Мода и границы человеческого. Зооморфизм как топос модной образности в XIX–XXI веках

Ранее я назвала теорию «вертикального просачивания» модных тенденций своего рода социологической версией «великой цепи бытия». Если рассматривать тот же феномен на уровне индивидуальных практик и намерений, можно также увидеть в нем разновидность «мимикрии» – того, что в англоязычных контекстах обозначается термином passing (Вайнштейн 2018; Goffman 1963). Речь идет о планомерном или ситуативном присваивании внешних знаков социального класса, гендера, расы, этнической или религиозной группы, к которым субъект не принадлежит по праву рождения. В абсолютном большинстве случаев, приходящихся на период с XVIII до середины XX века, объектом подражания является более привилегированная позиция, однако в женской моде второй половины XIX столетия наблюдается будто бы противоположная тенденция: комментаторы в один голос утверждают, что, стремясь быть модными, женщины из хорошего общества приобретают облик куртизанок. В первую очередь подобное визуальное понижение собственного статуса связывалось с фигурой «современной девушки», о которой пойдет речь в главе 2, однако даже «скромная, обожаемая мужем жена, мать прелестных детей» могла, по мнению моралистов, быть «одета бесстыдно, как ярмарочная танцовщица» (Mrs. Punch 1868: 13).

В ряде европейских языков доступные женщины и их легкомысленные подражательницы именовались «бабочками», и далее я опишу визуальное преломление этой метафоры в британской карикатуре. В отечественном контексте уже в середине XIX века бытовало выражение «ночная бабочка» – показательно следующее описание проститутки из «Петербургских трущоб» Всеволода Крестовского (1864–1866): «рядом с нею, на другом конце скамейки, равнодушно позевывая и болтая ногами, сидела какая-то аляповато одетая девица из породы ночных бабочек» (Крестовский 1990). Эпитет «аляповатый» выступает устойчивой характеристикой персонажа, повторяясь в небольшом фрагменте три раза. В этом смысле наименование «ночная бабочка» с биологической точки зрения, конечно, не вполне верно, так как в природе ночные виды чешуекрылых, как правило, «одеты» довольно скромно. Дарвин, естественно, связывал эти различия с действием полового отбора (в то время еще не была известна способность ночных бабочек различать цвета в темноте): «Яркие краски не видны ночью; и не подлежит сомнению, что в целом сумеречные бабочки окрашены менее ярко, чем дневные» (Дарвин 1874: 301). Более подходящую аналогию для вызывающе декоративной внешности предоставляли бабочки семейства парусников, которых можно часто увидеть на модных карикатурах, или бабочки-ванессы, например репейница, именуемая по-английски «раскрашенная дама» (painted lady).

Помимо яркого, вульгарного наряда в описании проститутки у Крестовского обращает на себя внимание «нецивилизованная» телесность – полное пренебрежение правилами хорошего тона, запрещающими зевать и болтать ногами, по крайней мере в публичном пространстве. Моральная распущенность «переводится» на язык тела, контроль над которым ослаблен или полностью отсутствует (Булгакова 2005). Вместе с тем такое «освобожденное» тело в социокультурной системе, где ценностью является владение собой и отточенное изящество движений, воспринимается как не вполне человеческое, и в этом смысле тоже проститутка уподобляется насекомому или какому-то еще «низшему» существу. Сюжетная коллизия при этом такова, что встретившая эту женщину героиня романа, княжна Анна Чечевинская, вскоре ей уподобится – превращение, о котором только спекулируют критики моды 1860–1870‑х годов, в романе Крестовского совершается на самом деле. Эта метаморфоза является своего рода «адаптацией» к изменившимся внешним условиям, однако происходит она не спонтанно, а в результате осознанного решения, собственного выбора Чечевинской.

