Горизонты времени

– Нет! Вы только не подумайте! Я – не проверяющий по вашу душу, и не из губернии, и не из Петербурга. Меня зовут Андрей, и я – лично к вам. Не переживайте, я думаю, что вам очень повезло, что я теперь в вашем как бы полном распоряжении.

Старательно вспоминая его не раз прочитанные рассказы о деревне, я подбирал понятные для этого времени слова.

При этих словах взгляд Энгельгардта будто просветлел, пьяного остекленения в нём не осталось ни капли.

– Говорите тут, у меня нет тайн ни пред кем в этом доме, – сказал он почему-то очень громко.

Наверное, думает, если что пойдет не так, будут свидетели.

– Поверьте, сделать этого я никак не могу! – я вспомнил, как всё слышно из прихожей. – Только наедине и без возможности услышать нас со стороны.

– Хорошо, пройдёмте в мой кабинет, – он насупился и показал рукой идти вперёд.

Плотные дубовые двери закрылись за нами.

Хозяин сел в массивное кресло с высокой спинкой, неторопливо выдохнул и пристально осмотрел меня с ног до головы. В его взгляде читалось любопытство, но и настороженность. Потом он слегка кивнул, указывая мне на соседнее кресло.

Я опустился в него, ощущая, как подо мной прогибается старая, но крепкая обивка. Александр Николаевич тем временем потянулся к полированному столу, взял пузатый графин, налил прозрачную жидкость в небольшой гранёный стакан и, чуть прищурившись, спросил:

– Будете?

– Нет, покорно благодарю, – ответил я, стараясь держаться уверенно.

Он чуть заметно пожал плечами, поднёс стакан к губам и одним глотком выпил содержимое. Выдохнул, откинулся на спинку кресла, постукивая пальцами по подлокотнику. В комнате стало тихо, слышно было только как деревья, растущие у самого дома, тихонько царапают своими ветвями двустворчатые окна.

Я воспользовался этим моментом и, не теряя времени, принялся объяснять своё неожиданное появление.

– Даже не знаю, с чего начать, Александр Николаевич. Наверное, вы мне не поверите и всё такое, но я не собираюсь обманывать вас или как-то притворяться. Дело в том, что я…

Хозяин вдруг поднял руку, обрывая меня на полуслове: – Погодите, милейший… Можно поинтересоваться, что у вас… обуто на ногах?

Я машинально опустил взгляд и тут же понял, что именно привлекло его внимание.

– Это… эээ… – я запнулся, понимая, насколько странно будет звучать мой ответ в 1870-х годах, но всё же продолжил:

– Американские кроссовки Reebok Fast Tempo.

Он прищурился ещё больше.

– Кроссовки?

– Универсальная обувь… для бега, тренировок, ходьбы, – я говорил осторожно, подбирая слова. – Лёгкие, с хорошей амортизацией, обеспечивают вентиляцию и поддержку стопы.

Александр Николаевич медленно поднялся, подошёл ближе и, слегка наклонившись, изучил мою обувь. Затем протянул руку, коснулся материала носка ботинка и даже чуть сжал его пальцами.

– Чёрт побери… – пробормотал он.

Я чуть поёрзал в кресле. От этого внимания к моей обуви мне стало не по себе.

– Ну-с, – выпрямился он, – это… занятно. Теперь рассказывайте дальше.

Я продолжил, как можно проще объясняя, кто я, откуда, как здесь оказался, как искал Василия, что за эксперимент забросил меня в это время.

– Так вы, батенька, значит, из грядущего? – спросил он после паузы с усмешкой, пристально глядя мне в глаза.

– Совершенно верно. Из двадцать четвёртого мая две тысячи девятнадцатого года.

– От Рождества Христова?

Я осёкся. В голове пронеслось: как бы объяснить человеку XIX века разницу между старым и новым летоисчислением? Без телефона, без календаря, без точных данных?

– Да, – решил я не усложнять.

Он задумался, расхаживая по кабинету. Потом снова подошёл к столу, плеснул себе ещё из графина, но пить не стал.

– Я, конечно, сейчас слегка пьян… – наконец сказал он, разглядывая стакан в своей руке, – не буду отрицать очевидного… Но и показаться идиотом тоже не хочу. Мне нужны доказательства.

Он внимательно посмотрел на меня.

– Вы, Андрей… Хм… Не помню по батюшке… Так вот, вы утверждаете, что прибыли из будущего. Хорошо. Но, как химику-экспериментатору, мне нужны абсолютные доказательства.

