстречу.

– Да разное! – отмахнулась молодка, поглядев дерзко ему в глаза во весь свой возможный размах, откинув назад голову с волосами до плеч, точно держа дистанцию при помощи острого подбородка. – Свози меня, барин, вещей в дом купить. Можешь? Сама я не справлюсь – далеко да тяжело…

Телесно ощутил вдруг старый охотник, как что-то новое и чужое поселилось в его голове, встряхнув разом закалённую нервную систему.

– Которых? – ломался для вида глава поселения, готовый уже ехать не позднее чем завтра.

– Разных, – мягко прошептала она, точно обещая что-то. – Кровать нужна, шкаф, холодильник и прочее. У меня вообще ничего нет. Один матрас.

– Свожу! – с вызовом резанул Илья Игоревич, потягиваясь с хрустом. – Моя задача тут помочь всем, включая новеньких.

– Правда? – будто не поверила лукавая Маргарита, пряча сарказм. – Мне нужно помочь. Никого тут не знаю. Даже чайника нет. Ты – Илья?

– Да, я – Илья, – задохнувшись подтверждением и тем, как звучно его имя прозвучало в её устах, отозвался он. – А ты, значит, – Рита… – с придыханием подержал он имя её во рту. – Подходит тебе…

– И тебе…

– А деньги-то есть? – с ухмылкой вызнал старый охотник. – На холодильник…

– Деньги – есть… – шёпотом и разделив слова выдохнула девушка вкусно ему в лицо и, не прощаясь, ушла. Незавершённость беседы оформилась цепким ментальным крюком, вроде тех стальных, что использовали его работники в отведённом месте уже через полчаса, развесив добытое порохом, потом и дробью.

Домой, тогда ещё в старый дом, глава поселения вернулся романтично настроенный, приятно размышляя о новой своей подопечной. Дал указания разгрузить машину и немедленно заняться мясом. Ещё немного подумав, указал к утру помыть машину.

Следующим утром перед самым днём, солнечным и весенним, Илья Игоревич в назначенное время проследовал к свежему крыльцу на помытой машине, расслабленный от долгого сна после долгой охоты, зная, что супруга его в неблизкой квартире в районном центре, что сам он выбрит и наодеколонен, обряжен в джинсы и ветровку и вид имеет вполне приличный, чтоб показаться на глаза юной деве.

К нему вышли в самом лучшем, что имелось, – в летнем пёстром платьице до коленей, при грубых ботинках, что при всём прочем дало интересное сочетание, взволновавшее романтичного барина. Она была с непокрытой головой, распущенными волосами и тем же пуховиком, чтоб совсем не замерзнуть. Лучший вид её, как мерещилось ему позже.

– Привет, барин! – улыбнулась Маргарита ему так широко, что дыхание Ильи Игоревича перехватило и вожделением наполнилось всё его существо, пока девушка вышагивала на фоне слепящего солнца, обходя машину спереди, демонстрируя ладный профиль, и забиралась на переднее пассажирское сиденье.

Честно – он надеялся, что в свете дня разглядит некую ущербность, на которой построит психологическую оборону, сможет контролировать ситуацию и так далее, но свет дня развенчал подобные устремления.

– Называй меня «Илья», – веско предупредил её глава поселения, сильной рукой агрессивно заграбастывая худое колено длинной ноги, весьма контрастной на фоне некрасивой обуви.

Так состоялось их знакомство и началось общение длиной уже в два года. Маргарита за это время превратилась из тощенькой дерзкой интернатской девчонки в упитанную девушку с выпуклым характером, большим гардеробом, уютным домом и повадками кошки, считающей, что этот мир для неё. Любые надобности её теперь были связаны исключительно с районным центром: стричься, несомненно, возможно было только там, так же как красить волосы, там же и делать ногти, покупать еду и одежду. В скором времени пришлось выделить Маргарите один из двух собственных автомобилей, так как сам кататься туда столь часто Илья Игоревич желанием не обладал по разным мотивам. Конспирации ради он даже заменил номера на автомобиле, выданном в пользование Маргарите. И всё это делалось исключительно для него.

