Дорога в Оксиану. Трэвел-блог английского аристократа. Италия. Персия. Афганистан

– Нет.

– У вас есть дела в Багдаде, сэр?

– Нет.

– Быть может, в Тегеране, сэр?

– Нет.

– Так чем же вы занимаетесь, сэр?

– Я путешествую по Сирии.

– Вы морской офицер, сэр?

– Нет.

– Так кто же вы, сэр?

– Я человек.

– Что, простите?

– Человек.

– А, понятно, турист.

На этом расспросы на французском завершились.

Даже слово «путешественник» устарело, поскольку звучит лестно. Раньше путешественниками называли тех, кто отправлялся на поиски знаний, и местные жители рады были оказать им гостеприимство, познакомить с традициями и с гордостью показывали достопримечательностями. В Европе это отношение, основанное на взаимном уважении, давно исчезло. Но там по крайней мере туристы перестали быть чем-то необычным и стали частью повседневной жизни городов, и в девяти случаях из десяти у них не остаётся денег, чтобы потратиться сверх того, что они заплатили за поездку. Здесь же они по-прежнему явление исключительное. И если вы можете приехать из Лондона в Сирию по делам, вы обязаны быть богатым. Если вы отправляетесь в такую даль не по долгу службы, а просто так, развеяться, вы должны быть сказочно богаты. Никого не заботит, нравится вам здесь или нет, и почему. Вы просто турист, особый вид рода человеческого, который существует для того, чтобы его можно было обобрать как липку.

В довершение мы вытерпели и это безобразие: у турникета заторможенный старичок по десять минут выписывал нам каждый билет. После чего мы сбежали от такой тривиальности в великолепие античности.

Храм Юпитера в Баальбеке, древнем городе Ливана: Photo by Charbel Aoun on Unsplash

Баальбек – это триумф камня, это великолепие таких масштабов, которое своим видом низводит Нью-Йорк до муравейника. Камень персикового цвета покрыт красным золотом, как колонны Сент-Мартин-ин-зе-Филдс23 покрыты сажей. У него мраморная текстура, не прозрачная, а слегка припудренная, как налёт на сливе. Рассвет – время увидеть всё это, взглянуть вверх на Шесть Колонн, когда они сияют персиковым золотом также ярко, как и голубое небо, и даже пустые основания, на которых нет колонн, имеют живую, благословленную солнцем самобытность в отличие от их ночного вида под фиолетовыми глубинами небосвода. Вы только взгляните, пройдите взглядом вверх по этим глыбам, по громадным колоннам к разбитым капителям и карнизу, величиной с целое здание, парящими в синеве неба. Посмотрите поверх стен на зелёные рощи белых тополей, а за ними на далёкий Ливан, сияющий сиреневыми, голубыми, золотыми и розовыми красками. Посмотрите вдоль гор на пространство пустыни: на это каменистое, безлюдное море. Вдохните воздуха на здешней высоте. Легко проведите рукой по поверхности камня. Попрощайтесь с Западом, если там ваш дом. А затем туристом возвращайтесь на Восток.

Вот они, Шесть колонн храма Юпитера: Photo by Chloe Christine on Unsplash

Мы так и поступили после закрытия руин для посетителей. Было уже темно. Девушки и молодые люди отдельными компаниями устраивали пикник на траве у воды. Некоторые расположились на сиденьях у мраморных фонтанов и потягивали кальян; другие ужинали на траве под случайными деревьями при свете фонариков, принесённых с собой. На небе вышли звёзды, и склоны гор почернели. Я почувствовал умиротворение ислама. И если я упоминаю об этом обыденном моменте, то только потому, что в Египте и Турции тот мирный ислам теперь отрицается, а в Индии ислам представляется, как и всё остальное, уникальным и исключительно индийским явлением. В определённом смысле это так, потому что ни человек, ни общество не могут, столкнувшись с таким масштабным явлением, не претерпеть изменения в себе. Скажу о своём восприятии: путешествуя по магометанской Индии, не узнав прежде Персии, я сравнивал себя с индийцем, начинающим изучать европейский классицизм на берегах Балтики, а не Средиземного моря.