Я сглотнул.

Вот теперь предстояло самое сложное.

Видимо, мои слова серьёзно зацепили моего собеседника, и Александр Николаевич в волнении снова потянулся к графину.

– То, что вам нужны доказательства – это я понял! Я могу пересказать вам ваши «Письма из деревни»! – пришло мне в голову. – Будучи студентами, мы читали ваши исследования и записи.

– Фи, это никак мне не доказательство, такое сейчас публикуют в «Отечественных записках», вы, вероятно, просто прочитали их там.

– Вы не поняли… Я могу рассказать о тех письмах, что вы ещё даже не написали.

– Тоже фи. Как я могу знать о том, чего ещё не написал? Ну налжёте вы мне с три короба, а чему верить?

Вот я дурень!

Задумался…

Что же делать?

Но тут на помощь пришли высокие технологии!

Ура!

Придумал!

Я достал из кармана мобильник и попытался его включить.

– Смотрите, – объяснял при этом я. – Это технологии, шагнувшие через века! Сейчас вам всё станет понятно.

Мля…

Телефон оказался разряжен и вырубился…

Дурак!

Когда ехал и уснул, оставил музыку играть, вот и…

Ну что за невезение – остался один вейп.

– Мобильник сел, извините, зато – вот! Это чудо из будущего. Курительная трубка без огня.

Я передал ему устройство. Вещь точно серьёзная. Уж «жижи» и заряда там минимум на два дня.

Он недоверчиво покрутил вейп в руках. Налил в большую зауженную стопку из другого графина, видимо, водки, взял салфетку, намочил её, протёр мундштук и поднёс ко рту.

Однако брезгливый…

Я удивился: неужели он уже знает про работы Луи Пастера с микробами и бактериями?

Да, наверное, знает – поэтому и принимает меры на всякий случай.

Разговор за угощением

Вейп отработал на славу. Облака пара выходили из него, как из паровоза, вводя в какой-то детский восторг этого великого человека.

– Чудная штучка. Очень приятно на вкус, очень, – он внимательно изучил, покрутил в руках, и наконец протянул обратно мой вейп. Потом достал из красивого резного шкафа какую-то деревянную коробку. – Извольте употребить в ответ мои сигары. Тоже очень неплохие.

Из открытой шкатулки Александр Николаевич вытащил увесистую табачную скрутку, и по комнате потянуло запахом крепкого табака. Энгельгардт с явным удовольствием повертел её в руках, медленно разминая пальцами, словно вспоминая что-то давнее, а затем ловко оторвал край, сунул скрутку в рот и поднёс к ней спичку.

Я вдруг ощутил, как внутри зарождается паника. Надо было срочно что-то сказать.

– Вы понимаете, в обычном смысле слова – я не курю! А это – вейп, такое у нас как бы считается не курением, а парением. Пар – это не дым. Это раньше я курил табак, точнее сигареты, очень много, когда учился. А сейчас уже бросил, перешёл на пар.

Энгельгардт вскинул брови, явно заинтересовавшись.

– Позвольте, молодой человек, сколько же вам лет? Если вы уже говорите слова «бросил» и «раньше»?

– Двадцать два, – ответил я.

– Да… – задумчиво протянул он, раскуривая скрутку. – Понадеялся я услышать в ответ – «лет пятьдесят» … И чтоб выглядеть потом мне, как вы, из грядущего… А ведь первый раз мне пришлось выкурить подобную сигару только в двадцать шесть. А вы в двадцать два уже бросили. Ну и времена у вас, точнее, у нас… Будут… Ладно, я почти вам поверил. Чем ещё вы можете похвастать? Какими знаниями обладаете?

Он смотрел пристально, изучающе, словно пытаясь заглянуть мне в самую душу. Чувствовалось, что для него ценность собеседника определялась не пустыми словами, а глубиной ума, знанием дела, умением вести разговор.

Мне было понятно, что сейчас, как никогда, слова нужно подбирать очень тщательно. Если не сумею убедительно объяснить и завладеть его вниманием, то потеряю уважение этого человека, и мне будет кирдык.

Осознавая широкий кругозор Энгельгардта, и особенно зная о его глубоких познаниях в химии, я судорожно перебирал в памяти то немногое, чем мог бы его удивить. Современная агрономия? Методы переработки почв? Селекция? Или, может, стоит рассказать о простых вещах, которые ныне считаются обыденностью, но в его время могли бы показаться фантастикой?

