Молчи о нашей тайне

В голову лезли поганые мысли. Вдруг отец сдал её в психушку? Следователи так давили на невменяемость и сумасшествие Сони, что я бы не удивился, если Роман Анатольевич закрыл её в больнице. Так он мог убедить окружающих в её болезни, а при хорошем денежном сопровождении врачи охраняют пациентов не хуже, чем наёмная охрана.

Или Соня обещала отцу закончить наши отношения, лишь бы он не сажал меня за решётку. Может быть, плата за свободу оказалась дорогой, и мы больше никогда не увидимся.

– А мама придёт на утренник? – гудел Саша, вырывая меня из вороха догадок, пока я натягивал на него тёплые штаны с флисовым подкладом. – Я буду рассказывать стих для мам. Хочу, чтобы она услышала!

Я едва сдержал тяжёлый вздох. В садике готовились к Дню матери, и мне яростно хотелось выписать отрезвляющий подзатыльник той воспитательнице, что дала читать стих для мамы мальчику, у которого мамы по документам не было.

– Надеюсь, она сможет прийти. Ей очень понравится твой стих, вот увидишь.

Я бодро вышел на улицу с Сашей на руках. Впереди были два дня выходных, которые я мог в полной мере посвятить сыну – так мне казалось, пока у калитки детского сада чёрный тонированный мерседес. Играть в угадайку бессмысленно – я и так знал кому принадлежит эта машина. Стоило мне приблизиться, как стеклоподъёмник зажужжал, открывая строгий профиль Романа Анатольевича.

– Садись. Поедешь к нам, – жёстко отрезал он, и я не посмел ослушаться.

Передние сидения занимали два охранника богатырского телосложения – пришлось сесть назад, усадив Сашу к себе на колени.

– Мы к маме поедем, да? – с надеждой спросил он, и меня покоробило от звонкости детского голоска в замкнутом пространстве машины.

Роман Анатольевич еле заметно скривил губы. Ему не нравилось, когда Саша так называл Соню. Кажется, в его системе координат не укладывалось, как его дочь может быть матерью для чужого ребёнка.

– К маме, – сухо подтвердил он, но вместе с тем удивительно смягчился. – Нравится машина?

– Очень! – восторженно пискнул Саша с детской непосредственностью. – Никогда таких не видел!

– Покажу тебе вечером автопарк, там есть машинки ещё круче.

Роман Анатольевич протянул руки и усадил Сашу между ними. Они уже общались несколько раз, когда я приезжал по приглашению в семейный особняк, и я не замечал, чтобы он плохо относился к Саше. Роман Анатольевич мягчал в тоне и резкости жестов, позволял Саше гулять среди музейных стен дома, показывал ярко оперённого павлина на заднем дворе, а однажды разрешил забрать дорогие игрушки, некогда принадлежавшие Соне. Он не представлял опасности для Саши, но я малодушно боялся доверить ему сына и опасался, что плохое отношение ко мне затронет однажды и моего ребёнка.

На крыльце особняка ждала Соня. Бледная кожа покраснела от ноябрьского холода, и она неловко куталась в объёмный кардиган. Стоило мне выйти из машины, как она резво подскочила и едва не сбила меня с ног. Я крепко обнял её, прижав к себе как самое главное сокровище. Тонкий, сладковато-цветочный запах пробудил выжженое спиртом и едкими лекарствами обоняние, и я уткнулся ей в макушку, полной грудью вдыхая лишь ей принадлежавший аромат.

Соня чуть отстранилась, и я ласково обхватил её лицо. Пухлые губы приоткрылись – она явно хотела что-то сказать, но отец оборвал её.

– Сонечка, поиграй пока с Сашей, а мы с Ильёй поговорим.

– Конечно.

То, как быстро и кротко она приняла указание отца могло говорить или о жесткой двухнедельной дрессуре, или о том, что до нашего приезда Роман Анатольевич проявил невиданную щедрость и теперь Соня должна вести себя как благодарная послушная дочь.