Пикник на траве: Photo by Hamid Tajik on Unsplash

Вчера днём в Баальбеке Кристофер пожаловался на усталость и прилёг в номере отеля, из-за чего мы выехали гораздо позже: на вершине Ливана уже стемнело и резко похолодало. Когда мы добрались до Дамаска, он лёг спать, приняв две таблетки хинина, с такой головной болью, что ему приснилось, будто он носорог с рогом. Сегодня утром он проснулся с температурой, но несмотря на это кризис миновал. Мы отменили поездку, запланированную на завтра, и забронировали места в автобусе на пятницу.

Дамаск, 21 сентября. – В отеле есть официант, ну вылитый Гитлер, и когда я обратил на это внимание, услышавшие меня молодой еврей, менеджер отеля и сам официант едва не попадали от хохота. Еврей стал нашим приятелем.

Когда мы с Раттером пересекали участок пыльной земли, загубленный французскими бомбардировками24, мы увидели гадалку, делавшую какие-то отметки на подносе с песком, и бедную женщину с измождённым ребёнком, ждавшую известий о его судьбе. Рядом был второй предсказатель без клиентов. Я присел возле него. Он насыпал мне на ладонь горстку песка и велел сбросить его на поднос. Затем начертил на песке три строчки иероглифов, прошёлся по ним раз или два, как если бы раскладывал пасьянс, остановился в раздумье и неожиданно прочертил глубокую диагональ, после чего произнёс слова, которые Раттер, когда-то проведший девять месяцев в Мекке, выдавая себя за араба, перевёл, скорее всего, достаточно точно:

«У вас есть друг, который вам дорог и которому дороги вы. Через несколько дней он пришлёт вам некоторую сумму на расходы в ваших странствиях. Он присоединится к вам позже. Ваше путешествие будет удачным».

Похоже, здесь не обошлось без моих шантажистских способностей, которые действуют сами по себе.

Отель принадлежит мистеру Алуфу, на верхнем этаже живут его дети. Как-то раз вечером он провёл нас в непроветриваемый погреб со стеклянными витринами и сейфом. Оттуда он извлёк следующие предметы:

пару больших серебряных чаш с христианскими символами и сюжетом Благовещения;

документ, написанный на холсте бурого цвета, три-четыре фута в длину и восемнадцать дюймов в ширину, претендующий на то, чтобы быть завещанием Абу Бакра, первого праведного халифа, и якобы привезённый из Медины семьёй короля Хусейна в 1925 году;

бутылку из византийского стекла тёмно-синего цвета, тонкого, как яичная скорлупа, без сколов и трещин, около десяти дюймов в высоту;

золотую голову эпохи эллинизма с приоткрытыми губами, стеклянными глазами и ярко-голубыми бровями;

золотую мумию в сундуке;

и серебряную статуэтку в девять с половиной дюймов высотой, которую мистер Алуф назвал хеттской, но сверить свои предположения ему было не с чем. Если она подлинная, то это должно быть одним из самых удивительных открытий последних лет на Ближнем Востоке. Статуэтка представляет собой фигурку мужчины с широкими плечами и узкими бёдрами. На голове у него очень высокая остроконечная шляпа. Левая рука сломана, правой он удерживает за крюк рогатого быка и скипетр. Вокруг талии пояс из проволоки. Пояс, скипетр, хвост и рога быка, а также шляпа – всё из золота. А золото настолько мягкое, что мистер Алуф с радостью это продемонстрировал – согнул скипетр под прямым углом и снова выпрямил. Никакими доводами я не убедил его позволить мне сфотографировать статуэтку. Интересно всё же, когда и как её вызволят из этого подземелья.

К среде Кристоферу стало лучше, и Раттер пригласил нас на чай с Аль Хадж Мохаммадом ибн аль-Бассамом, пожилым человеком лет семидесяти в бедуинской одежде. Его семья была дружна с Даути25, и он популярная фигура среди арабофилов. Сделав состояние на верблюдах, после войны он потерял 40 000 фунтов стерлингов из-за спекуляций с немецкими марками. Мы пили чай за мраморным столом, но из-за низких стульев мы едва доставали до него подбородками. Гомон арабских разговоров, сопровождавшийся чавканьем, отхлёбыванием и прочими неприличными звуками, напомнил мне манеру произносить речи Уинстона Черчилля. Арабы ненавидят французов сильнее, чем нас. Имея на то все основания, они при этом ведут себя корректно при встрече с европейцем, они научились не относить былой негативный опыт на свой счёт. Это делает Дамаск приятным городом для путешественника.