***

– Правда? – нарочито елейно отзывается на висящий в воздухе вопрос злой похмельный барин, что, сопротивляясь ей как потусторонним силам, выпив или, наоборот, протрезвев, нередко становился груб и разрушителен.

Подобное Маргарита мудро претерпевала, не заводя отношений в крайность в такие моменты, сглаживая углы и далее наказывая его в неприметной кошачьей манере. Он приползал, винился, целовал красивые колени и даже отстроил вдруг этот дом, начав прошлой весной, закончив этим летом и обозвав «её новым домом». Тонко вправляемое ему в рассудок чувство неосознанной вины (которое он ощущал, но дословно описать не мог и которое регулярно саднило), ограничение его свободы, неявное, однако различимое, нередко сходилось наотмашь во внутреннем конфликте, который он разрешал уходя в тайгу или напиваясь бойких микстур отца Эсмы.

– Ты слышал? – морща миленький носик, вопрошает Маргарита, перенося вес тела с левого локтя на правый, продолжая почёсывать пальцами обеих рук макушки мёртвых волков. Ногти её окрашены красным. – Китайский вирус уже нашли в Чите. Уже близко к нам. И в Москве уже десять человек от него умерли. Как ты думаешь, мы тоже умрём?

– Мы – нет… – глухо отзывается Илья Игоревич, встретившись своим исподлобьем с её. – Увезу в тайгу, как давно хочу. Посажу глубоко, в зимовье, где только медведи ходят да волки воют. Еды там много, книги есть, всё есть, можно год жить, буду раз в неделю навещать и приносить свежее мясо и вино. Туда вирусу не добраться…

– А сам что будешь делать целую неделю? – погаснув улыбкой, видимо, представив всё в очередной раз, осведомляется девушка.

– Охотиться буду… – елозит на коленях винтовкой глава поселения, недобро хмурясь.

– До другого зимовья? – цепко щурится Маргарита с увесистым намёком. – Развезёшь весь свой гарем по зимовьям? – конкретизирует она свою мысль, подмечая его намерение не ответить.

Илья Игоревич вскидывает винтовку и целится в «свою любовь» – именно так одномоментно промелькивает в его мозгу.

– Я знаю точно, что это ты звонила…

Речь идёт о предмете их последней ссоры, а именно – странных звонках супруге барина, когда после недолгой тишины женский голос говорил одно слово – «мой», после чего трубку клали.

– Также знаю, что ты в духе своих детдомовских правил никогда не признаешься в этом. Не питай иллюзий! Ни тут, ни в принципе по всей этой ситуации. Мы – это мы, семья – это семья. И всё верно – в другом зимовье, где буду часть времени, я буду со своей семьёй. И этого не изменить! Выбор уже сделан давно, и ничто не может его отменить. Если ты попытаешься ещё раз выкинуть что-то подобное, я сделаю с тобой что-то подобное и спрячу там же, в тайге. Даже не сомневайся! Никто никогда не найдёт. Я готов ради тебя на всё, но есть маленький мир, очерченный мелом, куда ты, ведьма, свой нос совать не должна ни под каким предлогом. Всё понятно?

– Более чем, – тем самым шипящим шёпотом произносит Маргарита и, не выдавая страха, показывает ему каверзные искажённые профили. – Тогда отпусти меня… – Неожиданно лицо её вспыхивает юным гневом и приливает яркой краской. – Чего ты меня держишь? Тоже хочу свой мир, очерченный мелом. Я молода, ты… не молод! Мной интересуются, чтоб ты знал…

Исподлобья смотрит она пристально в чёрное зловещее отверстие пялящейся в неё винтовки. В сгустившемся воздухе отчётливо щёлкает курок, нажатый крепким пальцем сурового барина. Девушка почти незаметно вздрагивает, зло прикусывает губу и снова меняет локоть, храбро и цепко глядя в нарезное колечко ствола. Винтовка медленно возвращается на колени.

– Проведаю что-то подобное… – сухо декларирует глава поселения сжатыми губами, – накажу тем же образом. А я проведаю, ты знаешь… – Он почти чревовещает в этот момент.

