Непокорная для палача

Стоило взглянуть в его черные глаза, как по коже пробежал табун мурашек. Такому убить – как ногти подстричь. Власть окружала Романова невидимым коконом. Он был сильным, не только физически. Это была сила огромного хищника, расправившегося с самыми грозными врагами стаи. Перед ним хотелось обратить взгляд в пол, чтобы не обжечь сетчатку. Ремень лежал на столе перед ним, свернулся черной опасной змеей.

На меня он посмотрел как на грязную бездомную собачонку, которой все внутренности отбили сапогами и теперь она, жалкая, подыхала в канаве, тихо поскуливая.

Отец учил, что нельзя позволять врагу перехватывать инициативу. Конечно, Романов меня за врага не считал, какой из меня враг, мне только несколько дней назад дали право пить алкоголь и замуж выходить. Но я его считала. Вчера он стал моим врагом, я собралась с духом и выпалила:

– Зачем вы Лилю убили? Она вам ничего не сделала.

Романов промолчал. В столовую вошла горничная с подносом, невзрачная серая мышка в простой униформе. Передо мной поставила тарелку с овсянкой. По краю алела порезанная на четвертинки клубника. Перед Романовым омлет с беконом и кофейник.

Очень хотелось сбросить тарелку на пол, закатить истерику. Но отец такое поведение бы не одобрил, сказал бы, что мне нужны силы для настоящей борьбы.

– А Квазиморда с нами завтракать не будет? – За это отец меня бы точно не похвалил, но я не могла удержаться.

– Еще одно слово, и есть будешь в свинарнике, там тоже поросята хрюкают невпопад. – Романов принялся за еду, на меня не смотрел.

Я поняла, что кусок теперь в горло точно не полезет. И уже не из-за попытки доказать что-то. На глаза навернулись слезы.

– Я лучше буду есть с поросятами, чем с человеком, убившим моего отца. – Я больше не могла сдержать боль.

В черных глазах Романова вспыхнул недобрый огонь.

– Твой отец был жестоким убийцей, последним мерзавцем, упивавшимся чужой болью. Но у него было одно слабое место, он очень любит свою дочь. Ты достаточно взрослая, чтобы понять, что я тебе скажу. Поэтому слушай очень внимательно. Я мог бы отпустить тебя прямо сейчас и смотреть, сколько ты продержишься за стенами моего поместья. Но это было бы слишком просто. Хочешь знать, почему ты здесь? Ты моя кара для твоего отца. Я не убиваю детей, даже от таких выродков, как твой отец. Я дам тебе кров, еду, образование. Год ты будешь жить в моем доме. И если до того, как тебе исполнится девятнадцать лет, увижу, что ты не похожа на отца, я дам тебе шанс. Убеди меня, Карина, что ты достойна жизни, которую я тебе оставил.

– А если нет? Если я похожа на отца? Убьешь? – спросила с вызовом, но внутри все сжалось от страха.

Убьет или сделает что-нибудь хуже.

Романов отложил нож и вилку, окинул меня оценивающим взглядом:

– Нет, просто не выпущу никогда из поместья. Ты состаришься и умрешь здесь. И каждый твой день будет похож на пытку. Я буду ломать тебя, как твой отец ломал других людей.

– Я хочу, чтобы ты сдох. – Слезы потекли по щекам.

Романов откинулся на спинку стула, решал, отправить к поросятам как сотрапезницу или в виде завтрака.

– Еще раз услышу, как ты ругаешься, прикажу дать рвотное, чтобы вся дрянь из тебя вышла. «Я хочу, чтобы ты умер». Повтори.

От удивления у меня даже челюсть отпала, не хотела я ничего повторять, я хотела домой, забраться к отцу на колени, как в детстве, и чтобы он погладил меня по голове, поиграл с кудряшками и сказал, что все будет хорошо. Но медленно, едва не по слогам повторила:

– Я хочу, чтобы ты умер.