Подобное намеренное приспособление к воздействиям среды соответствует механизму эволюции, описанному Ламарком, с одним существенным отличием: «Для ранних эволюционистов (натурфилософов, Ламарка и Чемберса) аксиомой был „восходящий“ характер эволюции» (Mayr 2000: 516). Обратная эволюция в этой картине мира казалась оксюмороном, невероятным и трагическим событием. Дарвин опроверг представления о неотъемлемой прогрессивности эволюционных процессов, показав, что отбор может действовать в любом направлении: «Представители какой-либо высоко стоящей группы могут даже стать приспособленными к более простым условиям жизни, и это, по-видимому, зачастую происходило; в этом случае естественный отбор будет стремиться упростить или понизить организацию, так как сложность механизма будет бесполезна или даже невыгодна для простых отправлений» (Дарвин 1941: 31). Как мы видели выше, Дарвин ценил системное усложнение, считая его мерилом прогресса, однако старался избегать категорических оценок и не оперировал понятием «вырождение»37. В записных книжках он даже напоминал себе «никогда не говорить „высший“ или „низший“» (Mayr 2000: 531), хотя далеко не всегда придерживался собственного правила. Однако популярный дискурс воспринял идею «понижения организации» отнюдь не в нейтральном ключе, и последняя треть XIX века стала временем оживленных дискуссий о вырождении, сочетавших представление об «аморальном», слепом произволе естественного отбора с ламаркистской интенционально-адаптивной эволюционной механикой.

Глава 2

Симптомы вырождения: мотив обратной эволюции в модной сатире

В этой главе описывается преломление эволюционных теорий в публицистике и визуальной культуре конца 1860‑х – 1870‑х годов – после выхода «Происхождения видов» и на фоне публикации других важных работ Дарвина: «Изменение животных и растений в домашнем состоянии», «Происхождение человека и половой отбор» и «О выражении эмоций у человека и животных». Основу анализа составляют три конкретных примера, четко локализованных во времени и пространстве: зооморфные карикатуры на модниц Эдварда Линли Сэмборна, публиковавшиеся в журнале «Панч» (Punch) с 1867 года, серия статей Элайзы Линн Линтон о «современной девушке», выходившая в «Субботнем обозрении» (The Saturday Review) в 1868 году, и опубликованная в виде брошюры лекция Фридриха Теодора Фишера «Моды и цинизм» 1878 года. Принимая во внимание специфику британского и немецкого социокультурного контекста в соответствующие исторические моменты, в то же время хотелось бы рассмотреть эти кейсы в более широкой хронологической и географической перспективе, тем самым продемонстрировав циркуляцию и «эволюцию» представлений о роли моды как катализатора вырождения. Поэтому карикатуры Сэмборна будут помещены в один ряд и с более ранними изображениями зооморфных модников, в частности знаменитыми иллюстрациями Гранвиля к «Сценам частной и общественной жизни животных», и с более поздними примерами этого жанра – вплоть до сатиры на стиляг и хиппи в советском юмористическом журнале «Крокодил». Я прослежу, с одной стороны, ряд устойчивых образов и мотивов в репрезентации модных «животных», а с другой стороны, трансформацию визуального языка критики моды через зооморфные тропы, появление новых акцентов и стилистических решений.

Cозданный Элайзой Линн Линтон образ «современной девушки» (the girl of the period) имел, как сказали бы в наши дни, «вирусное» распространение по обе стороны Атлантики, не только перекочевав во множество других текстов, но и получив устойчивое визуальное воплощение в различных медиа и контекстах, от рекламы табачных изделий до популярного маскарадного костюма. Как отмечает исследовательница викторианской литературы и культуры девичества Кристин Морузи, «„Современной девушкой“ нарекали коров, лошадей и корабли – свидетельство того, с какой легкостью эта броская фраза и стоящая за ней идея закрепились в массовом сознании. Они породили модель зонтика, комедийные пьесы, вальсы, карикатуры и публикации в диапазоне от изданных под одной обложкой статей Линтон до альманахов „Современная девушка“ и „Антологии современной девушки“» (Moruzi 2009: 9). Несколько парадоксальным образом, обличительные тексты Линн Линтон дали импульс к развитию специфических форм культуры потребления, зачастую адресованных тем самым «современным девушкам», против которых была направлена первоначальная статья.