– Полюбому в тайгу, – усмехается ему Маргарита большими губами маленького рта. – А я, между прочим, и не против, но чтоб не раз в неделю, а чтоб всегда со мной – и уснул, и проснулся. И пусть волки и медведи кругом, – слегка распаляясь, ведёт она свою не новую песню прирастающим голосом. – И никого не надо больше, но не так, как сейчас. У меня не было своей семьи никогда, и я не знаю, что это такое. Но хочу с малых лет… Поэтому, со своего боку, не понимаю тебя, так же как ты, с моего боку, не слышишь меня. С твоей стороны, моё лево – право, а с моей – твоё право – лево… Я, вообще, кто тебе?

– Сама знаешь кто, – глухо уклоняется Илья Игоревич от знакомого уже диалога. – Я с тобой больше времени провожу, чем там – в меловом круге. Ради тебя делаю нехорошие вещи, понимаю это, но делаю. Я дружбу ради тебя предал… Ты меня услышала. Одним словом, в ту сторону даже не дыши. Как будет дальше, не знаю, но заботиться в ту сторону и быть там всяко должен. Может, и с тобой мелом очертим позже. Не гони лошадей… – опытный охотник заканчивает банальным крутое пике от угрозы до примирения.

– Лишь бы я не расхотела, пока ты соберёшься, – фыркает девушка, поправив волосы и отведя глаза в сторону. – А я уже на полпути, любимый… – вкрадчивый шёпот со щепоткой угрозы вновь льётся из её белого горла. – Целься в меня больше. Тогда точно мой силуэт очертишь мелом. А потом свой отдельно… Ты же без меня не сможешь. Я это знаю наверняка. А я без тебя смогу… – вызов её слов хлещет барина по щекам, он самолюбиво вспыхивает, но молчит. – А могли бы вместе – мелом! – почти по слогам и напевом вворачивает ему назад его же метафору.

Они молчат. Декольте её пульсирует, шнуровка натужно тянется, глаза её большие и злые, губа прикушена, выглядит молодо и чудесно.

Он вновь ковыряет винтовку, полагая, что всё сказал, потом снова всматривается в неё и спрашивает:

– Что у тебя на щеке?

– Мушка, – нехотя отвечает Маргарита, глаза её влажные, но плакать она разучилась в детстве. – Как у Монро. Для тебя – дурака недостойного. Я похожа на неё?

– Да. Это же я тебе сказал.

– Пыф! – фыркает девушка ему в ответ. – Он сказал!.. Похожа-то – я…

Глава 4

Молчаливый Экой приходит к обеду домой около полудня. Мама уже собирает ему еду на небольшой кухоньке с клетчатой скатертью при столе, упёртом в стену, с вытертым в сплошное телесное полом, обоями с кофейными зёрнами и советским гарнитуром зелёного цвета при старенькой плите. На ней испаряется свежесваренным супом намытая кастрюля, отражающая 160 градусов комнаты, да бывалая сковорода со шкварчащими в её утробе самолепными котлетами.

Отца у Экоя не наблюдалось с самого его рождения. Точнее, появление сына он застал, но спустя полгода канул в неизвестность, со слов матери – ушёл на войну и высоковероятно когданибудь вернётся.

– А когда? – иногда спрашивал Экой.

– Когда все войны закончатся, сынок, – классически отвечала мама, теряясь карим взором.

Мальчик не помнил за малостью одного эпизода – отца не было уже полгода, но мать продолжала ждать его; в один момент тоскливого бессилия она произнесла, стоя над кроваткой:

– Экой ты… Даже отца удержать не смог!

Мальчик мал был ещё, чтобы понять двойную логику матери, более эту фразу мама ни разу не повторила, но называть стала сына Экоем вместо наречённого «Эдик», а за ней и все прочие малочисленные забыли настоящее имя.

– У тебя завтра день рождения, сынок, – говорит мама сегодня и сейчас, вымученно улыбаясь, как всегда во всю свою пригоршню мимических морщин, ставя перед ним ароматную тарелку. – Помнишь?

Само собой, он помнит, в его возрасте забывать подобное уже не моглось, такой день начинал ожидаться сразу после завершения предыдущего такого дня.

– Помню, мама, – скоро черпая красный суп в пушистую головку, отзывается Экой.