Романов усмехнулся.

– Это вряд ли, Маленький Инквизитор. Но правила игры ты уловила. Ешь кашу, пока совсем не остыла.

Я взяла ложку и зачерпнула овсянку, рука предательски дрожала, но у меня получилось.

– В этом доме есть определенные правила для тебя. Нельзя сбегать. За побег последует наказание. Нельзя выходить из дома без разрешения. Прогулки – это привилегия и ее надо заслужить. Ты будешь слушаться во всем Екатерину Андреевну, если назовешь ее еще раз Квазимордой, тебя накажут. – Романов выразительно посмотрел на ремень.

Я даже кашу забыла проглотить, только представила, как он этими лапищами может ударить. Отец меня никогда не порол. Мама хотела в детстве, но он ее остановил.

– Ты будешь учиться…

– Я вернусь в университет? – Радость трепыхнулась в сердце, но ее тут же растоптали.

– Не перебивай меня больше. Нет, никакого университета, никаких друзей, телефона и интернета, кроме того, что нужен для учебы. Преподаватели будут приезжать к тебе сюда. Не стоит просить их помочь сбежать, все они знают, кто ты и почему здесь. Никто тебе не поможет. Нельзя портить вещи, за это тоже последует наказание.

От его взгляда не укрылось, как я судорожно сглотнула, вспомнив про разбитую вазу.

Романов усмехнулся.

– Да, за вазу тоже. Китай, девятнадцатый век, стоит дороже, чем твоя жизнь. Будешь выполнять кое-какую работу по дому, Екатерина Андреевна тебе что-нибудь подберет в силу твоих… способностей.

Посмотрел так, словно у меня этих способностей по определению быть не могло.

– Если нарушишь распорядок, который она установит, или не будешь слушаться, последует наказание.

– И вы еще отца называете выродком, – пробурчала под нос.

Романов помрачнел.

– Закончишь завтрак, пойдешь к Екатерине Андреевне. Извинишься за утреннее поведение и скажешь, что я велел дать тебе работу. Здесь тебя жалеть не будут, Карина, здесь тебя все ненавидят. Запомни это и не давай повода проявить эту ненависть.

– Уже запомнила, я вас всех тоже ненавижу, – прошептала я.

Романов усмехнулся, его мои слова искренне позабавили.

– И последнее. С этого дня у тебя будет другое имя. С этого дня все будут звать тебя Карой. Потому что ты кара для своего отца.

Глава 6

Квазиморда на мне оторвалась и за вазу, и за «Квазиморду», так что я спину разогнуть не могла. Заставила вымыть полы на первом этаже, я половую тряпку отродясь в руках не держала, но Дима шел за мной из комнаты в комнату и контролировал, хотя уверена, что не столько присматривал за тщательностью уборки, сколько пялился на мою попу.

Самое ужасное в этом унизительном задании было то, что руки заняты, а голова свободна. И я постоянно думала об отце и Лиле, вспоминала их и плакала. Выжимала тряпку, мочила, терла, а у самой слезы текли по щекам. Я и не старалась стереть. Бесполезно.

Романов не шутил на счет преподавателей, после обеда, когда я едва тащила ноги от усталости, в особняк приехал старик с желтыми от никотина пальцами, пеплом на лацканах пиджака и мерзким скрипучим голосом. Профессор теории государства и права. За ним женщина, тощая, как балерина. Преподаватель истории права.

Сначала я даже не понимала, о чем он говорит, термины, понятия пролетали мимо, не задерживаясь в голове. Я могла думать только об одном.

Романов явно нанял его заранее, а не утром впопыхах после завтрака. Он все спланировал, не только нападение на мой дом и убийство отца. Но и то, что заберет меня. Это не был порыв. Но только сейчас, когда горе притупилось, я начала вникать в смысл происходящего. В особняке уже ждала комната с вещами моего размера, нанятые преподаватели, даже занятия начинались с того места, на котором мы остановились в университете. Конечно, учебники и тетради сгорели вместе с моей прошлой жизнью, все было новым, но привычным.

