Молчи о нашей тайне

– Это не твой ребенок, – напомнил отец таким тоном, который не терпел никаких возражений. – Чужой. И место ему – в детском доме, раз отец преступник.

– Он не преступник, – пусть наш разговор не сулил ничего хорошего, я все равно стояла на своем. – Мы… ездили отдыхать.

– Он тебя украл!

– Не крал! Я сама уехала!

– Дома поговорим! – отец рявкнул так резко, что люди, шедшие мимо, дернулись и обернулись. Игнорируя их липкие взгляды, он схватил меня под локоть и потащил вперед, а мне оставалось лишь спешно перебирать ногами – его шаг равнялся моим двум, я еле успевала, а тяжелая сумка с Сашиными вещами оттягивала плечо. Она была куда тяжелее рюкзака, забранного отцом.

Вокзал остался за тяжёлыми массивными дверьми, когда мы вышли на площадь Восстания. Холодный ветер резко. Машин на стоянке было мало, и среди них блестящий отцовский мерседес особенно выделялся – будто из другого, нам неведомого мира, жесткого и выстроенного на крови. Я плюхнулась на переднее сиденье, швырнув сумку на заднее, и привалилась лбом к тонированному стеклу. Накрывала усталость. Я не смогла помочь Илье в поезде, но надеялась вытащить его в ближайший момент. Подташнивало, и я вспомнила о том, что две недели не пила таблетки, а отец наверняка нашёл дома целые упаковки. Под ребрами что-то неприятно сжалось, и невралгия прострелила до самой спины.

За окном маячили улицы Петербурга, но я не хотела смотреть на родной город. Я по нему не скучала. Тело вновь прибывало в Северной столице, но всё моё сознание и душа остались на берегах солнечной Абхазии, где от улыбки каждый день светилось Сашино лицо, я носила легкие сарафаны и каждую ночь засыпала с любимым человеком под одним тонким махровым пледом.

Металлические ворота, охранявшие коттедж, с лязгом раскрылись сродни тюремной камере, и отец припарковался по дворе, под навесом, чтобы питерские дожди не коснулись его ласточки. Октябрьская слякоть промочила мне кеды, а солнце совсем не грело из-за тяжёлых туч. Я зябко поежилась, вздрогнула и посеменила к двери, надеясь, что та уже открыта. Мама и правда ждала – дома пахло свежей выпечкой, ее духами и деревом – отец не так давно распорядился положить в прихожей новый дорогой паркет, чтобы добавить уюта. Но заключённые в тюремной камере об уюте не думают – им бы выжить да сбежать.

– Мы так волновались! Ни весточки же! – мама стиснула меня в объятиях, взволнованно погладила по волосам теплыми, нежными руками. Возраст ее совсем не брал: в свои сорок она выглядела на двадцать пять. Отец покупал ей качественную косметику и дорогие вещи, которые тоже играли на руку ее моложавости. – Где ты была?

– В Абхазии, – пробормотала я, уткнувшись ей в плечо, и от нахлынувших воспоминаний глаза внезапно наполнились слезами. Спешно моргнув, я почувствовала, как по щекам к подбородку скатились две горячих слезинки. – Он посадил Илью. Сашу в детский дом отправили. Помоги мне, пожалуйста.

Она сжала мою ладонь.

– Я постараюсь, милая. Но не знаю чем.

За спиной захлопнулась дверь, а рюкзак глухо упал на пол. Папа погладил меня по плечу и, отстранив от матери, мягко поцеловал в макушку. Он был нежным – до первого слова поперек, до первого приступа непокорности. Потом мягкость заканчивалась, превращаясь в непробиваемую броню.

– Ты устала с дороги. Отдохни.

– Нет, мы поговорим про Илью!

Маска нежности спала, он напряг челюсть так, что на скулах проступили желваки, и совсем слегка склонил голову к плечу, впиваясь хищным, коршуньим взглядом мне в лицо. И я чуть нахмурилась, но взгляда не отвела. Отвернуться значило дать слабину и проиграть.

– Сказал уже – преступник должен и будет сидеть в тюрьме.

Мама сбежала на кухню, и я не могла ее осуждать. Я пересекла прихожую и сквозь квадратную арку, окаймленную светлым деревом, прошла в гостиную. Отец шел за мной по пятам – знал, что разговор не окончен и боялся, что я что-нибудь выкину.