Ложка сметаны и кусок чёрного хлеба возводят трапезу в своеобразный детский абсолют, когда сравнений мало, а предпочтения из привычного уже есть.

– Скоро в школу… – напоминает в очередной раз мама, тревожась, как обычно, по любым изменениям в их упорядоченной жизни. Притом что костюм был опытно скроен и ладно сшит год назад, учебники приобретены недавно. Мать вообще умеет отменно управлять иглой, как дирижёрской палочкой, которой уверенно собирает большую часть заказов местности, отчего жить им всегда имелось на что, пусть и без роскоши.

– Да, – спокойно отвечает Экой, который понимает свою малую, но мальчиковость в этих стенах и нужду всегда быть уверенным, ведь мама всегда копирует его настроение, неосознанно, но метко.

– А слышал – вирус уже в Чите? – сообщает главную новость мама, любившая говорить с сыном, несмотря на односложность его ответов.

– Не слышал, – отвечает Экой специально, хотя слышал, но иногда маме необходимо было рассказать что-то ему. Он понимал и терпеливо слушал.

– На железной дороге у медсестры терапевта, которая обслуживает помощников и машинистов, нашли эту заразу… – Театральные паузы и маме не чужды. – Неделю как контакты порядка двести человек… вот… такова жизнь… География распространения в сутки – Хилок, Чита, Иркутск, Слюдянка, весь Транссиб… – фразой из телевизора вворачивает мама. – Если вдуматься – сущий кошмар… – Таких подробностей Экой не знал и поёжился. Про вирусы он знает немного, объяснить друг другу с Эсмой они не смогли, что это и как это, хотя и пробовали обсудить. – В райцентр поедем не скоро, туда в первую очередь занесут, уже занесли. Как страшно жить… Хорошо, я дома работаю, и ты далеко не бегай да поменьше общайся. В гости не ходи… По телевизору такие страсти кажут… – Вторым прибором, что наполнял собой комнаты, кроме швейной машинки с её юркой иглой, был неизменно мерцающий телевизор с новостным каналом и российскими сериалами, которые не всем казались топорными. – В Европе всех по домам посадили, всё закрыто, представь!

– Я там не был… – заканчивая суп, говорит Экой, чтобы что-то сказать.

– Я тоже… – отмахивается мама. – Скоро у нас так же будет!

– Ты и так дома сидишь, – улыбается ей Экой щербатым ртом. – У нас с тобой ничего не изменится. Я только с Эсмой общаюсь, к её отцу мало кто ездит, ты же знаешь. Он сейчас всё вино сдаёт в наш продуктовый. Он нас позвал съездить в дальнюю деревню – Большую, Егоровичу продуктов отвезти. Мы вечером отвезём ему еды и наберём яблок. Можно? – спрашивает Экой формально, так как решения давно принимает сам.

– Съездите, – пожимает плечами мама, укоризненно одобрение перча сомнением. – В этих деревнях только Андрей и бывает. Они ещё и живы ему благодаря…

К отцу Эсмы все относились благосклонно, он был свой, сильный и в своём нраве, единственный, кому глава поселения ничего не мог приказать, а только просил. Он следил за порядком, временами был строг, и даже сироты новоспасские боялись его наравне с барином.

Экой быстро съедает ароматные котлеты, последнюю, как обычно, оставляет матери.

– Мам! Река встала – видела? – как бы между прочим спрашивает он, отираясь кухонным полотенцем. – Стоймя стоит…

– Видела, – совсем безразлично реагирует мама. – Побежит! Куда денется?

Думы, как часто бывало, увлекли мать, она наотмашь улетела в стену с кофейными зёрнами, припоминая счастливые моменты, которые – несомненно – бывали и у неё. Её внутренняя река, судя по всему, встала давно, поэтому событие реки внешней она почти не заметила. Только юркие руки живут полной жизнью, когда задумчиво шьёт она очередной заказ, удивительно ровно кладя разноцветные строчки или черкая мелком, витая в прошлом и нынешнее понимая исключительно посредством экрана.