В холле первого этажа мы разошлись: Соня с Сашей на руках отправились в гостиную, а я последовал за её отцом на второй этаж. Он провёл меня в свой кабинет – царство красного дерева и мрамора, – и взглядом указал на стул. Садиться, оставаться с отцом Сони наедине, говорить с ним о чём-то – последнее, чего бы мне хотелось, но рядом с ним я терял волю к сопротивлению. Мне было тошно от своей трусости, и я напоминал себе: «Он обычный человек. Такой же, как и ты». Но он не был обычным – в его руках концентрировалась власть, превращающая его из простого смертного в ловкого кукловода, который может распоряжаться чужими жизнями, и я чувствовал себя несчастной мышкой под хищным взглядом удава.

– И что Соня в тебе нашла? – причитал Роман Анатольевич, копошась в книжном шкафу. – Нищий, тридцатилетний, ещё и с ребёнком.

– Простите?

– Прощаю, – легко ответил он, будто я сыпал упрёками и оскорблениями, а не он. На письменном столе появились гранённые стаканы причудливой форм и бутылка дорогого коньяка. – Вы с Соней женитесь, свадьба будет пятнадцатого декабря, я уже договорился.

Я не поверил своим ушам. Такие долгожданные слова наконец-то прозвучали, но они не укладывались в голове. Как будто за все три года, что мы пытались добиться этого разрешения, я уже напрочь растерял веру в благополучный исход. После угроз, долгих разлук, сотни неудачных попыток завести ребёнка, побега на юг и тюрьмы свершилось чудо.

– Не вижу радости на твоём лице. Ты не хочешь жениться на моей дочери?

Строгий тон и жёсткий скепсис на лице Романа Валерьевича вынудили губы растянуться в улыбки, не желая злить его удивлением. Внутри всё сжалось от неслыханной милости, и я боялся оступиться, ведь ему ничего не стоит отменить своё решение в один миг.

– Что вы, я очень рад! Просто не ожидал… Вы же были против нашего брака.

– Я люблю свою дочь, – Роман Анатольевич говорил так, будто ему приходится малому ребёнку объяснять элементарные основы мироздания. – А она любит тебя, оборванца, готова делать глупости и подвергать себя опасности, лишь бы быть с тобой. Если я не могу воспрепятствовать этому, значит буду контролировать.

Он пододвинул мне стакан. Янтарная жидкость плескалась на дне, но я не мог пересилить себя и принять выпивку. В голове засело его последнее слово.

– Пей, не отравлено.

– В каком смысле, вы «будете контролировать»?

– Вы поженитесь и переедете в мой дом. А после свадьбы ты подпишешь брачный договор, чтобы не вздумал обобрать её и жить припеваючи со своим птенцом.

– Я подпишу, мне чужого не нужно, – осторожно начал я. – Но зачем нам жить с вами? У меня есть своя квартира…

Он резко схватил меня за ворот свитера и дёрнул так сильно, что я едва успел вставить на руки и не упасть плашмя на стол.

– Квартира у него есть, смешно даже! Что ты можешь дать ей, идиот? Может быть, жизнь хорошую обеспечить? Да твоей зарплаты даже еду не хватит! Или может быть, ты её защитить сможешь? Что делать будешь, если к вам с оружием придут, а?

Я жмурился от его рыка. Казалось, что каждое слово вызывает маленькое землетрясение и даже стаканы на столе звенят от крика. Он оттолкнул меня также неожиданно, как схватил, и утёр манжетом рубашки слюну, выступившую в уголке искривлённых яростью губ.

– Или после свадьбы живёте здесь, или не женитесь. Это моё условие. Или ты его соблюдаешь, или катишься прочь.

В глазах Романа Анатольевича медленно потухала ярость. Я не хотел жить в этом доме, не хотел становиться ещё одной подконтрольной единицей в его подчинении. На одной чаше весов стояла моя свобода, на другой – любовь к Соне и возможность стать одной семьёй. Весы раскачивались, калибровались, а метался от одного варианту к другому.

– Саша может жить здесь с нами?

– Может, – хрипло и обессилено выдохнул Роман Анатольевич, опустившись в кресло. – Дом большой, найдём ему место.