ИРАК

ИРАК: Багдад (115 футов), 27 сентября. – Если это место и могло выглядеть привлекательно, то только в сравнении с той дорогой которой мы сюда добирались. Мы ехали в вагончике на двух колёсах, напоминавшем формой банан, прицепленном к двухместному бьюику, – всё это именовалось достойным словом «аэробус». Позади ехал автобус побольше, родоначальник всех междугородних автобусов. Снаружи наш вагончик был плотно покрыт слоем пыли, а внутри на нас попадали капли из протекающего бака с питьевой водой, нас, изнурённых солнцем, оглушённых дробью камешков об обшивку тонкого пола и задыхавшихся от запаха ещё пяти потеющих пассажиров, подбрасывало по бездорожью пустыни на скорости сорок миль в час. В полдень мы остановились перекусить, ланч в картонной коробке с надписью «Улыбчивый сервис» предоставила автобусная компания. Если мы когда-нибудь запустим транспорт в этих краях, это будет хмурый сервис. Упаковочная бумага, пропитанная маслом, и яичная скорлупа разлетались, губя арабскую природу. На закате мы прибыли в Эр-Рутбу, здесь я обедал по пути в Индию в 1929 году; теперь город был окружён азиатами-чернорабочими, которых называют кули, и их палаточным городком: результат строительства нефтепровода в Мосуле. Мы поужинали, порция виски с содовой стоила шесть шиллингов. К ночи настроение улучшилось, в окно светила луна, пятеро иракцев под руководством миссис Муллы пели. Мы проехали колонну бронированных автомобилей, которые сопровождали братьев Фейсала, бывшего короля Али и эмира Абдуллу, возвращавшихся с похорон Фейсала. С восходом солнца нам открылась не сияющая золотом пустыня, а грязь, бесконечная грязь. Приближаясь к Багдаду, мы наблюдали всё большую разруху. Миссис Мулла, до этого всё время державшаяся больше кокетливо, чем скромно, скрыла своё очарование под плотной чёрной вуалью. Мужчины достали чёрные фуражки. И к девяти часам мы уже могли представить себя затерявшимися где-то в конце Эджвер-роуд26, когда город из «Тысячи и одной ночи» развернул свою главную улицу.

Мало утешения в том, что когда-то Месопотамия была так состоятельна, так богата на искусство и изобретения, так радушна к шумерам, династиям Селевкидов и Сасанидов. Ключевым фактом месопотамской истории стало то, что в XIII веке монгольский правитель Хулагу разрушил ирригационную систему страны, и что с того дня и по нынешний Месопотамия остаётся территорией высохшей бурой земли, некогда приносившей богатые урожаи овощных культур. Эта глиняная равнина настолько плоская, что одинокая цапля, стоящая на одной ноге у редкого ручейка в канаве, кажется высокой, как радиоантенна. Из этой равнины вырастают деревни и города из глины. В реках те же мутные потоки. Воздух наполнен их испарениями. Люди с глиняным цветом кожи носят одежду цвета глины, а их национальный головной убор похож на застывший пирог из глины. Багдад – достойная столица этой благодатной земли. Он скрывается в пыльном мгле, когда температура опускается ниже 110 (43° C), жители жалуются на холодную погоду и кутаются в меха. Только одним он сейчас знаменит: это столица страны, устроившей расправу над ассирийцами, трагедия, которая надолго оставит шрам.

Кристофер, которому это место не нравится больше, чем мне, называет его раем по сравнению с Тегераном. Безусловно, если бы я верил всему, что он рассказывал мне о Персии, я бы воспринял наш завтрашний отъезд как ссылку в колонию. Но я ему не верил, потому что Кристофер на самом деле влюблён в Персию. Он говорит так, как благовоспитанный китаец: если вы спросите, как дела у его жены, он ответит, что эта стерва и пугало огородное на самом деле ещё жива, – имея в виду, что его прекрасная уважаемая самая красивая и замечательная супруга цветёт и пахнет.

Отелем управляют приветливые ассирийцы, представители маленького, но гордого народа с печальной судьбой, которые до сих пор подвергаются террору. Среди них есть только один, кого я бы назвал багдадцем, предприимчивый юноша по имени Дауд (Дэвид), который поднял цены на все автомобили до Тегерана и отзывался об арке в Ктесифоне27 словами «прекрасное зрелище, сэр, высокое зрелище».