– Ну что ж, молодой человек? – Энгельгардт затянулся, выпуская густой дым и пристально глядя мне в глаза. – Не томите. Прелюбопытно. Давайте посмотрим, что полезного можно извлечь из вашего будущего.

Я схватил рукой смартфон. Эх, был бы он заряжен…

Ведь там целая энциклопедия по агрономии, я закачал её заранее перед экзаменами, а просто поболтать – так любому ежу понятно, что по сравнению с аналитическими мозгами Александра Николаевича я просто валенок.

– Думаю, в будущем все молодые люди легко смогут изобразить формулу любого дифенола, к примеру гидрохинона?

Я обалдел от его вопроса, но продолжил:

– В химии я откровенно слаб, но скажу вам так: ваши письма мы анализировали с точки зрения человека будущего.

От этих моих слов он очень оживился.

– Вот как? И что вы скажете в ответ? Правы ли эти газетчики, описывая труд крестьянина, как очень дорогой?

– Правы, Александр Николаевич, – ответил я.

– Как же так? Вы разве не знали, что они живут полуголодной жизнью, при ничтожных доходах практически себя не обеспечивая!

– Не там берут доходы, Александр Николаевич, не с земли надо брать.

– А чем ещё может жить мужик, как не землёй и работой на ней? – удивлению моего собеседника не было предела.

– При нынешнем совершенно плохом развитии аграрных технологий, наверное, рукоделием, извозом, производством, строительством. Вариантов много, но. Но я думаю – что именно с моих позиций – мне тяжело вам будет объяснить всю суть создавшейся в этом времени проблемы.

Спор

– Как?! Ежели все мужики уйдут в другие работы, то кто же будет хлеб растить и скот пасти? Кто будет луга косить и поля жать?

– В-о-от! Тут цена на такие простые работы и взлетит до небес! И станет крестьянская работа опять выгодной.

– Бросьте глупости. В город нашего глупого мужика не заманишь, разве только молодёжь, но и та, опять возвращается к земле. Нет им в городе дела, ведь там знания нужны, – Энгельгардт буквально вскипел. – А тут, вот, смотрите на цены.

Хозяин кабинета достал откуда-то папку и, распахнув её, начал:

– В прошлом году был сильный неурожай, народ остался без денег. И много деток погибло, ведь крестьяне им пустой пушной хлеб в соски заворачивали. А потом тиф пришёл. Фельдшеры не поспевали. Кладбище наше удвоилось. Только попы одни вширь раздались. Почти все окрестные деревни в «кусочки ходили» [5].

А вы говорите про «работать не на земле». Поймите: когда неурожай, труд мужика дёшев как никогда, это ему и плохо. Свои поля и делянки он обработает после наёмных работ у богатых, пока не отработает ранние долги. Когда всё закончил, свой надел уже и осыпался. Вот и опять до нови сиди голодный. О какой ещё другой работе может идти речь, если с хлебом туго?

– Александр Николаевич, мы с вами будто на разных планетах живём. О каких делянках вы говорите? Если крестьяне начнут добывать деньги иначе, никого у вас тут из этих бедолаг не останется! У них будут деньги и хлеб они просто купят в лавке. Никто не захочет работать на земле! Поймите вы это. Сейчас просто переходной период. Они только-только из рабства вашего выходят.

– Как никто не захочет? А кто же будет обрабатывать поля и делать всё остальное?

– А кого вы наймёте себе за реальные деньги. Да. И хлеб и мясо тоже, кстати, будут очень хорошо цениться. Не то что сейчас.

– Тогда нам помещикам полный разор придёт! – хозяин поник.

– Вы правы, он и придёт. Но я закончил сельскохозяйственную академию и профессионально понимаю то, о чём вы говорите. Также я очень многое могу рассказать о правильной обработке земли и скотоводстве, правда, как это всё делалось уже через полтора века. Что бы эффективность вашего труда стала максимальной.

Тут я вспомнил то, что говорил мне преподаватель про разность мышления помещика и крестьянина.

– Правильную обработку?! – чуть ли не закричал Энгельгардт. – Знаю я вашу «правильную»! Вы опять мне за машины начнёте говорить? Как у немца и американца? Обрабатывать механизмом? Без сохи? Землю ворошить на два шведских плуга в глубину? А где мужик денег найдёт на шведский плуг? Первый же пень и нет механизма! А как косить, а круги нарезать? Тоже механизмом? А молотить, собирать? Да машины никогда не смогут перебирать рожь с пшеницей так шустро и бережно на отборную и посевную, как наши бабы руками. А лён драть?