Я взял стакан и, покрутив жидкость на дне, выпил весь коньяк, подстёгивая собственную решительность.

– Тогда я согласен.

Глава 9

СОНЯ

Белое платье, щедро расшитое стразами, пайетками и искусственным жемчугом, переливалось в последних лучах закатного солнца и отбрасывало причудливые блики на обшарпанные стен. Кто сказал, что показывать платье жениху – плохая примета? Разве могло случиться что-то плохое, если бы Илья увидел, как тугой корсет подчеркивает мою талию, а тонкое кружево мягко прячет ключицы, как пышная юбка струится к полу, а белый шлейф тянется на метр позади? Я очень хотела увидеть искрящееся восхищение его глазах, но мама настояла, чтобы я увезла платье на квартиру, доставшуюся в наследство от бабушки, и не смела его доставать раньше дня торжества.

И всё-таки я не удержалась – заехала к Лизе покрасоваться. Примерив его перед пятнистым от старости зеркалом, я крутилась в разные стороны, глядя, как юбка пышным ворохом то поднимается, то оседает ближе к полу. Сначала я хотела платье прямое, по силуэту, но швея настояла на пышном – подчеркнуть талию, налепить побольше фатина, дорого и богато, – и я влюбилась в получившееся.

– Ты такая красивая, – Лизок кружила вокруг меня, перебирая шершавую ткань в ладошках, дергая жемчужные бусинки, но они крепко сидели на юбке. – Тебе очень идет. Самая красивая невеста из всех! Прям принцесса!

– Ты других не видела, – я улыбнулась. – У меня еще будет диадема. Папа пообещал достать. С настоящим жемчугом.

Я представляла, сколько стоил жемчуг – даже пусть и речной, самый мелкий, – но папа не скупился на подарки. Торжество обещало быть пышным: загородный банкетный зал с террасой, белое оформление, богатые столы с угощениями на любой вкус. Список гостей пух с каждым днём, и почти никого из приглашённых я не знала: отец собирал друзей, партнёров, конкурентов, уважаемых людей, чтобы уважить их и показать, как пышно он выдаёт единственную дочь замуж.

За окном бушевала первая декабрьская метель – белоснежная, как и платье, но на асфальте превращающаяся в серую грязь и слякоть. Лиза плотно заклеила окна ватой и малярным скотчем, чтобы ни одна снежинка не могла залететь в квартиру вместе с гуляющими сквозняками, но в их трёшке, отапливаемой лишь обогревателями всё равно было холодно, и мне хотелось спрятать руки, покрытые тонким кружевом пол белоснежным полушубком. Лиза закуталась в два свитера: один – свой, выглядывавший снизу, а второй – совсем ободранный – Кости, больше ей на размер. Мне казалось, что она тает: с нашей последней встречи щечки будто впали сильней, а под глазами залегли несмываемые тени усталости. Но она все равно радовалась – трогала платье, восхищалась рестораном и предстоящим торжеством. Мне было не понять, почему она не брала у меня деньги – ведь я предлагала помочь всем, чем могу. Но гордость ее губила, и Костя, рассказывающий, что я не друг ей вовсе – губил тоже.

Было неловко смотреть на эти бедные стены, стоять посреди пустой гостиной без отопления, и говорить о жемчуге на диадеме, которую надену один раз, но Лиза внимательно слушала без капли зависти. Я любила ее искреннюю радость за всех вокруг, и переживала из-за абсолютного отсутствия заботы о самой себе.

– Налить тебе чай? – предложила Лизок, погладив меня по плечу, и я согласилась, чувствуя, как даже внутри продрогла. Я прикоснулась рукой к лицу – кончик носа совсем замерз.

– Спасибо, я переоденусь пока.

Очень быстро я пожалела о своей самостоятельности: расшнуровывать жёсткий корсет на спине оказалось занятием неудобным. Кое-как изловчившись, я стянула платье через ноги и бережно убрала его в чехол. Вся спальня пропахла старостью, тяжелым сигаретным дымом и дешёвым одеколоном Кости, и оставалось лишь надеяться, что чехол убережёт нежную ткань, не дав её напитаться неприятными запахами.