– Я сама с ним уехала. Он не преступник. Ты не даешь нам быть вместе, а мы… Мы пожениться хотим. Жить, как нормальная семья, – с каждым моим словом голос креп, и громкость его набирала обороты, а отец уже морщился. – Втроем, с Сашей. И я могу выйти за него замуж хоть сейчас, я взрослый человек! Только ты запираешь меня дома!

– Для твоего же блага, дура!

Я больше не верила в благо. Благо было там, в Абхазии, а здесь только тирания – ради себя отец это делал, а не ради меня. Ради своего спокойствия, ради тщедушной попытки унять свои нездоровые параноидальные страхи. Может, где-то внутри и боялся за меня и маму, но сам себе точно врал, что хочет мне лучшего. Причины его поступков я объяснить не могла ничем, кроме единственного «помешался».

– Мне не нужно такое благо. Я отказываюсь от него. Мне вообще ничего от тебя не нужно, – я почти по-змеиному шипела. – Выпусти Илью, а потом я перееду к нему и больше ты меня не увидишь. Ни на минуту здесь больше не останусь.

– И куда пойдешь? На панель встанешь? Рядом с Лизой? Она тебя точно всему научит, – он растянул губы в гадкой ядовитой усмешке. – Сонечка, не глупи. Такой оборванец тебе не нужен. Твоя поездка в Америку все еще в силе, я скоро решу этот вопрос…

Что-то во мне переломилось. Угасла любовь, потухло понимание. Не помня себя, я изо всех сил толкнула его в грудь. Папа от неожиданности упал на диван, но сразу вскочил на руки, схватил меня за оба запястья одной рукой, а второй больно впился пальцами в щёки. Я забилась, попыталась вырваться, но чем сильнее я сопротивлялась, тем крепче была хватка. Однажды матери он случайно вывихнул челюсть, и на секунду я пожалела, что ввязалась в потасовку с ним.

– Ты какая-то буйная, Сонечка! – Он почти плевался мне в лицо, а я лишь пыталась отвернуться от его горячего табачного дыхания. – Таблетки поди не пила, дрянь? Врач же тебе прописал, три раза в день без пропусков. Как тебя куда-то отпускать, дурочка? Ты же невменяемая!

Я дергалась, пытаясь сбросить его руки с себя, пиналась, но моё сопротивление ничуть его не трогало.

– Таня! Тащи ее таблетки!

– Не буду их пить! – я выворачивалась с удвоенной силой. – Отпусти меня, слышишь, пусти! Мне и без них нормально! Я не сумасшедшая!

Из горла вырвался вой. Я отчаянно попыталась лягнуть его в колено, но про махнулась. Он повалил меня на диван, заломил руки, больно надавил на голову, вжимая лицо в жёсткую диванную обивку. Я не могла отстраниться, отец зажимал меня со всех стороны, и даже голову не давал повернуть в сторону. Мама – чертова покорная предательница, – принесла ему сразу две белых пилюльки и не забыла про стакан воды. Отец рывком меня поднял, и я до боли стиснула зубы, сжала губы, чтобы отец не смог пропихнуть в меня лекарство. Но он смог. Нажал на суставы, насильно разжимая мне рот, словно собаке, и запихнул две таблетки сразу, а потом зажал губы и нос ладонью, вынуждая таблетки проглотить.

Едкая горечь распространилась по всему рту, я нервно сглатывала, чтобы поскорее от нее избавиться. Отец все еще меня держал, но я уже не брыкалась, смирившись с неизбежным, и тогда мама трясущейся рукой протянула ему стакан воды. Он напоил меня сам, аккуратно приставив холодное стекло к губам, и я сделала несколько глотков. Вода помогала смыть горечь и сухость, по-человечески сглотнуть вязкую слюну. Всхлипнув, я вытерла освободившейся рукой влажность с подбородка, потом – мокрые глаза с размазавшейся тушью, на пальцах осталась чернота. Отец опирался о диван коленом и, наконец, выпрямился, окончательно меня отпустив.

Пока я давилась бессильными рыданиями, он склонился ближе и погладил по голове.

– Пожалуйста, Сонечка, не пропускай больше таблетки. Видишь, как тебе без них плохо, – он поцеловал меня в лоб и двинулся в сторону кухни, оставляя меня, обессиленную и раздавленную, на диване.

***

– Рома, она ничего не ест пятый день, – дверь в мою комнату была закрыта, но я прекрасно слышала, как в коридоре возмущённо сетовала мама. – Пятый, дорогой. Еще немножко, и её слабенький организм не выдержит.