Преподаватели не спрашивали меня об успеваемости, не устраивали тестов, проверить знания. Имена и отчества влетели в одно ухо и тут же вылетели в другое. Я не собиралась их запоминать, ведь не планировала оставаться в этом доме.

До девятнадцати лет он меня, видишь ли, мариновать собрался, а потом ломать.

Хрен тебе.

Даже горечь утраты отступила. Пофиг было и на теорию, и на историю, и на право. Одного хотелось: сбежать! Так чтобы пятки сверкали и волосы назад.

Еле высидела до ужина. Слава богу, Романов куда-то свалил, и в огромной столовой я ковырялась вилкой в картошке и котлете в гордом одиночестве, если не считать Квазиморды, отстукивавшей указкой нервную дробь по тощей ляжке.

Тебя здесь все ненавидят…

Даже не сомневаюсь, вот ни грамма.

После ужина Квазиморда и Дима, мой новый поклонник, проводили меня в спальню-камеру и заперли дверь.

Я дождалась, когда в коридоре стихнут шаги, и принялась за осмотр спальни. Слезы давила в зародыше, оплакивать отца буду, когда выберусь.

Сначала проверила, есть ли в комнате камеры. Не было. Романов хотя бы не извращенец. Открыла окно, осмотрела внимательнее решетку. Не выломать. Ладно, посмотрим, что с охраной и собаками, которыми пугала Квазиморда. Взяла стул и села у окна, наблюдала за парком весь вечер, не увидела ни одной собаки. А вот вооруженная калашами охрана, патрулирующая территорию, была проблемой. Под моими окнами они проходили раз в полчаса. Должно хватить времени, чтобы выбраться. Вопрос: как? О том, что буду делать после побега, старалась не думать. Сначала надо выбраться, потом, возможно, вернуться на пепелище и посмотреть, что осталось от дома. Может быть, найду что-нибудь ценное, что уцелело в огне.

За окном стемнело.

Я пошла в ванную поискать что-нибудь, чем можно вскрыть решетку. И замерла. Если бы не переживала из-за отца, не боялась Романова и Квазиморду, давно заметила бы, что под самым потолком в ванной находилось прямоугольное окошко, узкое и маленькое. В такое только кошке пролезть или тощей девчонке, и то не факт, что получится. Однако, стоило надежде вспыхнуть, меня было уже не удержать, я очень тихо, прислушиваясь к каждому шороху и замирая как мышь, передвинула письменный стол из спальни в ванную. Забралась на него. Открыла окно и с наслаждением вдохнула запах майской ночи. Решетки не было.

Тяжелее всего оказалось дождаться, когда патруль снова пройдет под моим окном. Потом я действовала на чистых инстинктах запертого в клетке зверька, стремящегося на волю. Выбираться пришлось, сняв с себя одежду, платье я выкинула в окошко и в одном нижнем белье протиснулась в лаз. Содрала до крови кожу на животе и бедрах, оцарапала спину. Больно ударилась плечом, упав на землю. Но я была на полпути к свободе. Встала, натянула на себя платье. Посмотрела на окошко. Слишком высоко: если не получится выбраться за территорию, вернуться в комнату уже не смогу.

В парк я не побежала – полетела. Выбралась! Я выбралась! Теперь надо найти забор, перелезть – и вперед на волю. Надо еще обойти патрули, мое белое платье сияло в ночи как луна. Пришлось остановиться и натереть ткань землей.

Парк не заканчивался, я шла и шла, а парк превращался в целый лес, в котором я заблудилась. Впереди показалось какое-то здание, то ли домик для гостей, то ли жилье прислуги. Я уже собралась метнуться в кусты, когда взвыла сирена, как в концлагере. Мой побег обнаружили.