Перед тем, как выйти на кухню, я забрала из сумки темно-синюю бархатную коробочку. Диадема, серьги-капельки, сверкающие на свету, тонкая нить колье – у меня было предостаточно украшений для торжества, но я позаботилась не только о себе, но и о женихе, зная, что едва ли он сможет позволить себе такую роскошь. Кощунственным казалось после диадемы хвастаться золотыми с бриллиантами запонками, но я все равно аккуратно тронула Лизу за плечо.

– Посмотри, что я купила Илье в подарок.

Купила – сказано громко. Потратила деньги отца, ведь сама ни проработала ни дня. Но мне казалось, что это скромная плата за всё, что нам пришлось перенести по его воле. Темное золото тускло переливалось в искусственном свете, а вот крупные бриллианты сияли острыми чёткими гранями. Лиза тихо ахнула, а потом пальцем коснулась драгоценного камня, аккуратно провела по нему ноготком и улыбнулась.

– Ему понравится, – прошептала она, снимая с плиты старый эмалированный чайник с цветочном рисунком на помятом бочке, и меня снова уколол стыд от контраста бриллиантовых запонок с дешевой посудой и поцарапанной столешницей. – Точно тебе говорю. К рубашке подойдет.

– Специально подбирала к ней, – поделилась я, захлопнув темно-синюю коробочку. – Только не знаю, когда вручить. До свадьбы или уже на торжестве, после росписи? Хотя, конечно, лучше до, чтобы он сразу пошел в них в ЗАГС.

– Волнуешься? – Она так внимательно меня разглядывала, что все тревоги будто разом взметнулись в моей душе. – Я бы нервничала, если бы мы с Костей сейчас пошли под венец.

Я вовремя прикусила язык, едва сдержав непрошенную колкость: не хотела обострять и без того сложные отношения с Костей. Лиза металась между двумя обжигающими огнями, что остались единственными источниками тепла в её жизни – одним была близкая подруга, а вторым – любимый человек. Но если я его игнорировала и молча копила презрение, то он – точно знаю, – постоянно настраивал Лизу против меня.

– Еще пойдете, – сдержанно ответила я. – Рано или поздно обязательно. Вы же всего ничего вместе.

– Да когда это ещё будет? – В её улыбке я заметила горькую печально, но она быстро её спрятала, принявшись разливать чай дрожащими руками.

Кипяток все-таки угодил в кружку, а я избежала ожога. Лиза успокоилась, вернула эмалированную посудину на плиту и бросила пакетик чая сначала мне. Когда он заварился, перекинула себе в кружку и плюхнулась на табуретки, ножки которой жалко скрипнули, почти подламываясь. Я сделала глоток и тут же обожгла нёбо.

– Может, позже. Пока совсем туго. Тут думаешь, как поесть купит, а не о свадьбе.

– Я могу помочь… – снова начала я, но Лиза тут же меня перебила.

– Не стоит. Правда, Сонь, не надо. Тем более, это не твои деньги, а отца. Мне ничего не нужно.

Я опять глотнула, как будто предыдущий ожог уже прошел, и небо не болело. Лизка потупилась, дула холодным воздухом в чай, чтобы он поскорее остыл, а я задумалась – может, она не хотела брать деньги не столько у меня, сколько у отца?

***

Тёмные глазниц окон мрачно пялились на меня, готовые поглотить своим непроглядным тяжёлым мраком, и лишь в кабинете отца горел свет. Я играла с особняком в гляделки, боясь подойти ближе – мы с Лизой совсем припозднились, и теперь я оттягивала минуты до возвращения домой. Подсвеченный кабинет отца обжигал меня, как огарок свечи прозрачные и хрупкие крылья мотылька. Он ждал, а значит неизбежно зол.

Я сделала шаг к двери, медленно нажала на ручку и, задержав дыхание, просочилась в дом. Свет, внезапно вспыхнувший в прихожей, озарил разгневанное лицо отца. Подбородок с яркой ямочкой гневно поджался.