Материнские возмущения превратились в мольбы: я не видела ее лица, но она наверняка просила отца со мной поговорить с влажными глазами, из которых вот-вот должны выкатиться крупные слёзы. Отец снова запер меня в доме – у дверей на улицу теперь стояла охрана, но я и не стремилась высовываться даже из комнаты, разглядывая двух амбалов из окна. Пару раз, пока отец был на работе, я звонила в милицию, чтобы узнать об Илье, о том, как там Саша, но по телефону никакой информации не сообщали, просили приехать с документами. Я не была им родственницей и выбраться из дома тоже не могла, поэтому приходилось с горечью опускать трубку и дальше проваливаться в зыбкое неведение.

«Пап, пожалуйста, отпусти Илью», – попросила я снова через несколько дней, но в ответ услышала такое категоричное отрицание, что выбора у меня не оставалось: придется брать его измором, манипулировать любовью и чрезмерной заботой. Я перестала есть в тот же вечер.

Отказалась от ужина, на следующий день – от завтрака и обеда. В животе урчало сильно, но я жадно глотала воду из-под крана, чтобы утолить голод хотя бы на пару часов. Поначалу этого никто не замечал, но потом мама обратила внимание на полную тарелку, оставшуюся стоять нетронутой, на то, что я перестала накладывать себе ужин и сидела с ними со стаканом воды.

«Почему ты не ужинаешь? – поинтересовалась она на второй день. – Я приготовила вкусное мясное рагу, как ты любишь»

«Голодовка, – буднично объявила я. – Сыта по горло»

Папа думал, что я отступлюсь, потому что всегда отступала под его натиском, но пусть он и не передал мне ямочку на подбородке, темные волосы и черные глаза – упрямство я переняла целиком от него. Любое блюдо я решительно отодвигала, даже любимый вишневый штрудель беспощадно скинула в мусорное ведро. Пока папа не пытался кормить меня силой, но я была уверена, что он близок – его челюсть от злости сжималась каждый раз, когда я вновь бралась за стакан воды вместо ножа и вилки.

Антидепрессанты с голодом сочетались плохо – меня постоянно мутило, особенно, когда по вечерам я выпивала таблетки. Никто не знал, действительно ли я болела, или семья просто хотела для удобства и контроля выключить мой эмоциональный фон, как рубильник: щелк, и нет никаких чувств, щелк, и вспышек непослушания нет тоже, щелк, и можно использовать болезнь, как предлог и запереть меня за семью замками.

– Открой дверь! – потребовал отец с той стороны, и я без лишних возражений дернула щеколду.

В комнате был бардак: постельное белье неопрятно сбилось, вещи с поезда неразобранным комом валялись в углу, на туалетном столике беспорядочно валялась косметика вперемешку с нижним бельем, а блистеры таблеток из пачки рассыпались у кровати. Отец прошел внутрь и со свистом втянул в себя воздух, сдерживая ругань. Я беспечно развалилась на кровати, держа в руках раскрытую на середине книжку Гюго. Не читала, просто для вида, чтобы скрыть неловкий и в то же время раздраженный взгляд за страницами.

Он прошелся в мягких тапках по запылившемуся ковру и присел на край кровати. Медленно погладил меня по руке, и я покрылась мурашками от его касаний – хотелось попросить не трогать меня больше никогда, ведь тело до сих помнило боль, причинённую его руками, но я молчала.

– И чего ты хочешь? – мягко начал он, но в мягкости его голоса проскочила сталь. Так говорят с надоедливыми капризными детьми, которые сводят родителей с ума.

– Ты знаешь, чего я хочу, – я откинула несчастного Гюго и резко села. Голова от голода и таблеток закружилась. – Чтобы Илью отпустили, а потом я вышла за него замуж.

Отец был настроен на разговор, и я решила сразу просить по максимуму. Всё он не даст, а так будет шанс получить хоть крошку от лакомого куска. Папа молчал, явно осмысливая требования. Черта с два он не думал, что я попрошу всё и сразу.

– Ты все равно рано или поздно сорвешься.

– Умру от голода, – я оставалась спокойной несмотря на то, что на меня надвигалось масштабное цунами. – Мне все равно без Ильи жизнь не мила.

– Ты дура? – отец сцепил руки в замок, заломив пальцы. – Точно, дура. Вся в мать свою малахольную. Ты пропадешь с ним, понимаешь? Подохнешь от бедности и назад приползёшь. Ты же к цацкам дорогим привыкла, к шмоткам заграничным, а что он тебе дать-то может? Ни черта он не может! Нищий врачонка!