Глава 7

Я присмотрелась к зданию. Первое впечатление было ошибочным.

В окнах не горел свет, и оно не выглядело жилым.

В парке раздался собачий лай. Квазиморда не соврала, собаки все же были, и их натравили.

Натравили на меня!

Ужас погладил меня по спине липкой костлявой ладонью. Воображение быстро нарисовало доберманов с острыми длинными клыками. Думать было некогда, я метнулась к зданию.

Массивная входная дверь оказалась заперта. Окна слишком высоко. Не достать. Лай приближался. От отчаяния я боялась дышать, вдруг заметила небольшое окошко на уровне земли.

Почти не соображая от страха, схватила один из камней, которыми была выложена дорожка к зданию, и ударила по окну. Стекло не поддалось. Лай раздался ближе. Я почти слышала, как щелкают узкие челюсти. Ударила сильнее. Стекло с оглушительным звоном разлетелось. Порезав ладони и разодрав предплечье, я ввалилась внутрь. В этот раз хотя бы не ударилась.

Внутри было темно и ничего не видно. Я поднялась на дрожащих ногах и поковыляла к противоположной стене. Всматриваясь в окно, ожидая, что там прямо сейчас покажутся собачьи морды, но лай удалялся.

Комната, в которой я оказалась, напоминала операционную. Стальной стол посередине, над ним лампа. Вдоль стен шкафчики с пузырьками, коробочками и склянками. Столик с инструментами, бледно поблескивающими в темноте. Я порылась в шкафчиках, нашла бинты и перевязала порезы.

Выскользнула из операционной в темный коридор. Куда идти, где прятаться? Идея сбежать больше не казалась такой хорошей. На ощупь я дошла до конца коридора и замерла, где-то наверху раздался звон битого стекла. Вжалась в стену, прислушиваясь. Раздался скрежет. Глухой звук удара. Кто-то спрыгнул на пол. Шаги. Осторожные, неуверенные. Судорожно сглотнув, я пошла вперед.

В скупом свете рассмотрела лестницу наверх.

Отец говорил, что враг моего врага – мой друг. Так может, тот, кто решил спрятаться в этом непонятном здании, тоже беглец?

Наверху никого не было, только осколки стекла на полу. Убежал?

Вдруг рот зажала горячая сухая ладонь, а над ухом раздался шепот:

– Ни звука, или замочу. Кто такая? Работаешь тут?

Замычала в ответ. Мужчина развернул меня к себе лицом и вдавил в стену, но руку со рта убрал.

– Нет, я сбежала, – прошептала испуганно, сердце колотилось как бешеное.

– Сбежала, значит? – В голосе незнакомца сквозило недоверие.

Непохоже, что я от него дождусь помощи.

В парке раздался собачий лай и автоматная очередь. Вздрогнули вместе и обернулись к окну.

– Как звать? – прошептал мужчина.

– Карина, – ответила и облизнула пересохшие губы.

Мужчина, услышав мое имя, насторожился. Достал из кармана телефон, включил дисплей и посветил мне в лицо. Быстро погасил экран и убрал телефон.

– Карина Трофи-и-и-и-имовна… – протянул мужчина. – Как интересно. И как же дочь Трофима оказалась в доме его злейшего врага?

Лгать не видела смысла:

– Романов убил моего отца.

– Значит, Трофим свергнут, – усмехнулся мужчина, – а тебя Палач, как трофей, себе забрал? Будет, как обезьянку, с собой водить на поводке и всем показывать?

Обидно, страшно, но незнакомец прав. Действительно, Романов хотел из меня сделать послушную обезьянку.

– А ты ничего, обезьянка, фигуриста. – Мужчина провел ладонью по моему лицу, спустился к груди и больно сжал полукружие.

Я попыталась вырваться, бесполезно, мужчина был сильнее и шарил по моему телу, жадно лапая.