Эта арка возвышается над землёй на 121½ фут и имеет пролёт 82 фута. Она тоже сделана из глины, но тем не менее просуществовала четырнадцать веков. Есть фотографии, на которых она запечатлена с двумя стенами вместо одной и с частью фасада бывшего здания. Плохо обожжённые кирпичи большей частью имеют красивый коричневый оттенок цвета буйволовой кожи на фоне неба, которое снова стало голубым, когда мы покидали Багдад. Основание недавно отремонтировали, возможно, впервые с момента постройки.

Музей в Багдаде охраняется не столько для того, чтобы сокровища Ура28 были в безопасности, а для того, чтобы посетители не пачкали витрины, разглядывая их вблизи. Любой из экспонатов не больше напёрстка, поэтому рассмотреть сокровища невозможно. По указанию короля Фейсала на стене музея размещена мемориальная табличка Гертруде Белл29. Король, вероятно, хотел, чтобы посетители прочли, что на ней написано, но этого явно не хотели полицейские. Когда я шагнул в ту сторону, четверо из них подняли крик и оттащили меня. Я потребовал объяснений у директора музея. «Если у вас близорукость, вы можете получить специальное разрешение», – нахамил он. Вот опять – арабское обаяние во всей красе.

Мы ужинали с Питером Скарлеттом, друг которого, Уорд, рассказал историю, случившуюся на похоронах Фейсала. Был жаркий день, и крупный негр пробрался за ограждение, где находились высокопоставленные лица, но его очень быстро выдворили. «Проклятье, – закричал командующий английскими войсками, – они отняли у меня тень».

Как и обещал предсказатель, здесь меня ждали деньги.

ЧАСТЬ II

ПЕРСИЯ

ПЕРСИЯ: Кирманшах (4900 футов), 29 сентября. – Вчера мы провели в пути двадцать часов, но споры отняли у нас больше сил, чем сама дорога.

По дороге в Ханикин нас накрыла песчаная буря. Сквозь тьму виднелись очертания холмов. Кристофер схватил меня за руку и торжественно объявил: «Бастионы Ирана!» Минутой позже мы преодолели небольшой склон и снова оказались на равнине. Так происходило каждые пять миль, пока оазис унылой зелени не сообщил нам своим видом о приближении к городу и границе.

Здесь мы сменили машины, поскольку Персия запрещает въезд иракским водителям, а в Ираке действует аналогичный запрет для персидских водителей. В остальном переход через границу был благоприятным: персидские служащие выразили нам сочувствие по поводу безобразных таможенных правил и продержали три часа. Когда я оплачивал пошлину за фотоплёнки и лекарства, они брали деньги, отводя глаза, будто герцогиня, собирающая благотворительные пожертвования.

Я поделился с Кристофером своими наблюдениями по поводу странной одежды:

– Почему шах заставляет их носить эти шляпы30?

– Тише. Нельзя говорить о шахе громко. Зови его мистер Смит.

– Я всегда называю Муссолини мистером Смитом в Италии.

– Хорошо, мистер Браун.

– Нет, это имя Сталина в России.

– Тогда мистер Джонс.

– Джонс тоже плохой вариант. Теперь, когда Примо де Ривера почил, так будут называть Гитлера. И всё равно я путаюсь в этих обычных именах. Нам лучше называть его Марджорибанкс, если мы хотим помнить, о ком идёт речь.

– Ну хорошо. И записывать лучше тоже так, на случай, если твой дневник конфискуют.

– Я это учту.

В Каср-э-Ширине нас задержали ещё на час – полиция оформляла нам пропуск в Тегеран. Вот где действительно перед нами развернулось величие Ирана. Освещённая позади заходящим солнцем, а впереди восходящей луной, грандиозная панорама округлых предгорий, мерцая тут и там янтарными огнями деревень, уходила вдаль от сасанидских руин, туда, где поднималась мощная гряда пиков, настоящие бастионы, наконец. По спускам и подъёмам, по чистому бодрящему воздуху мы мчались к подножию гор, затем всё выше и выше к перевалу между рваными снежными вершинами, напоминавшими силуэты сосен, которые смешивались со звёздным орнаментом. С другой стороны был Каринд (Керенд-э-Герб), где мы поужинали под музыку ручьёв и сверчков, любуясь на парк с залитыми лунным светом тополями, и съели на десерт целую корзинку сладкого винограда. Комната была увешана плакатами с изображением Персии в образе женщины в надёжных руках Марджорибанкса, на которого с одобрением взирали с вершины арки в Ктесифоне Джамшид, Артаксеркс и Дарий, иранские правители прошлого.