Он ударил раскрытой ладонью по тумбочке, и стакан, наполовину пустой, повалился на бок. Вода залила красное дерево, потекла на ковер и постельное белье. Само стекло чудом осталось целым. Вздрогнув, я подтянулась на кровати повыше. Живот снова свело от голода, резь казалась невыносимой, но я выдавила слабую улыбку для отца.

– Я его люблю, – вздохнув, я прикрыла глаза. – Он сможет сделать меня счастливой. Пусть это будет мое решение, моя ошибка. Я все равно не поеду в Америку, не выйду замуж по расчету за твоего партнера. Илья – надежный. Дай нам шанс.

Папа молча поднял стакан, вернув его уже пустым на тумбочку. Между нами повисло давящее молчание – я не смела его нарушать, боясь, что испорчу момент, а отец явно боролся с собой внутри, пытаясь принять непростое решение. Внезапно, его лицо посветлело, будто ему в голову пришла хорошая мысль.

– Только с определенными условиями, которые я озвучу позже, – отрезал он. – И ты поешь.

– Серьезно? Ты разрешаешь?

– С определенными условиями, – с нажимом повторил он, но я не дослушала, подорвавшись с кровати так быстро, будто не голодала почти неделю, и крепко вцепилась ему в шею душащими объятиями.

– Все, что угодно, – спешно пообещала я, чувствуя, что на глаза выступили слезы. – Вытащи его из тюрьмы прямо сегодня, пожалуйста. Я знаю, ты можешь.

Отец мог все – принять одно решение сегодня, а потом отказаться от завтра, будто и не было никаких договорённостей, поэтому я ловила момент. Надо было как можно быстрее отнести заявление в ЗАГС, чтобы не упустить свой шанс.

– Все, что угодно, – повторил он с усмешкой, и вышел из комнаты, велев матери приготовить овощной салат.

Глава 8

ИЛЬЯ

В изоляторе воздух казался осязаемым. Душный, тяжёлый, плотный, хоть ножом режь – я чувствовал, как он давит на тело, оседает на коже невидимым, но липким слоем, и плохо с большим усилием проталкивается в забившиеся лёгкие. Но я старался дышать. Дышать, и не думать о том, что происходит за железной дверью.

Когда меня забирали из вагона поезда, я думал, что это просто метод запугивания. Милиционеры запишут мои данные, постращают и отпустят домой, пригрозив, чтобы даже думать не смел приближаться к Соне. Но лейтенант Смирнов не торопился делать ничего из этого. Он лениво перебирал бумажки и вёл допрос в своей извращённой манере.

– С какой целью вы похитили гражданку Преображенскую?

– Я её не похищал, мы ездили отдыхать, она уехала по своей воле.

– Её отец считает иначе. У неё не было причин уезжать с вами. Вы ввели её в заблуждение и увезли.

Смирнов не спрашивал, он утверждал. Во мне поднялась волна гнева – они действует по заранее обговорённому сценарию, против воли приписав мне роль главного антагониста. Я подался вперёд, и содранные запястья вновь царапнул острый метал наручников.

– Как вы себе это представляете? Сказал, что отвезу её домой к папе, усадил на поезд, и она даже не поняла, что едет в Адлер, а не на семейный ужин?

– Это чистосердечное признание? – насмешливо спросил лейтенант. – Гражданке Преображенской был поставлен психиатрический диагноз, она принимает сильнодействующие препараты.

– Она вменяемая и дееспособная.

– Но вы воспользовались уязвимостью её психики в период межсезонного обострения и похитили.

Он выворачивал каждое слово, переиначивал смысл и вёл к одному: я похититель, Соня жертва, а в Питере больше двух недель её ждала любящая семья и заботливый отец, раздавленный потерей. Плевать доблестной милиции на то, что Роман Анатольевич – бандит, каких ещё поискать, что он бьёт жену и родную дочь, что он сходит с ума и сам является похитителем, когда в очередной раз запирает Соню на ключ и отбирает время свободной молодости. Он загнал семью в клетку, потому что за свои преступления рискует поплатиться жизнями самых близких ему людей. Но вместо поиска выхода он делает преступником меня, заковывает в наручники и наверняка готов упечь в тюрьму за непонятливость.

– Где мой сын?

– В распределительном приёмнике для детей, – равнодушно отзывается лейтенант, сочиняя за меня показания.

– Он болеет, ему нужно давать лекарства. Позвоните, пожалуйста моим родителям, чтобы они его забрали.