Хотела закричать, но он снова зажал мне рот, повалил на пол и придавил своим телом.

– Тихо, обезьянка. Мне часок пересидеть нужно, пока кореша прорываются на помощь, и весь этот час я могу уделить тебе. – Он провел языком по моей щеке, от отвращения меня чуть не вывернуло. – Какая ты вкусная, у меня бабы три года не было. Представляешь, какой я голодный? Трофима не прикончу, так отродье его во все дыры поимею, – прохрипел он, задирая юбку и срывая трусики.

Внезапно тяжесть исчезала. Раздались звуки ударов. От вспыхнувших внезапно фонарей я ничего не видела, старалась отползти, спрятаться, хоть в стену, хоть в пол.

– Карина! Ты в порядке?! Карина! – Романов вынырнул из ослепляющего света.

Из глаз полились слезы, и его страшное бородатое лицо расплылось в сюрреалистическую маску.

Романов поднял меня на руки:

– Врача вызови, – прорычал кому-то и вынес меня на улицу, в майскую ночь.

Он нес меня по темному парку обратно в тюрьму.

Глава 8

– Ну что, принцесса, придется тебя штопать. – Доктор взял кривую хирургическую иглу и нить.

Внутри все похолодело. Больно уже не было. Уколы действовали. Но представила, как он сейчас иголкой тыкать будет, и замутило.

Я боялась, что меня Романов ремнем будет наказывать, но к такому жизнь меня не готовила.

– Ты лучше не смотри, если мутит. – Доктор с сомнением посмотрел на меня и на иглу.

Легче сказать, чем сделать. Я не смотрела – я таращилась во все глаза. Уже видела себя монстром Франкенштейна со стежками по всему телу.

– Так. – Врач поднес иглу к порезу на предплечье, и я не выдержала, зажмурилась. Возился он со мной долго, до самого рассвета. Протирал, мазал, штопал. Ладно, не монстр Франкенштейна, но кукла из тряпочек точно.

А с рыжей свалявшейся копной еще и кукла, побывавшая на помойке.

Когда закончил, доктор придирчиво меня осмотрел. Не пропустил ли чего, с таким количеством ссадин меня в спирте купать надо было, а не ватками промокать.

– Еще раз скажи «А».

– Мне восемнадцать, – огрызнулась, меня этой ночью едва не изнасиловали, а он со мной как с маленькой.

– И что? А мне шестьдесят два. Рот все равно открой.

Открыла.

Он что-то там долго высвечивал, рассматривал. Удовлетворенно хмыкнул, сказал:

– Ты в рубашке родилась, повезло. Все заживет и шрамов не останется.

– Меня, скорее всего, убьют, когда выйду из этой комнаты. Шрамы – меньшая из проблем.

– С чего ты это взяла? – спросил доктор, складывая инструменты.

– Я дочь Трофима, – посмотрела на него с вызовом.

По его лицу пробежала судорога, а губы сжались в тонкую нитку. Да, именно так действовало имя отца и действует даже сейчас. Вспомнила, и губы предательски задрожали.

– Ты еще ребенок и многого не знаешь про своего отца, – сказал доктор. А он был ничего, чем-то похож на Айболита. Глаза за круглыми очками добрые. Зря я с ним так.

– Извините, что нагрубила. Просто… А вы знаете, кем был тот урод?

– Тебе все расскажет Влад, ступай. Он ждет тебя в столовой.

– Ага, чтобы прибить.

Айболит на меня странно посмотрел, вроде и не с жалостью, а с сочувствием, что ли.

– Если найдет на тебе целое место, то и правильно сделает, чтобы больше к опасным незнакомцам не лезла.

– Можно подумать, он сам не такой, – пробурчала себе под нос, но со стула встала и захромала к двери.

– Карина.

Я обернулась.

– Для тебя это поместье сейчас самое безопасное место. В следующий раз швами можешь не отделаться.