***

Отец Эсмы с дочерью уже на улице, плавно позёвывая на бойком солнце, упёршись ягодицами в фасадную часть высокого белого автомобиля. Андрей Иванович, как обычно, в рубашке при погонах, но вместо форменных брюк – потёртые старые джинсы. Белая кобура тоже имеется на белом поясе. У Андрея Ивановича есть лёгкое опасение, что спустя год может не припомнить местный люд полицейского без белой рубашки, погон и кобуры. В салоне на всякий случай лежит и заметная фуражка.

– Едем? – одобрительно глядя на детей, что давно просятся с ним в яблочный поход, вопрошает Андрей Иванович.

***

Старожилы деревень выглядели обычно удивительно. Заросшие, часто не в своём уже уме, одинокие, драные, в большинстве старые, молчаливые или очень разговорчивые, то и дело невпопад, – они представляли собой местные души или даже духов, которых обидеть было нельзя и которым отец Эсмы всегда вёз пакеты продуктов, и табак, и спички, и свечи, и одежду, и журналы, а во второй заезд в сезон обязательно завозил что-то из своих вин или дистиллятов.

– Умри сейчас последний, – по дороге объясняет отец Эсмы, – и последняя искра потухнет в этой некогда точке жизни. Больше не зажжётся свет никогда в этой деревне, она окончательно умрёт, и всё со временем превратится в труху. Только яблони останутся… Они всех переживут. И будут плодоносить в пустоту.

Бойкая белая «Нива» стремглав несётся вдоль застывшей реки, выписывая резвые вензеля по разбитой, точно войной, дороге, забугрившейся в нескольких зимах, изломавших суровый асфальт. В десяти километрах ниже их дома через реку стоит старый мост, по которому машина летит на другую сторону. Дети на заднем сиденье, пристёгнутые, как взрослые, вдруг зашелестели о стоячей реке, о жёлтой листве, о том, что скоро школа.

Совсем уже плохая тропа через высокий лес сперва геометрически прямо и долго, затем крутой диаграммой тащит их прочь, потом то и дело подбрасывает, что детям, несомненно, нравится.

Они едут минут сорок. В какой-то миг лес заканчивается и взору предстают старые ворота, закрытые, притом что забор по обе стороны от них давно опал и закрыты они больше для виду. Приходится на мгновение выйти, чтоб распахнуть протяжно скрипучие створки.

На истёртую дорогу между двумя рядами мёртвых домов навстречу им выходит из первого же мёртвого дома старик в истлевшей одежде, которую держит на нём старый солдатский ремень с выпуклой звездой. Из-за плеча старожила торчит двустволка, её ремень пересекает впалую грудь. «Нива» встаёт, не доезжая до него несколько метров.

Седая нечёсаная давно борода концами летает по ветру. Старик диковато улыбается, расколотив лицо на великое множество морщин, и мелко кланяется прибывшим.

– Здорово, Егорович! – машет ему рукой отец Эсмы, вновь покидая салон «Нивы». – Как ты здесь? Два месяца не видались…

Андрей Иванович припоминает старика в другой деревне, что всегда выходит к нему с ружьём наперевес и долго пытается узнать, несмотря на фуражку. Полицейский возит старожилам и патроны, так как волки с медведями иногда хаживают туда.

– Всё хорошо, – отвечает старик добродушно, помедлив, точно припоминая что-то. – По яблоки?

– По них… – точно на иностранном говорит Андрей Иванович, хрустя позвонками.

– А мне вина привёз? – с придыханием вопрошает старик, принимая в жилистые руки крепкие холщовые пакеты, полные продуктов.

Все тоже замирают на мгновение, будто скопом соображая, есть ли вино.

– Кальвадос попьёшь, Егорович, – надрывает полицейский настоящую тишину. – Как Ремарк в «Триумфальной арке». Вино-то разве твой напиток?

Дети тоже выбираются из машины, бесшумно прикрывая двери.

– Это где… – морщится последний житель, лыбясь остатками зубов, – такое водится?..

Старая зависимость шустрой седой обезьяной мечется по померкшему нейронному лесу Егоровича, цепляясь за почти прозрачные лианы, что в цепких руках моментом приобретают цвет, двигая коренастое тело в сторону светлого пятна.