– Почему родителям? Где его мать? Пусть посмотрит, к чему привёл отдых мужа с любовницей.

– У него нет матери, она умерла.

Смирнов скривился, но не от сочувствия к чужой утрате, а от неприятного осознания ошибки. Так бывает, если необдуманно чешешь языком.

– Подписывай бумаги и диктуй номер. Надоело с тобой возиться.

Из участка меня отправили в изолятор временного содержания. Камера с зелёными стенами была рассчитана на четырёх человек: две двухярусных кровати, узкий стол и две лавки, вся мебель прикручена к полу, окна закрашены и перекрыты решётками. Подобные условия я видел в психоневрологическом диспансере для буйных пациентов, и лучше бы меня признали шизофреником, чем пытались превратить в похитителя и уголовника. От мысли, что после суда вся моя жизнь превратится в череду зарешёченных окон и казённых роб, под рёбрами неприятно затянуло.

Меня не выпустили ни через день, ни через два. Скука вызывала сонливость, смешанную с тревогой. Сквозь закрашенные окна свет почти не пробивался, тусклая лампочка не гасла даже на ночь. Во времени я ориентировался лишь по приёмам пищи: надзиратель с волчьей мордой приносил железные тарелки с разваренной перловкой три раза в день. Три тарелки – сутки, точно засечки на стенах камеры. А между ними сон – тревожный и липкий, до испарины на коже и тяжёлой головы, в которой вились вопросы, вопросы, вопросы. Родители смогли забрать Сашу? Он выздоровел или стало только хуже? А Соня? Отец же наверняка пришёл в бешенство, когда она вернулась домой после двух недель отсутствия. Лишь бы не убил… И никакой связи с внешним миром, только бесконечные догадки.

Вечером пятого дня вместо ужина надзиратель принёс весть:

– Покровский, с вещами на выход!

– Меня отпускают?

– На выход, я сказал! Без лишних вопросов!

***

Завалявшуюся в кармане тысячу я отдал кассиру метро. К моменту, когда меня отпустили, на город опустились густые осенние сумерки и редкие автобусы уже отправились на покой в депо. Благо, метро ещё работало, и я шагал по мрачным улицам, полной грудью набирая прохладный воздух, пронизанный ароматом дождя. Я не замечал ни облупившихся стен дряхлых домов, ни уродливых граффити, ни даже подозрительных морд гопников с пивной стекляшкой в руках. В голове набатом билась одна радостная мысль: «Свобода! Сво-бо-да!»

По красной ветке дребезжащий поезд донёс меня до «Площади Мужества». Неподалёку в невзрачной пятиэтажке жили родители, и чем ближе я был к их дому, тем быстрей становился шаг. Я бежал, нёсся к родным людям, к своей семье. Когда тяжёлая дверь парадной громыхнула за спиной, ноги перешли на бег, пропускали ступеньки лишь бы добраться поскорей до третьего этажа. Звонок заскрежетал, захрипел противной трелью старости, и раздражающая резь в ушах вызвала странную почти детскую радость.

Замок недоверчиво щёлкнул три раза, и я нетерпеливо перемялся с ноги на ногу, будто эти щелчки разделяли не секунды, а пропасть вечности. Дверь медленно приоткрылась и в узком просвете показалось мамино лицо.

Она надрывно всхлипнула, вцепилась в крючок, пытаясь дрожащими пальцами снять дверную цепочку – хлипкую защиту от чужаков. Натянутый метал не поддавался и противно бренчал, а мама будто бы боялась, что, прикрыв дверь, позволит мне раствориться в подъездном полумраке среди грязи и расписанных матом стен.

Я нажал на дверь сам, позволил последней преграде выскользнуть из засова и уже через секунду ощущал крепкие материнские объятия. Она гладила меня по волосам, причитала и, кажется, плакала. Я не мог разобрать слов, в голове стоял необъяснимый звон, но губы сами шептали глупые успокаивающие слова.

Воздух разрезал визг – тонкое, детское «папа» дошло до сознания лишь в момент, когда Саша маленькими пальчиками вцепился в мои джинсы. Он обхватил меня руками и ногами и как мартышка попытался заползти вверх, но сил ему явно недоставало.

Подхватив Сашу на руки, я крепко прижал его к себе. Сын неуклюже отпрянул, когда колкая недельная щетина царапнула его нежную щеку, но тут же поудобнее обхватил мою шею и ткнулся в неё носом.