– Я вас расстрою, Александр Николаевич. Для машин то, что вы обозначили – сущий пустяк. В моём времени машины даже ходят, как люди, и даже разговаривают, – тут меня понесло. – Вы просто послушайте: к примеру, для уборки хлеба существуют специальные устройства…

– Жатвенные машины? – перебил меня оживлённый Энгельгардт.

– Они – не просто жатвенные, они ещё и молотят, и веют – то есть выдают готовое зерно! Называют у нас их «комбайны». Они – как паровозы, только поменьше и без рельсов, но тоже на колёсах. Они уже лет сто на полях работают в моём времени… Я не буду говорить про новейшие комбайны, такие как «Акрос», я вам скажу за старую «Ниву СК-5», которой, когда мне исполнилось двадцать лет, уже шёл пятый десяток. Так вот. Эти старые машины убирают любые зерновые и обмолачивают их со скоростью пять килограмм чистейшего зерна в секунду. Такой комбайн просто едет по полю, захватывая почти четыре метра нивы шириной, и собирает весь хлеб. Любое зерно. Почти ни зёрнышка мимо.

– За счет чего работают эти ваши машины? Опять электричество? – Александр Николаевич заинтересовался.

– Да нет, на простой солярке, ну, по-вашему – нефти. И потом только подгоняй к нему грузовики, пардон, телеги – готовый хлеб куда сгружать и увозить на хранение. Если в таком темпе жать, то я думаю, что у вас телег по всем окрестным деревням не хватит даже за двумя комбайнами угнаться. И что тут делать вашему мужику? Смотреть на это? От такой скорости и считайте затраты на себестоимость уборки. Даже если ваши пятьдесят добрых молодцев будут косить без перерыва на обед, то и тогда просто не успеют даже за одним комбайном. А у нас в страду до десяти машин разом идут по ниве! И это в каждом хозяйстве! А в кабине такой машины сидит всего один человек, водитель, хм… Механизатор… Нет, машинист! – я подбирал удобоваримое для этого человека слово. – Ничего не делает, только рычаги трогает.

Энгельгардт молча слушал, выпуская сизый табачный дым в сторону керосиновой лампы. На его лице читалась не то заинтересованность, не то сомнение.

– Пятнадцать косарей с утра до ночи косят моё поле… – задумчиво протянул он. – А тут, выходит, одна машина заменяет десятки мужиков? Один машинист, и всё идёт само собой? А куда ж тогда девать всех остальных? Ведь мужик без работы – это пропащий человек, запьёт, разленится. Работу-то он любит, без неё жизни не смыслит. Кому это надо – с утра до вечера сидеть в этой… Вашей кабине и только рычаги дёргать? Ежели работа такая не ответственная, прямо там пить и начнет!

Я на секунду замешкался. Вопрос был серьёзный. В моём мире всё уже давно устроено иначе, но ведь для человека XIX века подобные перемены – почти революция.

– Так ведь, Александр Николаевич, человек не только пахать да косить может. Он, когда силы в руках сбережёт, да голова не гудит от тяжкого труда, может и другим заняться. Обучиться любому прибыльному ремеслу, читать, писать, к наукам подступиться. Вы же сами говорили, что русский мужик умён, да только в землю его вбили сызмальства. А если у него время освободится?

– Время, – протянул Энгельгардт, с любопытством разглядывая меня. – Да-а, интересные вы вещи говорите, молодой человек… Вот только скажите мне, не начнёт ли он в праздности искать себе утеху? Выпивку, драки? Выходит, не работа его воспитывает, а что-то иное? А ну-ка, объясните, как у вас с этим?

– Да нет у нас неучей-крестьян! Все люди поголовно имеют образование! Обязательное бесплатное школьное обучение для всех без исключения.

– Как бесплатное? – глаза хозяина расширились.

– А так! Абсолютно бесплатное, за счёт государства. Да и не дерётся никто, все люди при деле. У нас кругом рулят машины. На складах, на дорогах, на полях.

– Опять нас обогнали американцы со своими машинами. Всё снова по-ихнему вышло.

Энгельгардт сидел, крутил в руках рюмку и выглядел очень расстроенным.