Да уж. Я не дура, понимала, что тот козел со мной хотел сделать.

В столовой было пусто, розоватый свет восходящего солнца окрасил белые стены в тошнотворно розовый, будто сахарной ватой наблевали. Я толкнула дверь на кухню. Мысленно подготовилась к тому, что сейчас опять меня будут пугать или бить, или все сразу.

На кухне было еще темно. Свет едва просачивается сквозь закрытые жалюзи.

Кухня была светлая, посредине – остров с двумя мойками. Над островом на крюках развешаны сковородки, поварешки, половники. Вот сейчас Романов меня на такой крюк и вздернет. Грозил же страшным наказанием.

Сам он стоял у плиты и что-то помешивал в маленькой кастрюльке. Кипятком ошпарит, ясно.

– Садись, – сказал он не поворачиваясь.

Я подошла к круглому столику у окна и села, болезненно поморщившись и всхлипнув. Болело все.

Романов обернулся, окинул меня недовольным взглядом, задержавшись на отметинах на руках, которые оставил насильник. Да уж, почти черные синяки и ссадины привлекали внимание. Я тоже у зеркала в гостиной залипла, их рассматривая.

Романов отвернулся. Открыл один из шкафчиков, достал белую кружку, вылил в нее содержимое кастрюльки. Подошел к столику и поставил кружку передо мной. В ней плескалось какао.

– Сахар и корицу сама добавишь, – сказал он, усаживаясь передо мной на стул.

Нет, ну какой же он огромный. Белая рубашка плотно обтягивала могучие плечи и широкую грудь. Я невольно засмотрелась на ладони, широкие, шершавые. Будто у дровосека, а не у бизнесмена.

– Бить будете? – спросила и сама в стул вжалась, вдруг прямо сейчас врежет.

– Что у тебя там бить, – сказал он устало и потер переносицу, – ты понимаешь, что едва не погибла сегодня?

– Будто вам до этого дело есть, – буркнула и потянулась за сахарницей.

– Кара…

– Карина, меня зовут Карина. – Зло отодвинула от себя кружку, расплескав напиток.

– Тебя будут звать так, как я сказал. Ночью ты себя чуть не угробила, поэтому с сегодняшнего дня правила меняются. Раз не ценишь жизнь, значит, ты ее недостойна.

Ну вот, доигралась, сейчас возьмет мясницкий тесак и разделает на гуляш.

– Убьете? – бросила с вызовом, а сама от страха задрожала.

– Нет. Я уже говорил, что не убью. Кара.

Я открыла рот, чтобы возразить, но он на меня так посмотрел, что слова в горле застряли.

– С этого дня, Кара, ты не распоряжаешься больше своей жизнью. Теперь ты принадлежишь мне.

– Будете, как обезьянку на поводке, таскать? – вспомнила слова того козла.

– Захочу и буду. Ты и есть обезьянка, маленькая, гадкая обезьянка, которой нужна дрессировка. Девушки не вылезают в окна, не валяются в грязи и не бегают по паркам ночью. Если по-другому не понимаешь, и на поводок посажу.

Черт, не шутит ведь и правда посадит.

– Пей какао, остынет.

– Обезьянки какао не пьют, – прошептала я и быстро схватила кружку, сделав глоток, когда увидела взгляд Романова. Обожглась, поперхнулась и закашлялась.

– Моя обезьянка будет и какао пить, и под шарманку плясать, если прикажу.

Если прикажу…

Со мной никогда никто так не говорил, никто меня не бил и не обижал.

Все. Поняла вдруг, что все. Не могу больше храбриться. Спрятала лицо в ладонях и разрыдалась, ревела так, что в груди стало больно.

Романов встал изо стола, я не видела ничего из-за ладоней, услышала, как стул отодвинулся. Он снова поднял меня на руки. Я попыталась вырваться, но Романов сказал:

– Тш-ш-ш, спать пора.