– Всё хорошо, Саш. Всё, я рядом, я никуда не уйду, – Саша не отвечал, лишь кивал болванчиком, а я гладил его по спинке и пугался частого дыхания, будто узкая грудная клетка могла не вынести слишком буйного для маленького ребёнка урагана переживаний.

– Мы думали, тебя уже не выпустят, – хриплый ледяной голос неожиданно добрался до сознания.

Отец стоял в дверном проёме спальни и сверлил меня испытывающим взглядом. Пускай мне было тридцать лет, пускай я держал на руках своего пятилетнего сына и давно перестал быть ребёнком – от папиной строгости я превращался в мальчишку, которого вот-вот накажут ремнём и углом.

Он не стал нападать сразу, позволил для начала почувствовать себя человеком. Слабые струи воды из расхлябанной душевой лейки смыли невидимую, но ощутимую грязь. Тело, разодранное жёсткой мочалкой, начало пощипывать от дешёвого хозяйственного мыла. Старая тупая бритва с трудом скользила по лицу, цеплялась и оставила на прощание несколько мелких порезов. Но только сняв с себя несколько слоёв пыли, грязи и кожи, я почувствовал себя человеком

Выходить из ванной не хотелось – в кухне ждали родители, и если мама не представляла угрозы, полная трогательных чувство, то отец явно был настроен на серьёзный разговор в нравоучительной тональности. Хотелось и дальше прятаться за шумом воды, избегая упрёков и ругани. Но родители ждали, ждал Сашка, до слёз не желавший отпускать меня помыться – они почти неделю места себе не находили, и я не мог позволить себе малодушную трусость.

В маленькой скромно обставленной кухне ждала вся семья. Стоило мне появиться на пороге, как мама тут же засуетилась: подскочила к гарнитуру, зазвенела и загромыхала посудой, заметалась так, будто забыла, где лежат тарелки, а где ложки. Я занял хлипкую шатающуюся табуретку напротив отца. Он сверлил меня взглядом, будто мне снова пятнадцать, и я снова получил двойку по истории. Мама поставила передо мной тарелку с супом и покорно скрылась из кухни, взяв с собой Сашу.

После склизкой безвкусной перловки даже постные недосоленный щи обдавали желудок приятным жаром. Мне позволили жадно съесть несколько ложек прежде, чем отец начал:

– Ты когда уже образумишься?

– В каком смысле?

– Тебе тридцать лет, а ведёшь себя как подросток несчастный. Тебе зачем эта девчонка? Мало неприятностей что ли?

Я шумно выдохнул и опустил ложку в тарелку. Старая шарманка, но теперь к ней добавился один весомый аргумент – отец Сони чуть не меня за решётку, лишь бы отгородить от любимой дочери.

– Я её люблю, Сашка воспринимает её как маму. Я хочу на ней жениться, чтобы мы были полноценной семьёй.

Отец расхохотался – натужно и фальшиво, и я напрягся, чувствуя, как все мои аргументы превращаются в пустой звук.

– Илья, ну что за романтичные рассказы для маленьких девочек? Самому то не смешно? Тебя чуть в тюрьму не посадили из-за этой твоей Сони, а ты всё думаешь, что тебе разрешат на ней жениться! Ты ей неровня.

– Но меня выпустили, – спокойно парировал я, вновь взявшись за ложку.

– И что? Какое это имеет значение?

– Если выпустили, а не посадили, значит что-то изменилось.

Я упорно смотрел в тарелку, наблюдая за крупными кубиками картошки, плавающими в мутном бульоне, и старался поверить в свои слова. Не поднимал взгляд, но чувствовал тяжёлый, полный разочарования взгляд отца.

– Какой же ты идиот, – хрипло выдохнул он, и, шаркая, вышел из кухни, оставляя меня наедине со своим упрямством.

***

Мы с Сашей вернулись к прежней жизни, такой забытой и серой после двух недель южного отдыха. Я легко восстановился на работе – отдел кадров, так и не нашедший нового анестезиолога, с радостью встретил меня, готового работать за три копейки в ненормированном графике. Сашку после долгого больничного в садик взяли со скрипом – пришлось отслюнявить заведующей взятку, чтобы она нашла нам место в обход другим «работающим и нуждающимся» родителям.

Всё вернулось на круги своя, и в круговороте дней пугала лишь тишина. Соня не звонила. Я всё ждал, когда старый телефон в прихожей запищит, и я услышу её нежный голос на другом конце провода. Но Соня не выходила на связь, не приезжала неожиданно, как это бывало в моменты внезапной отцовской милости, и даже Лиза давно от неё ничего не слышала.