Повседневная жизнь российских подводников. 1950–2000-е

– Свалишься, потом собирай тут тебя по частям, – с преувеличенной озабоченностью ворчит Буйневич. – На, выпей!

– Что это? – опасливо принюхивается мичман.

– Коко с соком!

– Спирт?

– Пей, чтобы «мама» не орал!

Помимо всех проблем возникла еще одна: у Панкова идиосинкразия к новокаину, то есть непереносимость препарата, а других средств обезболивания в аптечном арсенале врача нет. Придется резать под местной заморозкой. А это более чем чувствительно. Перед лицом мичмана вывешивают марлевую занавеску, чтобы не видел ничего лишнего.

Автору этих строк доводилось присутствовать при операции на такой же подводной лодке в качестве медбрата – подавать хирургу инструменты, промокать ему мокрый лоб. Я видел своими глазами, как все непросто: и сделать из кают-компании операционную, и зафиксировать больного, и сделать первый надрез… И как сложно унять собственное головокружение при виде обильно выступившей крови…

Из дневника хирурга:

«Сделал косой надрез по Волковичу – Дьяконову длиной сантиметров в семь. Тут же “запаял” электрокоагулятором перерезанный сосудик с двух сторон, чтобы не кровоточил. Убрал тампоном набежавшую кровь.

“Если больного хорошо зафиксировать, – как шутит наш флагманский врач, – то оперировать можно и без наркоза. По Малюте Скуратову”. И еще он поучает молодых хирургов: “Красненькое сшивается с красненьким, а беленькое – с беленьким”. Шутки шутками, но местное обезболивание при такой операции – это пытка. Как беззащитна человеческая плоть перед острым металлом… Как отчаянно сопротивляется кожа, как упираются фасции мышц. Но… Сталь сильнее.

Итак, кожа рассечена, а вместе с ней и подкожная жировая клетчатка. Доступ в полость живота открыт. Это как лаз в аккумуляторную яму… Сравнения с лодочной машинерией приходят на ум сами собой. Наверное, после довольно въедливого изучения “матчасти”.

– Не больно? – спрашиваю у пациента.

– Да кромсай, док, как надо. Потерпим…

Путь к отростку преграждали фасции косой мышцы, и я перерезал их ножницами, затем раздвинул ткани, они легко разошлись в стороны, открываю путь в глубину. Теперь надо рассечь брюшину между зажимами, но так, чтобы не задеть оболочку кишки. Она очень тонкая, прорежешь, начнется истечение кала… Господи, пронеси! Не задел, кажись… Так… Спаек и сращений нет, тело еще молодое… Теперь можно и слепую кишку на свет божий вытянуть… Осторожнее, осторожнее… До чего же организм похож на механизм – ну просто трубопровод какой-то, только живой и очень чувствительный…

– Больно?

– Больно, – честно признается мичман из-за занавески.

– Надо еще чуть-чуть потерпеть. Я уже до отростка добрался…

– Смотри, док, отростки не перепутай!

– Не боись, не перепутаю. Чукча знает, где какой отросток…

– А можно я буду петь?

– Пой.

– Врачу не сдается наш гордый “Варяг”, пощады никто не желает.

Я осторожно вытягиваю петлю кишки наружу. Вот и воспаленный отросток. Сейчас мы тебя, гада, ушьем, а потом отсечем. Червеобразный отросток шмякается в подставленную посудину. О, в ране уже скопилась воспалительная жидкость! Это как в трюмах лодки скапливается конденсат. Осушим электроотсосом. Любимое наставление нашего старпома – “трюма должны быть сухими под ветошь”.

Так, полдела сделано… Заправляем культю в слепую кишку и осторожно возвращаем в утробу, то бишь в полость брюшины… Теперь швы… На брыжейку – шелковую нить, на основание отростка – кетгут, брюшную стенку послойно – кетгутом, кожу зашиваем шелком. В пятом классе я научился вышивать болгарским крестом. Сколько раз пригождался мне тот детский навык работы с иглой, ниткой и тканью. Теперь последний мазок – тампон с антисептиком».

Панков лежит на койке кока, отгороженный простыней. Лицо его в крупных каплях пота, ассистент Сапаров то и дело промокает его салфеткой.

– Потерпи, Петя… Уже недолго осталось…

– Больно! – выдыхает Панков. Каждое слово дается ему с трудом.

– Терпи…

– Больно! – морщится мичман. – Больно!

Он повторяет это слово методически и почти без эмоций, как акустик твердит свое извечное «горизонт чист».

От боли рот его кривится, глаза полны слез. Но ни стона, ни вскрика. Только тихий хрип: «Врагу не сдается наш гордый “Варяг”»…

Старинная моряцкая песня-молитва худо-бедно, но помогает…

Наконец Панкова уносят и осторожно укладывают на нижнюю койку в офицерской каюте-четырехместке. Теперь самое главное – правильное выхаживание. Но попробуй выходи больного в условиях грязных тропиков!

Помощник командира подводной лодки капитан-лейтенант А. Андреев вспоминал:

«От жары, пота, грязи у всех пошли по коже гнойнички. Доктор Буйневич смазывает их зеленкой. Ходим раскрашенные, как индейцы. Я перешел на “тропический рацион”: в обед – только стакан компота. На ужин какую-нибудь молочную кашу и компот. Вечерний чай – только стакан долгожданной влаги. Никакая еда в рот не лезет.

В лодке страшная жара, в самом “прохладном” – носовом – отсеке +35 °C. Изнываем от жары, пота и грязи. Сейчас ночь, стали под РДП, то есть заряжаем батареи в полуподводном положении через поднятую воздухозаборную шахту. Чуть повеяло свежим воздухом. Люди хватают его как рыбы в зимний мор – широко открытыми ртами. Бедный доктор Буйневич! Он даже не может измерить температуру больного. В отсеках нет места, где температура была бы ниже +38 °C. Термометры зашкаливают. Глаза “лезут из орбит”. От духоты раскалывается голова. Прошел по отсекам – никого, кроме вахтенных, которые еще держатся. Все в носовом или кормовом, где чуть прохладнее. Но и в этих отсеках надышали так, что углекислоты выше всяких норм. Никто не уходит. Лег и я в обнимку с торпедой. Ее железо чуть холодит. Свободные от вахт сидят, не шевелясь, уставившись в одну точку. На вахту уже не идут, а ползут. Температура в концевых отсеках превысила +50 °C, а в дизельном, электромоторном и двух аккумуляторных отсеках – за +60 °C. Вахтенные падают в обморок… Сегодня упали от теплового удара еще трое матросов. Многие покрываются пятнами и струпьями… Трудно писать. На бумагу постоянно и обильно падают капли пота, вытирать пот совсем нечем – использованы все полотенца, рубашки, простыни и даже, пардон… кальсоны».

Из воспоминаний штурмана Б-36 старшего лейтенанта В. Наумова:

«Вот один из наших эпизодов: осназовец (радиоразведчик) капитан-лейтенант Анин вваливается в центральный пост через кормовую переборку. В это время лодка держала глубину без хода, поэтому все, что можно, было выключено и остановлено. В ЦП было почти темно, жарко и сыро. Вахта вместе со старпомом сидела в расслабленных позах, свесив головы на грудь.

– Там, там люди гибнут! – сказал осназовец, показывая рукой в корму. – Где командир? Надо всплывать и дать бой!

Старпом капитан 3-го ранга Копейкин с трудом поднял голову, у него еще хватило юмора:

– Ничего, Анин, дадим бой, может быть, некоторые и спасутся.

– Да? – полувопросил воинственный каплей и ушел в корму.

Через пять минут из 7-го отсека попросили прислать доктора. Выяснилось: Анин пришел в отсек, взял с поддона машинки клапана вентиляции кружку и жадно выпил то, что в ней было, а это оказалась жидкость из гидравлики. Первый вопрос прибывшему врачу:

– Доктор, я умру?

– Нет, – сказал Виктор Буйневич. – Считай, что тебе повезло: обойдешься без запора, который грозит нам всем.

Дело в том, что к этому времени мы перестали мочиться, так как излишки влаги выходили с потом. В гальюн не ходили – незачем. Во рту пересыхало, и жалкие крохи пищи, которые мы в себя запихивали, проходили только с глотком сухого вина. Нам полагалось не более 50 граммов, и каждый глоток вина был на вес золота».

Врач на подводной лодке – это целая поликлиника: он и хирург, и терапевт, и уролог, и гигиенист, и диетолог, и травматолог и даже дантист. И еще: на лодке доктор не только лекарь, но и офицер, да еще подводник. Един в трех лицах – военно-морской врач. По лодочному расписанию он, помимо всего прочего, – командир второго отсека. По боевой тревоге он остается старшим во втором отсеке и выполняет все приказания центрального поста, возглавляет борьбу за живучесть в случае пожара или затопления. Для этого надо знать отсек, изучить его сверху донизу: где какие кабельные трассы проходят, где какие «пакетники» стоят, как врубаются или вырубаются батарейные автоматы, как включается система пожаротушения и многое другое. Но есть еще и высший «докторский пилотаж». Это не входит в прямые обязанности начальника медслужбы. Но если он сдал зачеты на самостоятельное несение якорной вахты, а также вахты на якорной бочке или на швартовых, не говоря уже про дежурство по кораблю, то есть взял на себя часть служебной рутины, подставил свое плечо под общую лямку, тогда его будут не просто уважать, а дорожить и гордиться им. Вот тогда ты в доску свой парень, полноправный член офицерского братства.

Пациент Буйневича через несколько дней встал на ноги. Хирургическая рана зажила, и мичман вернулся в рубку акустиков. К тому времени Б-36 попала в острейшую ситуацию: неотступное слежение американских кораблей привело к тому, что ни разу не удалось всплыть на зарядку аккумуляторных батарей. Теперь же, после доклада механика, что «электролит разрядился до воды», надо было всплывать. Всплыли и попали в плотное окружение фрегатов и эсминцев Атлантического флота США. Ближе всех находился фрегат «Сесил».

Командир Б-36 капитан 2-го ранга А. Дубивко вспоминал:

«Во время зарядки батареи мы продумывали различные варианты отрыва от противолодочных сил. Я вызвал начальника радиотехнической службы старшего лейтенанта Жукова и старшину гидроакустиков мичмана Панкова и сказал им: “Для вас, ребята, задача особая – настроить гидроакустическую станцию ‘Свияга’ на частоту работы ГАС ‘Сесила’. Когда дам команду на отрыв, включите станцию на круговое излучение, чтобы забить работу гидроакустики ‘Сесила’, а мы будем уходить на предельную глубину погружения”.

Гидроакустики справились с этой задачей. Отрыв решили выполнить в дневное время, используя фактор внезапности. И вот настал момент истины: очередная группа вертолетов улетела от лодки на дозаправку, другая же еще не прилетела. “Ну, – думаю, – была не была. Надо показать американцам, что мы даже в этих нечеловеческих условиях способны противодействовать их наглым провокациям в международных водах”. Командую: “Срочное погружение!” Спустя несколько секунд на глазах оторопевших американцев Б-36 скрылась в пучине Саргассова моря. Даю полный ход электромоторами и погружаюсь на глубину 200 метров, поднырнув под противолодочный корабль “Сесил”. В это время наши гидроакустики несколько раз по 5−6 секунд забивали работу гидролокатора американского корабля круговым излучением своей станцией “Свияга”. Эти акустические “выбросы” и большая глубина погружения обеспечили успешный отрыв от противолодочных сил. Изменив свой курс на 180 градусов, мы окончательно ушли от преследования. А вдалеке метались американские эсминцы, так и не оправдав ожидания своего президента “держать русскую лодку всеми силами и средствами”».

Вот так пригодился спасенный доктором Буйневичем пациент – мастер военного дела мичман Петр Панков!

Любовь – не компот

Капитан 1-го ранга Виктор Паршин, бывший инженер-механик Б-130:

«Трудно представить в железном пространстве 70 градусов, это же не на улице 70 градусов, а в стальном отсеке, раскаленном, как печь-духовка. Все были покрыты фурункулами, у всех была совершенно жуткая потница.

Жара и жажда… В центральном посту 49°. Я спал в боевой рубке. Там подтекали сальники и слегка струилась водичка – хоть немного прохлады. В дизельном отсеке мотористы сидели в трюме, заполненном замасленной водой, как бегемоты в болоте, и несли вахту.

Ходили мы в одних трусах, изрезанных лентами, бахромой, чтобы хоть как-то охлаждаться. Есть ничего не ели. Если только вместе с вином запихнешь в себя кусочек хлеба. В гальюн не ходили – нечем. Лишняя влага испарялась через поры. Иногда удавалось по блату выпить кружку пресной воды у трюмного центрального поста. Там был свой неприкосновенный запас. Выпьешь, и тут же вода закипает в порах. Аж кожа шевелится. Капельки вытер рукой и снова сухой, как вобла.

Все палубы в какой-то слякоти. Все-таки сильное отпотевание шло, и вот, когда при всплытии сравняли давление с атмосферным, вдруг поднялся сиреневый туман. “Сиреневый туман над нами проплывает…” Почему именно сиреневый – никто объяснить не может. Всплыли, первым делом стали выбрасывать протухшее мясо».

Самые изнурительные вахты несли мотористы. В их раскаленных дизельных отсеках температура поднималась выше 60 градусов. От тепловых ударов падали даже крепкие сибирские парни. Один из них, бывший старшина 2-й статьи Колобов, рассказывает:

«Для поддержания сил нам выдавали одну банку компота на четверых. Ничего иного душа не принимала… И ничего вкуснее, чем эти кисловатые вишни в собственном соку, казалось, в мире нет и быть не может. Цедишь из кружки по капельке и думаешь, если вернусь домой живым, куплю ящик таких банок и буду пить каждый день, пока пупок не развяжется. Нет, еще лучше сделаю: приеду на этот самый – посмотрел на этикетку – Ейский плодоконсервный комбинат и женюсь там на самой красивой девушке, и буду каждый день пить с ней вишневый компот, и рассказывать, как умирали мы от жары в этом треклятом Саргассовом море.

После службы уехал в родной Барнаул. Конечно же, забыл о своих компотных грезах. Да только как сглазил кто: незаладилась личная жизнь, и все тут! Невеста не дождалась, с другой подругой тоже ничего не вышло… И тут как-то выпала из военного билета этикетка того самого вишневого компота. На память ее тогда с лодки прихватил…

Эх, была не была! Нарядился я в свою дембельскую форму, бушлат накинул, чуб из-под бескозырки выпустил и махнул в город Ейск. Прихожу в дирекцию плодоконсервного комбината и говорю, так мол и так, прибыл с Северного флота, чтобы поблагодарить от имени геройских подводников ваш комбинат за отличную продукцию. Прошу собрать трудовой коллектив. Собрали всех работниц в клубе – одни женщины. Как глаза ни разбегались, а одну симпатичную дивчину высмотрел… Выхожу на трибуну и давай рассказывать страсти-мордасти про тропическую жару и как мы все вишневым компотом спасались. Спасибо вам, дорогие труженицы! Тут аплодисменты и все такое прочее… А теперь, говорю, я должен сказать главное… Но сначала прошу поднять руки тех, кто не замужем. Лес рук. Смотрю, и моя подняла… И вот тут я признался о своем обете жениться на самой красивой девушке комбината. Спускаюсь с трибуны в зал, подхожу к своей черноокой красавице и предлагаю ей руку и сердце. В зале буря восторга: “Галька, соглашайся! Выходи за него! Мы вам такую свадьбу отгрохаем!”

Девушка, понятное дело, смущается, молчит… Беру я ее за руку, вывожу на сцену и понимаю – моя!

Свадьбу сыграли в столовой комбината на средства профкома. Мне ящик вишневого компота подарили. С тех пор мы с Галиной Степановной вот уже серебряную свадьбу отметили. А мне все компоты дарят. Правду говорят – любовь не картошка!»

Возвращение

26 октября президент Джон Кеннеди получил послание от советского лидера Никиты Хрущева, в котором тот сообщил, что его правительство уберет свои наступательные ракеты и уничтожит их пусковые установки на Кубе, если США снимут блокаду и дадут обязательство не вторгаться на Кубу, а также уберут свои ракеты с территории Турции. Это послание было передано по частям в американское посольство в Москве незадолго до десяти часов утра по вашингтонскому времени, из Москвы оно было отправлено телеграфом в Государственный департамент…

Было девять часов вечера, когда Государственный департамент получил ту часть письма, в которой Хрущев призвал американского президента «проявить государственную мудрость» и дать гарантию не вторгаться на Кубу в обмен на вывод советских ракет.

Отбой боевой тревоги! Отбой всем тревогам! Мир устоял… «Бери шинель, пошли домой». Но дом за тысячи миль. А как их пройти, если у тебя заклинило все три дизеля?

Капитан 1-го ранга Виктор Паршин, инженер-механик Б-130:

«У меня из трех главных двигателей два вышли из строя… Потому что когда лодку качало, то корма поднималась из воды и винты вращались в воздухе, двигатель без нагрузки шел вразнос, вся лодка дрожала. Именно в шторм и поломались шестерни в двух главных двигателях. Главные шестерни, которые приводят в движение фактически воздуходувку, работу всего двигателя организовывает. Поломались зубья, а шестерни огромные – больше метра… И сломанные зубья, когда оголялись винты, начали застревать между другими зубьями шестерни, и полетели шестерни переднего фронта всех трех дизелей. Заводской брак.

Это была катастрофа! После поломки и третьего дизеля мы всплыли в надводное положение и семнадцать раз посылали радиодонесение в Москву о состоянии лодки. Наконец пришел ответ. Нам обещали выслать на помощь спасательное судно СС-20, которое должно было взять Б-130 на буксир».

Командир Б-130 капитан 1-го ранга Николай Шумков:

«Нам приказали идти в точку встречи с буксиром, который должен был дотащить нас до родных берегов. Но буксировка не понадобилась, мы сами дошли. Какая там буксировка в шторм?! Трос не завести – или лопнет, или людей с палубы посмывает…»

Вдогонку советским подлодкам, возвращавшимся домой, летели не только угрозы и проклятия. Президент США Джон Кеннеди послал им телеграмму, в которой благодарил командиров подлодок за мужество, хладнокровие и здравомыслие.

Капитан 1-го ранга Владлен Наумов, штурман Б-36:

«Возвращение проходило в более спокойной обстановке, хотя море изматывало качкой. Мне же, как штурману, ненастье досаждало слепым небом без солнца и звезд. Над душой стоял флагмех бригады с логарифмической линейкой и требовал точные сведения о пройденном пути: он замерял расход топлива и его остаток. Хватит, не хватит? От этого зависело решение – вызывать танкер или нет. Я прекрасно понимал, что в случае ошибочности моих расчетов корабль может остаться без топлива. А что такое потеря хода в предзимнем море, легко представит каждый моряк. Наконец в прорехе плотной небесной пелены мелькнули звезды. Мы с лейтенантом Масловым тут же их взяли и бросились в рубку определять место».

А место корабля в океане тогда определяли с помощью древнего мореходного прибора – секстана. Для этого нужны были либо солнце, либо звезды. Но шансов увидеть их в осеннем небе у штурманов-подводников было немного. И тогда место определяли «по счислению»: то есть рассчитывали пройденный по заданным курсам путь. Или по изобатам на карте – линиям глубин. Но тут был риск ошибиться миль эдак на десяток-другой-третий. А это значит, что лишние тонны и без того дефицитного топлива будут сожжены зря. И тут пригодился фронтовой опыт подводников Великой Отечественной войны.

Командир Б-36 Алексей Дубивко:

«Пришлось, используя опыт подводников в период Великой Отечественной войны, идти на солярке, смешанной с машинным маслом. Но это очень сложный режим для дизелей, и, естественно, дым, пуски очень затрудненные, нагарообразование. В конце концов, можно прийти даже на масле, в принципе… Если его хватит, конечно.

В районе Лофотенских островов к нам подошел наш танкер, но из-за штормовой погоды заправиться мы не смогли. Так и прошли Норвежское море на солярке, разбавленной маслом. Однако на траверзе острова Медвежий закончилось и это импровизированное топливо. Баренцево море пришлось пересекать под электромоторами».

«Живыми не ждали!»

В Полярный вернулись перед самым Новым годом. Вернулись со щитом. Вернулись все – целые и невредимые. Вернулись без единого трупа на борту, чего не скажешь об иных куда более мирных «автономках».

Встретили агафоновскую бригаду хмуро.

Капитан-лейтенант Владимир Булгаков, офицер подводной лодки Б-36:

«В Полярный мы прибыли в конце ноября. Было уже совсем холодно. На базе нас никто не встречал. Сами ошвартовались. Не было ни салютов, ни оркестра… Вернулись, как уходили тайно, так тихо и вернулись. Командиры пошли на доклад командованию, а экипажи остались на лодках. На береговой базе нас не торопились размещать, а значит ни помыться, ни отдохнуть в нормальных условиях. Обидно… Не торопились и ставить нас на все виды довольствия до тех пор, пока не вмешался Командующий Северным флотом адмирал Касатонов».

Командир Б-36 Алексей Дубивко:

«Из всех лодок бригады мы возвращались в Полярный последними. Встречал нас лишь начальник штаба нашей бригады капитан 2-го ранга Архипов. Его высокая фигура одиноко маячила на причале. Сходили мы на берег с высоко поднятыми головами, с чувством до конца выполненного долга перед Родиной, с осознанием того, что мы не уронили честь советских подводников, сохранили верность присяге, воинскому долгу и Военно-морскому флагу!

Наши друзья-подводники с других лодок искренне радовались, что мы вернулись здоровыми и живыми. При встрече с нашими офицерами член Военного совета флота контр-адмирал Сизов честно признался: “А мы вас живыми и не ждали!”».

Штурман Б-36 Владимир Наумов:

«Разбор похода на сборе командного состава носил странный характер. Перед заслушиванием доклада всех предупредили, чтобы докладчика не перебивали и вопросы не задавали. Всех четырех командиров кораблей обвинили во всех смертных грехах. Были и просто хамские заявления о том, что лодки всплывали, несмотря на достаточно высокую плотность электролита. Возгласы возмущенного изумления были тут же подавлены».

Из Москвы в Полярный приехали, как выразился один из командиров, «седые мужчины с мальчишеской искрой в глазах; и с большими лопатами – дерьмо копать». У комиссии из Главного штаба была одна задача: назначить виновных «за потерю скрытности». Никто из проверяющих не хотел брать в толк ни обстоятельства похода, ни промахи московских штабистов, ни реальное соотношение сил. Лишь профессионалы понимали, какую беспрецедентную задачу выполнили экипажи четырех лодок. Понимал это и командующий Северным флотом адмирал Владимир Касатонов, который и не дал на заклание ушлым москвичам своих подводников. Более того, подписал наградные листы на всех отличившихся. Даром что в Москве эти представления положили под сукно…

«Командиров не наказывать!»

Некоторое время спустя командиров подводных лодок вместе с начальником штаба бригады капитаном 2-го ранга Архиповым вызвали в Москву на коллегию Министерства обороны СССР, которую проводил тогда первый заместитель министра обороны СССР маршал Гречко.

Волею судеб в том замечательном кабинете, в котором когда-то восседал легендарный маршал Жуков, побывал недавно и я. Не без трепета вошел в просторную приемную. Представил, с каким волнением входили полярнинские подводники в высокие – в три человеческих роста – дубовые двери министра обороны, прикрытые, словно знаменами, темно-коричневыми портьерами. В кабинете массивный письменный стол с сидящим на пеньке Лениным, напольный глобус, светопанель для карт… И картина «Последний бой “Варяга”».

На той коллегии присутствовали и представители ЦК КПСС. Все было чинно и строго. О трудностях похода министр обороны маршал Гречко слушать не стал. Он не мог понять, почему подводные лодки должны были всплывать, чтобы подзаряжать батарею? Они же атомные, какие тут батареи? Уяснил одно: нарушена скрытность, подводники всплывали и оказывались на виду у американцев.

Командир Б-4 капитан 1-го ранга Рюрик Кетов:

«Вопросы на коллегии задавали один чуднее другого. Коля Шумков, например, докладывает о том, что вынужден всплывать для зарядки аккумуляторных батарей. А ему вопрос:

– Какая такая зарядка? Каких там батарей? На каком расстоянии от вас были американские корабли?

– В полукабельтове.

– Говорите по-русски! В скольких метрах от вас находились американцы?

– Метрах в пятидесяти.

– Что?! И вы не забросали их гранатами?!

Дошла очередь и до меня. Спрашивают.

– Почему по американским кораблям не стрелял? – кипятился Гречко.

Отвечаю:

– Приказа не было.

– Да вы что, без приказа сами сообразить не смогли?

Тут один из цековских дядечек постучал по стакану. Маршал, как ни бушевал, сразу притих. Мы еще раз пояснили, что ходили мы на Кубу на дизельных подводных лодках, а не на атомных. Дошло!

– Как не на атомных?! – закричал маршал, сдернул с носа очки и… хвать ими по столу! Только стекла мелкими брызгами полетели.

Оказывается, высшее военно-политическое руководство страны полагало, что в Саргассово море были направлены атомные подводные лодки. Позднее стало известно, что одну атомную лодку все-таки планировали послать на Кубу, но выявилась какая-то неисправность, и поход атомной лодки отставили. А лукавые царедворцы не стали передокладывать Хрущеву, какие именно лодки ушли на Кубу. Сделали акцент, что подводные лодки отправились с атомным оружием. Так оно и засело в мозгах – “атомные… лодки”».