– Ты где была? – он схватил меня повыше локтя узловатыми крепкими пальцами, и я не сдержала тихого вскрика.

– Больно, – я говорила без звука, одними губами, чтобы не разбудить спящую мать. Только обернувшись, я заметила, что она не спала, бледная сидела в зале и прижимала к груди трубку домашнего телефона. – Я была у Лизы. Папа, предупреждала же, мы платье мерили… Свадьбу обсуждали…

Он разжал хватку, и я попятилась назад – отступала и отступала, пока не ударилась о высокую обувницу. Дыхание отца медленно выровнялось: гневливость перетекала в волнении, а затем сменялось спокойствием. Он, разглядывал меня внимательно, точно убеждался, что я в порядке, что со мной ничего не случилось, и я цела. На глаза навернулись слезы, когда он крепко прижал меня к себе. Теплые крупные пальцы, ещё минуту назад причинявшие боль, теперь гладили по волосам, перебирая их ласково и нежно.

– Испугался, – оправдывался он. – Думал, мало ли, что случилось. Знаешь, неспокойное время. Даже Илье твоему звонил.

У меня перехватило дыхание.

– И что ты ему сказал?

– Ничего. Он собирался на работу и не знал, где ты. А мать вспомнила, что ты поехала к Лизе, – он разжал руки, и я, выпутавшись из его липких объятий, все-таки прошла на кухню. Пахло свежей сладкой выпечкой – мама обожала готовить, подчинённые отца через день привозил ей свежие продукты с рынка. Под вафельным полотенцем на противне лежали слойки с творогом. Вытащив одну, я сразу откусил – даже холодной булочка оказалась вкусной, а от голода желудок почти прилип к позвоночнику. У Лизы за весь вечер мы только пару кружек слабого чая и выпили. У них в холодильнике точно повесилась одна голодная мышка – Костю с деньгами и продуктами я так и не дождалась.

Совесть больно кольнула, но я проглотила это вместе с куском слойки. Папа сверлил меня взглядом, но всё-таки налил чай, кинув туда две полные ложки сахара, и придвинул маленькую пиалу с белым колесиком таблетки прямо на голубом цветочке узора. Неловко зацепив её, я проглотила горькое лекарство на сухую, оставляя дымящийся чай нетронутым.

– Я тут подумал, – начал он, усевшись во главе стола. – Вам с Ильёй, наверное, будет лучше после свадьбы переехать сюда.

Руки предательски ослабли, стоило взяться за чашку. Кипяток ошпарил мне ладони, излюбленный мамой фарфор покатился со звоном по каменной столешнице.

– Нет, – я нахмурилась. – Мы поедем к Илье. Мы же отдельная семья. Будем жить сами…

– Мне так будет спокойнее, – его тон оставался ровным, будто бы равнодушным, но я чувствовала, что за ним скрывалась хищная угроза вцепиться мне в горло. – Много места. Всем хватит. Останетесь тут.

– У нас Саша, – горло сжало тисками, и голос мой превратился в нервный писк. – Его некуда деть.

– Слышал, у него есть бабушка? – он развел руками. – А если нет – у нас много комнат. Саше места хватит, Сонечка.

– Хватит называть меня Сонечкой! – я сорвалась, схватила чашку и швырнула её в раковину, и тонкий фарфор разлетелся на осколки. В гостиной вскрикнула мама. – Мы не поедем! У Ильи своя квартира, да, не такая просторная, но нам троим хватит места!

Отец поднялся. Пальцами я вцепилась в столешницу, чтобы удержаться на ногах, когда он ударит, но он дернул меня за плечо, оторвал с места и хлестко, с замахом, отвесил пощечину. Кожу обожгло жгучей болью, и тут же она занемела, будто одним ударом он отключил все нервные окончания. Я прижала прохладную ладонь к месту удара, но чувствительность не вернулась. Завтра щека нальётся отёком, распухнет, как у хомяка.

– Хватит истерить, – он небрежно толкнул меня в плечо, а потом приподнял лицо за подбородок, вынуждая на себя посмотреть. – Ты забыла, что обещала мне? Любое условие, Соня. Это – мое условие.