– Обогнали, говорите? Да у продвинутых американских фермеров поля в моём времени вообще убираются без людей. Те же комбайны, но за рулём – никого. Есть только программа в компьютере – называется робот. По ней всё поле будет идеально обработано, и человек вовсе не занимается такой рутиной. Он находит для себя другие нужные дела.

Тут Энгельгардт гневно зыркнул глазами, видимо, этими словами я сильно ущемил национальную гордость хозяина этого имения. Неужели даже сейчас, в такой древности, уже идёт противостояние Россия – Америка?

Как же его оказывается, это задевает…

Он обхватил голову руками и умолк.

Тут в дверь робко постучали.

– Кто там? – крикнул хозяин.

– Батюшка, вы приказали стол накрыть, – услышал я в ответ.

– Да! – Энгельгардт буквально рявкнул.

– Так всё ужо стынет давно, пожалуйте в столовую. Всё «хорменно» сделано, – этот скрипучий голос я уже узнал. Женщина что меня встретила в доме. Авдотья.

Ужин

Мы с Александром Николаевичем прошли в столовую. Несмотря на выпитое, наверное, от вызванного мной возбуждения, он уже довольно крепко стоял на ногах, совершенно не шатаясь.

На столе теперь не было керосиновых ламп. Горели большие, явно новые свечи в красивых подсвечниках. Видимо, такое практиковалось в исключительных, праздничных случаях. Их ровный, чуть колеблющийся свет создавал в комнате уют, заставляя отблески плясать на полированных поверхностях мебели.

Стол просто изобиловал яствами – тут были и рябчики, и чёрная икра, и… Глядя на большой нарезанный каравай и вспоминая пушной хлеб от Сидора в телеге, я побоялся даже прикоснуться к краюхе. В голове всё ещё стояло воспоминание о жёстком, колючем тесте, которое дерёт горло, не даёт нормально глотать.

Александр Николаевич заметил моё замешательство и с улыбкой произнёс:

– Кушайте на здоровье, этот хлеб – не пушной, это нашего, дворового обмолота. Исключительно качественная рожь с пшеницей.

Я кивнул, отломил небольшой кусок, попробовал – мягкий, тёплый, ноздреватый, с лёгким сладковатым привкусом. Совсем другой, настоящий хлеб. В этот момент Авдотья, по знаку хозяина, поставила на стол гранёный графин, наполненный прозрачной жидкостью.

Александр Николаевич взял его в вытянутую руку и, чуть приподняв, с любопытством спросил:

– Отведаете?

Я скромно дал утвердительный ответ. Он улыбнулся, как будто этому рад, и кивнул женщине, которая тут же подвинула мне интересной формы рюмку – такую же, что уже использовал хозяин. Позже я узнал, что она называлась лафитник.

Взял в руку – стекло было гладким, чуть прохладным. Глоток. Вкусная, прохладная жидкость полетела вниз к желудку, обжигая, но не резким, а приятным, чуть тёплым чувством. Странно, но водка тоже пахла хлебом – тонкий, знакомый аромат свежего теста, чуть уловимые нотки ржи.

Александр Николаевич внимательно наблюдал за мной, чуть склонив голову набок, словно ожидая какой-то особой реакции. Он словно примерял меня к своему миру, оценивая не только мои слова, но и повадки, привычки. Казалось, что теперь ему интересно не просто узнать, кто я и откуда, но и понять, насколько я вписываюсь в эту привычную для него картину, в этот вечер, в его уклад жизни.

– Ну-с? Как вам здешний хлеб да питьё? – с лёгкой улыбкой поинтересовался он, не торопясь подносить свою рюмку ко рту.

– Просто великолепно! – не сумел сдержаться я от восторженного восклицания. – Но это не водка?

– Полугар, – произнёс Александр Николаевич. – Савельич наш варит. Более никому не доверяю. 38 долей спирта! Мой старик Савельич – кондитер от бога. Всё умеет приготовить, а уж водку – тем более. А у других тю… То не так затор сделают, то продукт угробят. А у него всегда приятно получается.

Такой напиток я ещё не пил. И не понимал, на что он больше похож, на самогон или всё-таки на водку. Но однозначно, этот полугар был восхитителен. И теперь хлебный привкус преследовал меня практически во всех блюдах.

Сначала подали очень вкусную, слегка кисловатую похлёбку. Ароматную и прозрачную, с огромным куском варёного мяса. Потом – густую кашу с салом. Её вкус был непередаваем.

Заметив мой восторг, хозяин с гордостью произнёс:

– Авдотья – мастерица на такие вещи. С прошлого вечера в печи запарила! Из живой природы всё, как говорится. А чем кормятся у вас? – Спросил он меня.

– Да всё то же самое. Только очень много продуктов долгого хранения. В пластик запакованы. Колбасы, сыры, котлеты, пельмени, макароны, консервы… Вообще, мы используем машины для быстрого приготовления пищи: духовки, микроволновки, тостеры, миксеры…

– Значит, прав был Пастер! Всё-таки можно сохранить пищу для гораздо более позднего употребления! – воскликнул вдруг Энгельгардт.

– Прав, конечно, но одной пастеризации мало. Там и сублимация, и тиндализация, и стерилизация, и много других вещей, способствующих сохранению витаминов и нераспространению болезнетворных бактерий, – пояснил я и удивился, сколько знаний из института – из курса «Животноводство», «Способы хранения молока» – всплыло в моём мозгу.

Энгельгардт одобрительно кивнул, подперев щеку рукой, явно обдумывая мои слова. В глазах его вспыхнул огонёк – видно было, что мои слова увлекли его не на шутку.

– Я буду рад слышать от вас, молодой человек, всё, что только можно знать об этом. А сейчас – извините: ночной сон – это святое, пойду «на боковую».

Он поднялся, выпрямился, взгляд его задержался на мне чуть дольше, чем обычно. В этот момент я поймал себя на мысли: «Видимо, этот очень практичный человек уже подсчитывает все преференции, которые сможет поиметь через мои знания, опережающие его аграрную науку более чем на сто лет. Наверное, он считает, что поймал свою золотую рыбку, ну я его уделаю!»

После того как хозяин удалился, я посидел ещё немного, подобрал икорку и опрокинул в себя содержимое ещё пары лафитников полугара. Жидкость приятно согревала изнутри, расслабляла, мысли плыли неспешно, но ясность сознания не покидала.

Я бы посидел и больше, но дверь чуть скрипнула, и в проёме появилась Авдотья. Она окинула меня цепким взглядом и, как показалось, даже с лёгким неодобрением покачала головой.

– Пожалуйте, господин, в комнаты на отдых, вам уже постелено, – объявила она безапелляционно.

Перечить ей никакого смысла не было, вообще, спорить с деревенской хозяйкой, да ещё и столь бывалой, – дело бесполезное. Я встал, чуть потянулся, стряхивая сонливость, и пошёл за ней.

Проходя по коридору, уловил запахи дерева, старого воска, тёплой шерсти – здесь, в этом доме, всё дышало жизнью, наполненной трудом, традициями, чем-то незыблемым.

Мне выделили небольшую комнату-спаленку с хорошей кроватью, объяснив, что все «удобства в виде сортира» – если они понадобятся ночью – находятся в левом конце двора, но нужно закрывать за собой дверь на крючок, чтобы Лыска не забежала. А там всё видно, керосинка висит.

– Во дворе вам, барин, собаки не надо бояться, Лыска, может, и облает, но хватать чужих не приучена. Покойной вам ночи! – Авдотья забрала из комнаты горящий и слегка дымящий светильник и ушла, прикрыв за собой дверь.

Я остался один. Взгляд мой упал на кровать, покрытую тяжёлым домотканым одеялом, и меня вдруг накрыла волна усталости. Похоже, завтра будет новый день, полный вопросов, ответов и, возможно, новых удивлений…

Как только дверь закрылась, темноту медленно раздвинула яркая луна в узком окне. Я понял, что свеча теперь даже и не нужна. Глаза стали привыкать к этому новому для меня полумраку, и я, тут же скинув с себя на резной стул всю свою одежду, всей массой плюхнулся на мягкую приятную кровать.

«Вот так день!», – мелькнуло в мозгу, но не успев додумать эту мысль, я провалился в глубокий сон.

Земляная блоха

Ранним утром, по обыкновению встав около пяти, выпив чаю и поговорив с Авдотьей, хозяин, чуть приоткрыв двери в комнату, обнаружил что новый постоялец всё ещё беспробудно спит. Желая скоротать время ожидания, Энгельгардт отправился делать обход хозяйства.

Осмотрев один огород, маленький, подле дома – «белый», как называл его староста, потому что в этом огороде он сам занимался и разводил в нём разнообразные «господские» овощи – барин пошёл в другой, серый огород, где у него, между прочим, был засеян небольшой участок льна.