На примере «современной девушки» можно проследить трансатлантическую циркуляцию идей и образов, оставаясь, однако, в пределах англоязычного мира. Памфлет «Моды и цинизм», напротив, получил хождение в Европе, пересекая языковые границы. В частности, он был переведен на русский язык почти мгновенно после публикации немецкого оригинала. Хотя Ф. Т. Фишера можно назвать мыслителем второго ряда, он оставил свой след в немецкой философской традиции, повлияв на концептуализацию моды и современности в работах Вальтера Беньямина. Наряду с миграцией идей в пространстве и времени особое внимание в этой главе будет уделено соотношению визуального и вербального, «переводу» текстов в образы и наоборот. Публикации Линн Линтон и особенно Фишера можно рассматривать как серии карикатурных зарисовок на тему современной моды, проговаривающих устоявшиеся визуальные тропы и тем самым содержащих в себе стратегию чтения соответствующих изображений. В частности, имеет смысл проследить, как конструируются и интерпретируются при переходе от визуального к вербальному и обратно зооморфные черты модных образов. Применительно к карикатурам Сэмборна представляется важным также поместить эти изображения в контекст модной журналистики того времени, чтобы лучше понять, на какие именно тренды откликался художник и как они оценивались более благосклонно расположенными к моде современниками.

Модели от мистера Панча: новое слово в зооморфной образности

Зооморфные карикатуры присутствовали в журнале «Панч» начиная с первых выпусков38. Чаще всего речь идет о геральдических животных или иных зверях-символах, олицетворяющих определенную страну: это британские лев и единорог, русский медведь, американский орел. В зависимости от статуса соответствующей державы на мировой арене животные могли быть грозными и опасными, а могли – безобидными и домашними. Так, Персия на карикатуре, посвященной разделу этой страны на сферы влияния по англо-русскому соглашению 1907 года, изображена в виде персидского кота, а Мексика на карикатуре 1914 года о роли США в мексиканской революции – и вовсе в виде осла. Все эти звери могли вести себя, как и положено зверям, а могли оказываться в человеческих ситуациях и принимать более антропоморфный вид за счет поз и жестов. «Настоящие» животные, в отличие от антропоморфизированных, часто выглядели более угрожающими, символизируя (военную) мощь страны. Примером может служить карикатура 1867 года «Британский лев и бенгальский тигр», посвященная подавлению Индийского восстания: рычащий лев бросается на тигра, чтобы спасти женщину, которую тот повалил на землю и подмял под себя. Размещение фигуры льва по диагонали добавляет ей динамичности, создавая впечатление стремительного движения, и позволяет подчеркнуть ее внушительные размеры. Тигр меньше сам по себе и кажется еще мельче за счет своего расположения на рисунке – внизу, почти перпендикулярно к плоскости изображения. Он явно пасует перед яростным львом и готовится отступить, поджав хвост. Таким образом, композиция изображения и проработка звериных фигур недвусмысленно указывают и на ожидаемый исход сражения, и на моральную оценку ситуации.

На страницах «Панча» животные часто встречаются также в качестве фольклорных и литературных персонажей. Так, после победы Консервативной партии на парламентских выборах 1841 года журнал опубликовал карикатуру на ее лидера Роберта Пиля, которого изобразили в виде Серого Волка, преграждающего путь королеве Виктории в образе Красной Шапочки. Здесь волк никак не антропоморфизирован, за исключением портретной маски Пиля, из-под которой торчит волчий нос: можно сказать, что волк является волком от ушей до хвоста; он стоит на четырех лапах в волчьей позе. Таким образом, звери, представляющие собой карикатуру на конкретных лиц, могли быть менее антропоморфными, чем «национальные» и другие животные, что, конечно, является одним из способов дискредитации политического противника.

Не все зооморфные карикатуры в «Панче» носят политический характер, но в основном их персонажи напрямую или имплицитно принадлежат публичной сфере. В этом, по-видимому, одна из причин того, что, когда пол этих животных как-то обозначен, это почти всегда мужские особи. Изобразить в виде животного женщину, тем более какую-то конкретную, для Британии середины XIX века означало зайти слишком далеко. Даже в конце столетия многие европейцы продолжали считать, что женщина не может и не должна быть предметом шутки – если, конечно, она сама не провоцирует ее своим нелепым костюмом и поведением. Тем самым карикатуры и сатира служили среди прочего инструментом воспитания женщин, удержания их в рамках социально приемлемого. Гендерные аспекты юмора подчеркиваются в памфлете Ф. Т. Фишера, о котором пойдет речь ниже. Согласно Фишеру, «комизм бывает двух родов: вызывающий простой, весело-добродушный смех, как, например, какой-нибудь беспорядок в костюме мужчины, и смех с досадой, смех против воли, когда предметом смеха является женщина, к которой мы по природе склонны относиться с уважением и снисхождением» (<Ф>ишер 1879: 13). «Уважение и снисхождение» к женщине, конечно, непросто было сохранить в зооморфной карикатуре, и до публикации рассматриваемой серии Сэмборна женщины-животные в «Панче» – большая редкость.

Одним из немногочисленных исключений является изображение симпатичной жирафы в платье и чепце, сопровождающее заметку «Дурацкие выходки моды» в выпуске от 25 августа 1866 года (ил. 2.1 и другие иллюстрации см. во вкладке). Художник не упустил возможности спародировать нарождавшуюся моду на турнюры, придающие женской фигуре сходство с копытным четвероногим (в позднейших карикатурах на эту тему будут присутствовать женщина-верблюд и женщина-кентавр). Однако главной мишенью сатиры в данном случае выступают не фасоны нарядов, а «новое и прекрасное искусство гримировки лица и глаз в самом ослепительном стиле», которому и посвящена заметка. Нападки на косметологов и их клиентов – излюбленное занятие авторов «Панча», и в данной статье применен обычный для таких случаев прием: воспроизводится рекламное объявление, каждое слово которого затем подвергается издевательскому разбору. Образ жирафы, очевидно, навеян буквальной трактовкой использованного в рекламе выражения «getting up the face», обозначающего повседневную (в отличие от сценической) гримировку, «убранство лица» – лицо зооморфной героини действительно оказывается поднятым на недосягаемую высоту. Забота о цвете лица подчеркивается также тем, что в «руке» жирафа держит вырванную с корнем пальму в качестве солнечного зонтика. В то же время этот элемент служит инициалом статьи, образуя букву Т.

На заднем плане намечен силуэт «нормального» жирафа, мирно пасущегося в соответствии со своей видовой природой и не подпавшего под тлетворное влияние моды. Этот контраст естественной красоты и абсурдной искусственности также озвучен в тексте, акцентирующем вред косметики для здоровья, а главное, отвращение, которое подобные уловки вызывают у сильного пола: «что нравится мужчине в женском лице, так это что-то приятное глазу и чистое, чтобы его приятно было целовать. Мужчина скорее захочет поцеловать сито для муки, которым орудует кухарка, чем лицо, наштукатуренное, будто мукой обсыпанное, жемчужными белилами и румянами» (Fooleries 1866). Представление о том, что забота женщин о своей внешности должна быть полностью подчинена мужским предпочтениям, вполне созвучно дарвиновской идее полового отбора, с характерным для нее переворачиванием гендерных ролей в животном мире по сравнению с человеческим, и можно увидеть, как «естественность» этого эволюционного принципа укоренена в социальных практиках своего времени и характерных для него дискурсах о красоте.

Модная жирафа из «Панча» напоминает образ, созданный на четверть века раньше замечательным французским карикатуристом Гранвилем для «Сцен частной и общественной жизни животных» (ил. 2.2). В этом издании 1842 года известные и чуть менее известные французские писатели выступили «от лица» различных животных, поведав миру их сердечные страдания, карьерные перипетии, истории странствий, злоключений и обретения себя. Гранвиль, к этому моменту уже знаменитый своими «метаморфозами» – изображениями полулюдей-полуживотных (Мильчина 2015: 19), проиллюстрировал текст в своем неповторимом стиле, одев героев книги в современные наряды и поместив их в узнаваемые социальные ситуации. Его Жирафа – изысканная дама из высшего общества, утонченность которой подчеркивается контрастом с изображенной на заднем плане коровой-служанкой. Таким образом, Гранвиль, в отличие от анонимного карикатуриста из «Панча», не противопоставляет «неправильных» животных, пытающихся изменить свою природу при помощи модных ухищрений, «правильным», живущим в соответствии с естественными законами, – все животные у него одинаково «социализированы», независимо от того, облачены они в свою собственную «одежду» или в человеческую.

Модный облик гранвилевой Жирафы любопытным образом оттеняет текст Шарля Нодье, героиня которого гордится, что рождена Жирафой, считая человека невероятно отталкивающим существом, в том числе из‑за его нелепого костюма: «Я склонна думать, что эти несчастные животные смутно подозревают о своем уродстве, ибо они с величайшей тщательностью скрывают от посторонних глаз все части тела, какие могут спрятать без ущерба для здоровья; с этой целью они научились изготовлять себе нечто вроде поддельной кожи из коры некоторых растений и шерсти некоторых животных, что, однако ж, не мешает им выглядеть почти так же отвратительно, как если бы они оставались голыми» (Нодье 2015: 587). То, что критикуется в рассказе: и «поддельная кожа», и «глупая привычка ходить на задних лапах» – в иллюстрации характеризует саму героиню, однако здесь эти черты преподнесены с большим изяществом. Если Нодье остраняет человеческий мир, показывая его нелепость с точки зрения животного, то Гранвиль достигает во многом сходного эффекта, заставляя животных выглядеть совершенно «естественно» в человеческих амплуа39.

Карикатура в «Панче» являет третью позицию – здесь абсурд модных нарядов подчеркивается именно за счет их, так сказать, некритического заимствования жирафой, которой они идут, как корове седло (предполагается, что столь же слепо, не учитывая своих индивидуальных особенностей, следуют моде и женщины). Поэтому героиня этого изображения более зооморфна – за исключением совершенно женской руки, в которой она держит пальму-зонтик, все прочие видимые части тела и силуэт в целом совершенно жирафьи. У Гранвиля же лишь голова и шея, а также чуть вытянутые пропорции фигуры делают Жирафу жирафой, тогда как остальное тело и его манерная поза принадлежат конвенциям романтического женского портрета. Различие двух изображений также определяется их ракурсом: Жирафа Гранвиля позирует почти анфас, с небольшим разворотом фигуры от зрителя, который и в наши дни рекомендуется в качестве одного из секретов успешного позирования, а героиня «Панча» показана сбоку, что позволяет подчеркнуть «животные» очертания турнюра. Из сходств можно отметить то, каким образом в обоих случаях мощная шея животного выглядывает из отложного воротника, визуальную перекличку опущенных ушей Жирафы с кружевами и лентами ее чепца, а также кокетливо выставленную из-под юбки с многоярусными оборками ножку-копытце. На литографии Гранвиля это скорее женская нога в модной остроносой туфельке, в «Панче» же мы видим самое настоящее копыто, пародирующее положение стопы в обуви на высоком каблуке – к этой устойчивой теме в критике моды второй половины XIX – начала XX века я еще не раз вернусь далее.

Многие замечательные британские иллюстраторы экспериментировали с образами антропоморфных зверей и зооморфных людей уже в 1840‑х годах: среди них и Джордж Крукшенк, и талантливый художник-самоучка Чарльз Беннетт. Однако считается, что все подобные опыты испытали влияние «Сцен частной и общественной жизни животных»40 (Cooke 2014). Один из ранних примеров этого влияния в «Панче» – карикатура Генри Джорджа Хайна 1843 года «Портреты авторов и иллюстраторов „Панча“, нарисованные специально к первому апреля». Редакция журнала представлена на ней в виде своеобразного безумного зоопарка, где некоторые животные ударно трудятся: сидящий за столом Лев так даже держит в каждой «руке» по перу и пишет два текста одновременно, другие же беззаботно попивают пунш под руководством символа издания – мистера Панча, персонажа площадного кукольного театра. В отличие от многих других карикатур «Панча» и, к примеру, иллюстраций Чарльза Беннетта к басням Эзопа, где человеческие тела увенчаны огромными звериными головами, на этом рисунке Хайна звери антропоморфны и респектабельно одеты, их гибридные фигуры пропорциональны. Поэтому стилистически данная иллюстрация, скорее, перекликается со «Сценами частной и общественной жизни животных». Тематика французского издания – писатели «перевоплощаются» в животных, а животные пробуют себя на литературном и артистическом поприще – также сближает его с карикатурой Хайна.