Тегеран (3900 футов), 2 октября. – В Кирманшахе водитель решил продемонстрировать свой характер. Он не хотел ночевать в Хамадане, ему непременно нужно было попасть в Казвин. Причин он не назвал, и я сомневаюсь, что они были, он вёл себя как ребёнок, который хочет одну куклу, а не другую. Чтобы прекратить этот спор, в который начал вовлекаться весь персонал отеля, к утру я поехал в Таке-Бостан31. В тот день мы не уехали дальше Хамадана.

Над гротами в Таке-Бостане работал, должно быть, не один скульптор. У ангелов над аркой коптские лица, а драпировка их одежд почти гладкая, нерельефная, и такая же филигранная, как изображения на бронзовых медалях эпохи Возрождения. Боковые панели внутри арки имеют более высокий рельеф, но отличаются друг от друга; изображение на стене слева имеет изящный завершённый вид, а оформление противоположной стены так и не было закончено, на ней выступает ряд плоских граней, которые будто бы приклеены к скале, а не высечены в ней. На заднем плане, резко контрастируя с этими подвижными кинематографичными сценами охоты и суда, стоит исполинская фигура короля на коне, чья тупая безжалостность напоминает немецкий военный мемориал. Это типично сасанидский стиль. Не верится, что остальные мастера были персами.

Гроты вырублены в основании огромного горного выступа и отражаются в озере. Рядом с ними стоит полуразрушенный домик для отдыха, я наблюдал за женской компанией, устроившей в нём пикник. Дополнив самобытную картину, к ним присоединился джентльмен с заострёнными чертами лица, в старой рубашке навыпуск, сиреневых свободных бриджах, какие носят гольфисты, и хлопковых гольфах на сиреневых подтяжках.

Мы задержались на минуту у Бехистунской надписи, огромной клинописи, начертанной, как страницы книги, на красной скале, а также у Кангавара, разрушенного маленького местечка, которое может похвастаться развалинами эллинистического храма и бандой детишек, которые бросались в нас камнями. В Хамадане мы не почтили вниманием усыпальницы Эсфири и Авиценны, но посетили Гонбад Алавиан, мавзолей династии Сельджукидов XII века, чьи неокрашенные лепные панели среди изобилия растительности выглядят всё столь же парадно и богато, как Версаль – вероятно, богаче, учитывая возможности, ведь когда великолепие достигается только резцом и гипсом, а не богатствами всего мира, это великолепие одной лишь композиции и исполнения. В моём сознании магометанское искусство олицетворяли Альгамбра и Тадж-Махал, после увиденного я избавился от этих стереотипов.

День в пути выдался экстремальным. Вверх и вниз по горам, по бесконечным равнинам нас всю дорогу трясло и подбрасывало. Солнце жгло нещадно. Огромные клубы пыли, танцующие, словно демоны, над пустыней, остановили наш удалой «Шевроле», и мы едва могли дышать. Неожиданно далеко в долине мелькнул бирюзовый кувшин, покачивающийся на осле. Его хозяин в более тусклой голубой одежде шёл рядом. И, увидев этих двоих, затерянных на пространстве гигантской каменистой пустыни, я осознал, почему синий – символичный для Персии цвет, и почему в их языке слово, означающее этот цвет, означает и воду.

К ночи мы добрались до столицы. Ни один огонёк не моргнул нам на горизонте, чтобы предупредить о приближении к городу. Деревья, потом дома внезапно обступили нас. Днём здесь балканский колорит. Но Эльбурс32, закрывающий полнеба, придаёт неожиданный вид улицам.

Тегеран, 3 октября. – В английском клубе мы застали Крефтера, помощника Герцфельда33 в Персеполе, занятого беседой с Уодсвортом, первым секретарём американской дипломатической службы. Тема их разговора была секретной, но настолько впечатляющей, что они не могли удержаться и не рассказать: пока Герцфельд был в отъезде, Крефтер на раскопках нашёл довольно много золотых и серебряных табличек, рассказывающих об основании Персеполя Дарием. Он рассчитал их расположение математически, именно в тех местах их и обнаружили при раскопках, помещёнными в каменные ящики. Довольно неохотно он показал нам их фотографии, профессиональная ревность и подозрительность промелькнули в его взгляде. Герцфельд, похоже, превратил Персеполь в свои частные владения и запрещает кому-либо там фотографировать.

В этот же день я навестил Мирзу Янца, маленького учтивого пожилого джентльмена. Он принимал меня в своём кабинете, окна выходили на небольшой круглый пруд и сад с геранью и петуниями, которые он сам посадил. Он является представителем армянской колонии Джульфы за пределами Исфахана и переводчиком «Корсара» на свой родной язык – Байрон дорог армянскому сердцу за упоминание об их национальном монастыре в Венеции. Мы говорили о войне34, в которой большинство персов ставили свои деньги (как в прямом, так и в переносном смысле) на Центральные державы. Не имея представления о морских державах, они не могли себе даже вообразить, какой ущерб Англия может нанести Германии, находящейся в 200 фарсахах35 от неё. Мирза Янц был более дальновиден:

«Раньше я рассказывал людям эту историю. Однажды я путешествовал из Басры в Багдад и остановился на несколько дней у шейха, который принимал меня как самого дорогого гостя. Он дал мне прокатиться на великолепной серой кобыле, которая скакала и брыкалась, в то время как сам он ехал степенно рядом со мной на тихой вороной лошадёнке, ступающей шагом. Тогда я спросил его:

– Почему ты отдал мне это прекрасное животное, а себе оставил ту загнанную лошадь?

– Ты думаешь, она так плоха? – спросил шейх. – Давай устроим скачки.

Первую четверть мили я шёл впереди. Затем я огляделся.

– Гони, гони! – махнул рукой шейх.

Я понёсся дальше. Совсем скоро я понял, что вороная приближается, и пришпорил лошадь. Это было уже бесполезно. Тёмная лошадка шейха пролетела мимо меня и казалась всё такой же тихой и спокойной.

Раньше я говорил людям, что серая кобыла – это Германия, а вороная – Англия».

Голхак36 (4500 футов), 5 октября. – Ленивое утро. Деревья пестрят сквозь жалюзи на лоджии. А в них проглядывают горы и голубое небо. Горный ручей устремляется в бассейн, выложенный голубой плиткой. Из граммофона звучит «Волшебная флейта».

Здесь словно в индийской Симле37.

Чемодан доставил из Багдада офицер военно-воздушных сил, который помогал вывозить ассирийцев. Он сказал, что если бы ему и его сослуживцам был отдан приказ бомбить ассирийцев, а этот вопрос обсуждался, они бы сложили свои полномочия. Аэродром близ Мосула, где они приземлились, был покрыт телами людей, убитых выстрелами в гениталии; прибывшим британцам пришлось их хоронить. С наветренной стороны деревни также шло ужасное зловоние, напомнившее военным, которые были старше возрастом, о событиях прошедшей мировой войны. Они задокументировали преступления на фотографиях, но по возвращении в Багдад снимки были конфискованы, и был отдан приказ о неразглашении. Офицер был в ярости, как и любой другой на его месте, потому что Британская империя скрывала жестокие преступления ради сохранения своей репутации.

За обедом мы познакомились с мистером Уайли, американцем, который охотился на куланов вблизи Исфахана. Разговор зашёл о каспийском тигре и нерпе, дикой лошади и персидском льве. Тигры и нерпы встречаются довольно часто. А вот лошади – редкость, как утверждают, два года назад немец застрелил одну, но, к сожалению, его прислуга съела не только лошадиное мясо, но и кожу, больше никто никогда диких лошадей здесь не видел. Льва последний раз замечали во время войны недалеко от Шуштара.

Горы выглядели просто великолепно. Эта ясная и жизнеутверждающая картина притягивала нас, словно зов голоса. Мы ехали к их голым предгорьям через огороды и фруктовые сады. На востоке виднелась одинокая снежная шапка, вершина Демавенда38. Заходило солнце. Наши тени удлинились, слившись в одну большую тень над всей равниной. Тень накрыла нижние холмы, затем верхние и сами вершины. На Демавенде всё ещё было солнце, розоватый уголёк на темнеющем небе. А затем, когда мы повернули лошадей, произошло обратное превращение, солнце на закате снова проглянуло, но под облаками. Теперь Демавенд был в тени, а предгорья освещены. На этот раз тень поднялась быстрее. Вокруг стемнело. Розоватый уголёк замерцал снова – всего на минуту. И звёзды вышли из укрытия.