Он меня нес куда-то, но не в мою комнату, поднялся по лестнице на второй этаж и зашел в огромную спальню. Положил на кровать. Накрыл одеялом.

– Эта комната через стенку от моей, попытаешься сбежать, я услышу.

Прежде чем выйти, Романов задернул портьеры. В комнате стало темно. Он вышел, закрыл за собой дверь, но не запер. А я так и плакала, пока не провалилась в сон.

Глава 9

Отец обманывал, когда говорил, что время лечит. Нет, боль от разлуки не проходила. Я неделю провалялась в кровати, меня не трогали, не велели заниматься, не пичкали едой, даже Квазиморда не заходила. Я просто лежала и ревела, целыми днями. Просыпалась, плелась в ванную, чистила зубы, умывалась и возвращалась в кровать. В восемь утра приходила медсестра в белой форме, от нее пахло свежестью и чистотой. Она делала мне уколы, обрабатывала вонючей мазью синяки и ссадины, меняла повязки. Потом приносили завтрак, и до обеда я была предоставлена самой себе. В комнате на стене висела плазма, но я из упрямства не спрашивала, где пульт, да и, прямо скажем, не надеялась, что мне его дадут. Поэтому вспоминала родителей, прокручивала в голове все, что могла.

Как в парк вместе ходили. Отец выкупил его на целый день только для нас. Мы катались на всех аттракционах, даже страшных, куда детям нельзя, как мама испугалась и не пошла с нами на «Свободное падение», а я визжала до одури от страха и восторга, когда кресла на скорости летели вниз. Потом обедали в ресторане, где все блюда словно сбежали из сказки. У гамбургера была красная с белыми крапинками булочка, съедобная подделка под шапку мухомора, а сыр внутри ядовитого синего цвета. Это был самый счастливый день в моей жизни, через месяц мама умерла.

Я подскочила на кровати, как ужаленная. Годовщина! Скоро годовщина маминой смерти! Мы с отцом восемь лет ездили на кладбище в каждую годовщину, провозили белые розы. Мамины любимые.

Слезы только угасли, а теперь потекли вновь. До годовщины оставался месяц. Всего лишь месяц, и за него мне надо или сбежать, или убедить монстра, чтобы свозил меня на кладбище. Хотя вариант с побегом уже не казался привлекательным, после того как меня чуть не изнасиловали. Значит, придется играть по правилам Романова, по крайней мере, какое-то время.

Вечером следующего дня я вымылась, стараясь не намочить повязки, кое-как разодрала свалявшуюся за неделю копну волос, даже косу заплела, надела белое платье и старушечьи туфли с квадратными носами. Посмотрелась в зеркало. Синяки на руках выглядели все еще жутковато, а ссадины на лице так, словно меня щеками по асфальту возили. Глубоко вдохнула и подошла к двери, думала, что зря старалась и она заперта, но нет. Ручка провернулась, и дверь поддалась. Я осторожно выглянула в коридор. Темно и пусто. Прислушалась, тихо. Вышла, мне бы сейчас кого-нибудь из безымянных горничных в серых униформах поймать, спросить, где у Романова кабинет или берлога. Мысль зайти в его комнату отбросила сразу. Даже отец не любил, когда я к ним с Лилей входила. Этот вообще по стенке размажет.

Подошла к лестнице. Тихо. Спустилась, оказавшись в атриуме с фонтаном. Из столовой донесся тихий переливчатый смех, сменившийся глухим мужским.

Я на цыпочках подкралась, прислонилась к стене и осторожно заглянула.

Черт! Романов, как гора, возвышался во главе стола, а по бокам от него сидели две женщины и мужчина, лысый, как коленка, и с раскосыми, почти монгольскими глазами. Чингиз! Заклятый враг отца! Я, наверное, всхлипнула или вскрикнула. Не помню. Не знаю. Но одна из женщин повернулась ко мне, заметила и удивленно вскинула брови: