Виктор Васнецов

Васнецов писал полотно «После побоища…» неравнодушно, вкладывал в него дорогие ему воспоминания о близких людях и детстве, о почитании родной стороны, свое понимание гармонии Божьего мира, явленного в каждой травинке. Он наконец позволил себе написать то сокровенное, что в душе хранил многие годы, что не мог высказать ни словом, ни языком живописи. И наверное, потому так сильно и трогательно зазвучала его картина, продолжает звучать и ныне. Но, к сожалению, самобытность и глубина художественного решения встретили и непонимание, и резкую критику современников. Сам автор рассказывал об этом в письме Павлу Чистякову:

«Не страшны и зверье всякое, особенно газетное. Меня, как нарочно, нынче более ругают, чем когда-либо – я почти не читал доброго слова о своей картине. В прежнее время – сознаюсь, испорченный человек – сильно хандрил от ругани газетной, а нынче и в ус не дую, как комар укусит, посаднеет и пройдет.

До Вашего письма начал было здорово хандрить… а теперь – Бог с ними, пущай пишут и говорят – не в этом дело.

Одно вот меня мучает: слабо мое уменье, чувствую иногда себя самым круглым невеждой и неучем. Конечно, отчаиваться не стану, знаю, что если смотреть постоянно за собой, то хоть воробьиным шагом да можно двигаться. Согласен с Вами, Павел Петрович, что общий тон следовало бы держать сумеречнее, это было бы и поэтичнее, да, сознаюсь, с самого начала не сумел, хоть и желал, а при конце картины притереть какой-нибудь одной краской и не хотел и не умел, да и не люблю. За рисунок, я ждал, что Вы меня сильно выбраните – знание формы у меня очень и очень шатко.

Вот я о чем мечтаю, Павел Петрович, – Ваша теплая широкая душа, на все отзывчивая, подскажет Вам что-либо великое, радостное и воодушевляющее из русской истории, и Вы, уже не торгуясь, отдадите всего себя и свою жизнь до конца великому и святому художественному труду, и сила Божия будет с Вами!

Дела мои денежные сильно поправились. Третьяков купил «Поле битвы» за 5 т[ысяч], а Солдатенков – спасибо Вам – купил “Карты”[154] за 500 р[ублей] – торговали очень, но я рад, что картины обе пристроены в хорошие руки. Вашей семье поклон и желаю всего доброго…»[155]

Такие заключения художника были обоснованы. Картина «После побоища Игоря Святославича с половцами» вызвала много самых разных отзывов, в том числе критических.

В одной из заметок газеты «Московские ведомости» отмечалось: «В “Побоище” Васнецова заметен несомненный талант к характеристике. Лица русских витязей полны строгого спокойствия, все они точно спят. Очевидно, что это люди, бившиеся и павшие за высокую цель, за “русскую землю”, в противоположность диким хищникам половцам. Фигуры написаны тщательнее, нежели это обыкновенно делает г. Васнецов. Есть талант к группировке. Заметно желание навеять на всю картину поэтический колорит. Вокруг мертвецов поднимаются полевые цветы, на небе светит луна; в природе тишина и спокойствие; темная летняя ночь, и среди этой ночи “пир докончили храбрые Русичи: сваты напоиша, а сами полегоша за землю Русскую”. Отчего же картина Васнецова производит отталкивающее впечатление? Отчего зрителю нужно преодолеть себя, чтобы, так сказать, путем рассудка и анализа открыть картине некоторый доступ к чувству? Оттого, что в картине отведено слишком большое место “кадаверизму”[156]. Оттого, что художник, избрав сюжет более или менее фантастический, поэтический, отвлеченный, вы можете назвать его как хотите, не воспользовался при его изображении теми средствами, которыми живопись обладает для передачи такого рода сюжетов точно так же, как обладает такими средствами народный язык»[157].

Отзыв, приведенный в «Русской газете» был явно противоречив: «Васнецов выставил две картины, доказывающие, что этот художник двигается гигантскими шагами вперед. Разрабатываемому им сказочному миру трудно сочувствовать в наш реальный век…»[158]. Отрицательно отнесся к картине и Владимир Стасов и некоторые художники-передвижники во главе с Григорием Мясоедовым, выступившие против экспонирования «Побоища» на VIII Передвижной выставке.

Однако по прошествии времени тонко, доброжелательно характеризует новаторское полотно Васнецова Игорь Грабарь: «Когда москвичи увидали в 1880 г. его картину “После побоища Игоря Святославич а с половцами” они впервые почувствовали, что от этого искусства действительно Русью пахнет»[159]. Сказки для Васнецова, в том числе его живописные сказки, явленные на листах и холстах, становились особой реальностью духовного мира, во многом противопоставленному миру окружающему, наделялись символичностью, иносказательными подтекстами. Через сказочные, былинные образы он доносил до зрителя свое понимание мира добра и гармонии, наделенного в восприятии Виктора Михайловича высшей ценностью, а потому свои задачи художника трактовал в приложении к достижению высшей цели искусства – преображении души человека.

Положительных оценок его творчества звучало немало. Многие художники разделяли точку зрения Павла Чистякова на необычное полотно Васнецова. Илья Репин назвал картину «После побоища…» «вещью прекрасной, поэтической и глубоко национальной»[160]. Крамской писал Репину: «…трудно Васнецову пробить кору рутины художественных вкусов. Его картина не скоро будет понята. Она то нравится, то нет, а между тем вещь удивительная»[161].

Художника поддерживали коллеги, друзья и, конечно, его семейный круг, в том числе братья. В 1878 году Виктор Васнецов написал портрет Аполлинария. На полотне предстает еще совсем молодой человек с серьезным, несколько аскетичным лицом, задумчивым взглядом, утонченной наружностью, с фолиантом в руках. Александр Бенуа писал об Аполлинарии Васнецове:

«Мне нравились его довольно наивные, и все же убедительные затеи “возрождения” прошлого обожаемой им Москвы и его попытки представить грандиозность и ширь сибирской природы. Познакомившись с ним поближе, я поверил в абсолютную чистоту его души, а также в тождество его духовной природы и его искусства.

Да и наружность у “Аполлинаши” удивительно соответствовала его творчеству. Что-то девичье-чистое светилось в его несколько удивленном взоре, а его довольно пухленькие “ланиты” (слово это как-то особенно сюда подходит) рдели таким румянцем, какого вообще не найдешь у взрослых людей и у городских жителей… Прелестен был и его “сибирский” говор, еще более дававший впечатление чего-то истинно русского, нежели говор москвичей»[162].

Слова Александра Бенуа полностью приложимы к портрету кисти Виктора Васнецова. В такой трактовке живописного образа уже словно предугадывается увлечение брата историей Древней Руси, стариной Москвы, и прежде всего ее архитектурой, что отразилось в решении центральных картин – исторических композициях Аполлинария Михайловича.

Младший брат не стремился копировать старшего – становившегося знаменитым художника-«сказочника», отличался несомненной яркой индивидуальностью. Молодого художника интересовал более остальных жанр пейзажа. Его ранние произведения 1880-х годов еще не были свободны от влияний коллег, а несомненным свидетельством преодоления ученического уровня и признания живописца стало приобретение Павлом Третьяковым с 9-й выставки ТПХВ картины «Серенький день» (1883), которая и ныне находится в постоянной экспозиции Третьяковской галереи. Это событие стало важной вехой в творческой жизни Аполлинария Михайловича. Опираясь на поощрение Виктора, он начал много путешествовать, будучи убежден, что пейзажисту это необходимо, что он должен писать на пленэре. В основном создавал небольшие по размеру произведения, часто писал в Крыму, которым восхищается, создавал целые циклы: уральский, московский, крымский, кавказский. Помимо ныне широко известных картин, посвященных старой Москве, уральский цикл живописных композиций Аполлинария Васнецова стал наиболее востребован, сразу же после начала работы над ним художника. Аполлинарий, как и старший Виктор, писал много, вдумчиво, подолгу. В одном из писем брату Аркадию он лаконично сообщал: «О себе скажу, что принялся за работу: мои картины меня поглощают всего, хотя разочарование в них отнимает еще больше времени…»[163]

Именно его уральские пейзажи регулярно показывались на выставках, он получал все новые заказы, хотя хотел отображать не суровые северо-уральские виды, где краски приглушены и солнечного света немного, а просторы лучезарного Крыма, хотел созвать яркие солнечные полотно. Но крымские виды тогда писали много художников, а Урал – значительно меньше. Уже были известны уральские пейзажи Ивана Шишкина, но от Аполлинария Васнецова ждали иных произведений – образов былинного Урала, которые воспринимались как исконные земли, овеянных славными свершениями древнерусской истории, народными сказами, богатырскими битвами. Он написал около тридцати таких видов – монументальных, эпических, сдержанно-суровых. Их приобретали и Павел Третьяков для своей галереи, и императорская семья для Музея Александра III[164], и известный коллекционер фон Мекк, что свидетельствовало о несомненном успехе, о признании художника. Как Виктор Михайлович не мог пренебрегать заказами на храмовую живопись, так и Аполлинарий Михайлович – картинами уральского цикла, которые щедро оплачивали, что было немаловажно для художников – они должны были содержать свои семьи.

Наиболее значим среди них уральский цикл, над произведениями которого Аполлинарий Васнецов работал с начала 1890-х годов и до конца жизни – уже в начале 1930-х годов им были исполнены две гравюры, вновь обращенные к образам уральской природы. В основном уральский цикл составили пейзажи монументального характера, и именно как художник-монументалист Аполлинарий Васнецов вошел в историю отечественной пейзажной живописи.

Действительно, столь самобытных живописцев, как Аполлинарий Васнецов, в русской живописи конце XIX – начале XX века известно немного. Он стал самобытным мастером монументально-эпической пейзажной картины, посвятившим свои образы природе Урала, Сибири, Вятского края, и в первую очередь древней Москве. Одной из основных тем в его живописи стала московская архитектура XVII века: «Улица в Китай-городе. Начало XVII века»[165], «Москва конца XVII столетия. На рассвете у Воскресенских ворот»[166], возможно, навеянная вступлением к опере Мусоргского «Хованщина», эскизы декораций к которой незадолго до этого также исполнил «певец» старой Москвы. Младший брат, как и старший, с первого приезда не переставал восхищаться древней златоглавой столицей.

Возвращаясь к событиям 1878 года в жизни Виктора Васнецова, нельзя не отметить, насколько непросто было начинать молодому художнику самостоятельную семейную жизнь в Москве, о чем узнаем из его эпистолярного наследия. В одном из посланий Ивану Крамскому, с которым велась регулярная переписка, он сообщал:

[Москва], 28 июня 1878 г.

Уважаемый Иван Николаевич,

выставка наша кончена 1-го июня в Москве и картины мои в целости остались – никто не купил ни одной. Дашков, которому я рисовал известные Вам портреты, уехал до конца августа, кажется, за границу. Работ других никаких. Следствие всего этого – сижу без денег и даже взаймы негде взять. Прибавьте еще к этому настоящее кризисное время… если у Вас, Иван Николаевич, есть лишние 200 р. – то не откажитесь ссудить меня ими. Портреты Дашкова я буду продолжать, из них буду уплачивать Вам без обману. Хотелось бы с Вами поговорить вообще и о другом, но на душе такая скверность, что лучше уж ни о чем не говорить…

Разумеется, Вы знаете, что Ваш отказ меня нисколько не оскорбит. Обращаюсь я к Вам просто в состоянии метания из стороны в сторону…

Желаю Вам всего лучшего.

В. Васнецов»[167].

Однако ни начало семейной жизни, ни бытовые и материальные трудности, ни напряженная творческая работа не стали препятствием для по-прежнему активной общественной деятельности целеустремленного художника, о чем узнаем из других его писем к Ивану Крамскому.

«Москва, 18 сентября 1878 г.

Уважаемый Иван Николаевич,

я только третий день вернулся из Вятки и поэтому только сейчас могу Вам ответить на Ваше письмо от Правления Товарищества. Я совершенно согласен принять Волковского на изложенных в письме условиях, так как нам крайне нужен подобный человек; выбора нет; и, наконец, рекомендует его человек знающий его, Ив[ан] Иванович. Из Москвы Вам писали, что предварительно не мешало бы предложить эти же условия г-ну Чиркину, в виду того, что он уже человек опытный и нам человек известный (лично я его не видал). Это, по-моему, резонно, если только удобно и место жительства известно.

Выставка наша должна непременно продолжаться. Я свои картины уже взял, но куда укажете – представлю. “Витязя” только оставлю у себя, ибо намерен окончить.

Итак, соглашаясь в принципе с предложением москвичей относительно Чиркина, я, в видах возможных неудобств, совершенно согласен принять г-на Волковского на означенных Вами условиях, к которым я покуда не нахожусь ничего добавить.

В. Васнецов»[168].

Образы старой Москвы заняли особое место в творчестве многих выдающихся живописцев. Постепенно постигал великую историю златоглавой столицы и Алексей Саврасов, и ученики его пейзажной мастерской в Московском училище живописи, ваяния и зодчества: Константин Коровин[169], Исаак Левитан[170], Сергей Светославский[171], отражая в произведениях образы московского Кремля, древнего городского центра, шумных улиц и тихих переулков, величественных монастырей и старинных камерных храмов, приволья Москвы-реки и прихотливого движения извилистых троп на окраинах, садов и скверов, разнотравья лугов и тишины леса, начинающегося тогда уже в московских Сокольниках. Василий Суриков с восторгом писал: «Я как в Москву приехал, прямо спасен был. Все стены допрашивал – вы видели, вы слышали, вы – свидетели…»[172] Им словно вторил в своих картинах и воспоминаниях Виктор Васнецов, утверждая, что когда попал в Москву, то понял, что дома оказался, что некуда ему больше ехать, и заключал: «Москва, – вспоминал он много лет спустя, – ее старина, ее архитектурные памятники, ее народ научили меня, иногда по самым, казалось бы, малозначительным предметам угадывать, видеть, осязать прошлое. Бродя по Кремлю, я как бы видел Грозного. В узких лестничных переходах храма Василия Блаженного слыхал поступь его шагов, удары посоха, его властный голос. В Новодевичьем ясно, еще до картины Ильи Ефимовича, видел Софью, а прообраз Ильи Муромца отчетливо ясно увидел у Дорогомиловского моста, среди ломовых извозчиков, одного из них тогда же привел к себе в мастерскую, чтобы сделать этюд»[173].

В этот период он работает много, исключительно упорно, плодотворно. В 1879 году написал картину «Преферанс», одну из своих живописных «жемчужин» времени «передвижничества».

В 1879–1880 годах состоялось его знакомство и сближение с домами Павла Третьякова и Саввы Мамонтова[174]. Продолжалось и его общение и переписка со старыми друзьями, коллегами, в числе которых частым адресатом оставался передвижник Василий Максимов. Отвечая на одно из подобных посланий Максимова, Виктор Михайлович писал:

«Москва, [апрель 1880 г.]

Василий Максимович, хороший человек,

твоя картина[175] поставлена, и так как я помнил свет в твоей мастерской, то и поставил по свету с правой стороны, т. е. как ты сам пишешь мне. Картина освещается хорошо, только в правом углу воздух немного пестрит от блеску, но как мы ни поворачивали, блеск не исчезает, толпа же осветилась отлично.

Жухлые места все будут притерты. У нас покуда посетителей мало, а продажа идет.

О твоей картине: общий тон мне нравится очень – есть натура и гармония, некоторые лица – прекрасны, только тот, который руку поднял, все-таки в этюде лучше. Об общей сцене я тебе уже говорил – мне кажется, что ты твоими максимовскими художественными средствами мог драму событий сделать сильнее – в разделке “эта сторона взята сильнее гораздо”. Но картина славная и нравится мне неизмеримо больше прошлогодней[176], я бы даже и сравнивать их не хотел – содержание я не беру в расчет никогда, а беру только как взята картина и что выполнено. На правду – не сердись – ты хотел знать, да, кроме того, возьми в расчет односторонность и ограниченность моего мнения – я часто ошибаюсь. Об успехе не заботься – оба мы его нынче не получим, постоянно слышишь, что на нынешней выставке ничего нет выдающегося, и, разумеется, больше всего сожалеют, что нет опять “Русалки”[177]. Разве вот “Ночь” Крамского[178] выставлена, а то публика недовольна…»[179]

С началом жизни художника в Москве имя Виктора Васнецова, его произведения завоевывали все больший авторитет в художественных кругах, к нему все чаще обращались за советом, просили высказать свои суждения. Так начиналась слава московского вятича.

Глава пятая

Магия Абрамцева

Слишком тяжелый труд вынес сам он на своих плечах… чтоб не бояться за свою голубку Снегурочку.

С. П. Дягилев[180]

Середина 1880-х годов в жизни и творчестве Виктора Васнецова связана, а во многом и определена магией усадьбы Саввы Мамонтова Абрамцево. Сюда Виктор Михайлович приехал впервые, будучи уже довольно известным художником, сложившейся личностью, отцом семейства. Николай Прахов так описывал его внешность: «Яркий облик великого русского художника-классика неразрывно связан с добрыми серо-голубыми глазами, длинной, сходящейся “долотом” светло-русой бородой, с огромной полукруглой палитрой, широкими кистями, муштабелем и длинным – когда-то синим, а теперь полинялым халатом, живописно замазанным неотмывающейся масляной краской»[181].

Таким запомнился Васнецов и хозяевам, и многочисленным гостям абрамцевского имения. В истории отечественной культуры середины XIX – начала ХХ века усадьба Абрамцево занимает особое место как центр возрождения национальных традиций в искусстве, литературе, духовной жизни. В Абрамцеве под Москвой, в художественном круге Саввы Мамонтова, с конца 1870-х – начала 1880-х годов объединившем художников, было положено начало неорусскому стилю, обращенному к возрождению древних национальных традиций. Именно здесь Виктор Васнецов впервые «открыл» важнейшие темы и образы своего творчества. В этом подмосковном имении ему работалось и спокойно, и плодотворно, в том числе в весьма непростой период подготовки к выполнению столь масштабного заказа в Киеве – стенописи собора в честь равноапостольного князя Владимира. Значение усадьбы и художественного объединения Абрамцева в жизни Виктора Михайловича, в эволюции его художественного мировоззрения сложно преувеличить. Сам художник объективно судил об этом. В 1898 году он писал Владимиру Стасову:

«Встреча и знакомство с Мамонтовыми в Москве придали еще более атмосферы для того, чем жилось и дышалось в Москве. Я для Мамонтова написал “Ковер-самолет”, “Три подземных царевны”, “Битва скифов”, “Витязь на распутье” и еще многое. Для него же [Мамонтова] нарисовал “Снегурочку” в декорациях и костюмах. В первый раз проснулся во мне орнаментщик тоже у них в имении, в Абрамцеве, – когда мы строили там церковь с Поленовым, где участвовал также и Репин и даже Антокольский (барельеф головы Иоанна Крестителя из камня). Впервые там почувствовал сладость архитектурного творчества. В Абрамцеве… (прежде имение Аксаковых – бывал там даже Гоголь) есть мастерская, расписанная Гартманом, баня – Ропета, словом, это уголок, где художник чувствует себя не меж чужими. Скажу, впрочем, откровенно: архитектура Гартмана и Ропета меня не удовлетворяла – я был увлечен Кремлем и московскими церквами, впоследствии – ярославскими и ростовскими. Ну, вот что отчасти действовало на меня извне»[182].

Хозяин имения Савва Мамонтов известен как меценат и покровитель представителей художественно-артистических кругов. В дружеско-профессиональном объединении единомышленников, созданном в Абрамцеве, успешно работали известные художники: «баловень судьбы» и «очаровательный враль», как в шутку именовал его однажды Александр Бенуа, восхитительный колорист, мастер пейзажного жанра Константин Коровин, непревзойденный рисовальщик и портретист Валентин Серов, «богатырь» исторической живописи Василий Суриков, пишущий «пораненным сердцем» Михаил Нестеров, художник-мистик Михаил Врубель, представители блистательной художественной плеяды Василий и Елена Поленовы[183], передвижник Николай Неврев, утонченный живописец Мария Якунчикова-Вебер[184]. К авторитетным мнениям Васнецова, Репина, Поленова прислушивались, неподдельный интерес сопровождал экспериментальные работы Врубеля, в том числе в технике майолики, не могли не вызывать отклик глубинные воззрения на искусство Антокольского, а «душой» их компании неизменно оставался Коровин – Костенька, как его именовали друзья едва ли не до сорока лет за легкий веселый нрав, за подвижность ума, доброжелательность суждений, светлый талант.

Именно таким, в раскованной позе, в привычной обстановке мастерской, на портрете его изобразил в 1891 году Валентин Серов, даже несколько изменив при этом свою художественную манеру, сделав ее более динамичной, этюдной, с ярко выраженным пастозным мазком, что всегда так свойственно было живописи самого портретируемого. Константин Коровин писал и автопортреты, а один из наиболее выразительных своих образов создал в виде графического наброска-иносказания. Однажды друзья увидели, что «Костенька» что-то быстро рисует линиями – оказалось, что изображение ствола старого могучего дуба, от которого отходят в разные стороны два ростка. Один из них – жизнерадостный, задорно тянущийся вверх, к солнцу, другой – тонкий, наклоненный вниз, качающийся на ветру. Коровина спросили, что означает его рисунок, на что художник невозмутимо отвечал, что дуб – это образ главы пейзажной мастерской Московского училища живописи, ваяния и зодчества Алексей Саврасова, а два побега – его ученики: жизнерадостный побег – это он, Константин Коровин, сгибающийся к земле – его друг Исаак Левитан. Мимолетный набросок живо и точно раскрывал и характеры, и мироощущение всех троих художников.

В 1882-м, в период совместной работы и дружеского общения в Абрамцеве Виктор Васнецов исполнил графический портрет Василия Поленова. Именно в этом году они приступили к воплощению в жизнь своего общего творческого новаторского проекта – к разработке рисунков, чертежей и к строительству храма Спаса Нерукотворного в Абрамцеве. При столь явно выраженных индивидуальностях членов абрамцевского круга, одной из самых ярких личностей, обладающей к тому же неизбывной энергией, являлся хозяин усадьбы Савва Мамонтов, о котором друзья говорили, что его главный талант, при всей многогранной одаренности, заключался в умении пробуждать таланты других. Тому же способствовала легкая, дружеская обстановка, царившая в мамонтовской усадьбе. Однажды Савва Иванович написал шуточное стихотворение, посвятив его друзьям-художникам абрамцевского круга, а особенно выделил в нем Виктора Васнецова.

Кто Вам более нравится:Аполлинарий пейзажистИли Врубель демонист?Отв. Пейзаж дает природы много черт;А Демон Врубеля – на кой мне черт?Когда мы оба поумнеем?Отв. С вопросом не туда попали Вы…И виден в том вопрос невежды,Хоть об стену разбей мы оба лбы,А поумнеть нам – нет надежды!Какой художник Вам более всех нравится?Отв. Мне больше всех приятен Васнецов.Хоть скромен с виду,Акафист прочитать всегда готовИ твердо знает панихиду[185].

Основная направленность деятельности Саввы Мамонтова – прокладывание железнодорожных путей. В 1890-е годы он вел строительство Северного железнодорожного сообщения, продолжая дело Федора Чижова[186] и своего отца Ивана Федоровича Мамонтова, вкладывавшего в это строительство немалые средства. В начале 1890-х годов, когда и Иван Айвазовский начинал осуществлять свой проект по устройству новых транспортных магистралей, и железнодорожных, и морских, на юге России, в том числе в родной Феодосии, правление Московско-Ярославской железной дороги приняло решение о продолжении строительства от Ярославля до Архангельска, что было необходимо для хозяйственного освоения земель европейского севера России, чем и руководил Савва Иванович.

В 1897-м строительство дороги Москва – Архангельск было закончено. Через два года, в сентябре 1899 года, Мамонтов, не сумевший расплатиться с кредиторами, был подвергнут юридическому преследованию, обыску, арестован и заключен в Таганскую тюрьму. На его имущество был наложен арест, затем началась распродажа.

Яков Минчинков[187], очевидец тех скорбных событий, так рассказывал об этом: «В 90-е годах в Москве с аукциона распродавалось имущество Саввы Мамонтова, известного мецената искусства, обанкротившегося в своих железнодорожных и заводских предприятиях. В числе других вещей продавалась и его картинная галерея. По поручению Музея[188] на аукцион приехал и Брюллов[189] с Лемохом[190], чтобы приобрести картину В. Васнецова “Скифы”. На приобретение картины было отпущено пять тысяч рублей. На аукцион являлись коллекционеры и спекулянты, продававшие за границу картины известных художников по высокой цене. У них было намерение во что бы то ни стало купить “Скифов”, хотя бы и за большие деньги. Картина могла не достаться музею»[191]. Однако, благодаря находчивости Павла Брюллова торги завершились для Музея Александра III успешно, и полотно Васнецова было приобретено для его экспозиций.