Еще одной прямой отсылкой к французскому источнику представляется карикатура Джорджа Дюморье «Переворот в зоопарке», опубликованная в «Альманахе Панча» (новогоднем приложении к одноименному журналу) за 1867 год (ил. 2.3). Тема этого рисунка – животные смотрят на людей, помещенных в клетки зоологического сада, – восходит к последней главе «Сцен частной и общественной жизни животных», где литераторов, участвовавших в этом проекте, в наказание будто бы «доставили <…> в зверинец Ботанического сада и рассадили по клеткам, каждого на место того Животного, чьим толмачом и адвокатом он стал» (Сцены 2015: 644). На иллюстрации к этому эпизоду художника Франсэ41 за писателями в отведенных им вольерах с интересом наблюдают находящиеся снаружи зрители: страус, воробей, аист и жук. Иллюстрация из «Альманаха Панча» гораздо более детализована: десятки видов животных, одетых по последней «человеческой» моде, не просто наблюдают за несчастными узниками, но активно взаимодействуют с ними – кормят и дразнят. Все эти подробности: наряды (особенно трогательно выглядит крошечный цилиндр, нахлобученный на рог носорога), позы, жесты – кажутся навеянными Гранвилем, который мог респектабельно одеть и «обучить» человеческим манерам не только животных, но и платяные вешалки, с неизменной убедительностью рисуя мир, в котором «чтобы вступить в социальное взаимодействие, совсем необязательно быть человеком» (Пертьюис 2015: 46).

Животные у Гранвиля почти всегда изысканно одеты, но, в соответствии с тематикой очерков, среди них преобладают мужские особи – парламентарии, военные, философы, революционеры – в соответствующих костюмах. Изображения модных дам встречаются несколько реже, причем примечательно, за какими видами оказывается закреплен женский гендер: это прежде всего кошки, птицы и насекомые. Характерна в этом смысле иллюстрация «Светская публика в Тюильри» (ил. 2.4), демонстрирующая Тюильри как средоточие мужской элегантности, где экзотические животные и птицы щеголяют в блестящих цилиндрах, сюртуках и жилетах модного покроя, поигрывая затейливыми тростями, моноклями и другими аксессуарами; в компании присутствует одна-единственная дама – кутающаяся в шаль немолодая гусыня. Большая декоративность мужского костюма в этот период по сравнению со второй половиной XIX века позволяет социальному миру непротиворечиво «отражаться» в природном, где самцы столь часто носят богато украшенный наряд.

Сходная картина представлена в «Утраченных иллюзиях» Бальзака – недавно прибывший в Париж главный герой отправляется гулять в сад Тюильри, где имеет возможность рассмотреть наряды столичных модников: «Люсьен, припрыгивая и прискакивая, от счастья не чувствуя под собою ног, взбегает на террасу Фельянов и прохаживается по ней, заглядываясь на прекрасных женщин и на их спутников, на щеголей, гуляющих рука об руку и мимоходом улыбкой приветствующих друзей. Как отличается от Болье эта терраса: птицы с этого пышного насеста прекрасны и отнюдь не похожи на ангулемских. То было полное великолепие красок ослепительного оперения орнитологических семейств Индии или Америки, а не серые тона европейских птиц» (Бальзак 1985: 140–141). Разительный контраст между практиками модного потребления и самопрезентации, бытующими в Париже и в провинции (Рокамора 2017), подчеркивается здесь за счет того, что столица уподобляется ареалу расселения диковинных видов – или же зоосаду, вместившему в себя краски всего мира. Сравнения щеголей и модниц с пернатыми у Бальзака зачастую опираются на басенную или фольклорную традицию – такова, например, характеристика «ворона в павлиньих перьях», которой награждаются притязающие на аристократизм нувориши. В то же время в текстах Бальзака прослеживается интерес его эпохи к естественной истории и особенно орнитологии, существенно подстегнутый публикацией в Великобритании с конца 1820‑х годов альбома американского натуралиста Джона Джеймса Одюбона «Птицы Америки».