Дженни Герхардт

Наконец настал день, когда ожидание сделалось невыносимым, и миссис Герхардт отправила Дженни на долгую прогулку с детьми, надеясь, что успеет все рассказать мужу до их возвращения. Все утро она мялась, страшась любого подходящего момента, и в итоге позволила ему уйти спать, так и не поговорив с ним. После полудня она не пошла на работу, поскольку не могла так вот уйти, оставив дело неоконченным. Герхардт встал в четыре, но она все еще колебалась, прекрасно понимая, что Дженни вот-вот вернется и вся тщательная подготовка пойдет впустую. Почти наверняка она бы так и не решилась, если бы сам Герхардт не завел разговор о внешнем виде Дженни.

– Она выглядит нездоровой, – сказал он. – Похоже, с ней что-то приключилось.

– Ах, у Дженни произошло несчастье, – начала миссис Герхардт, изо всех сил сражаясь со своими страхами, и решила любой ценой положить им конец. – Я не знаю, что делать. Она…

Герхардт, который только что вывинтил дверной замок, чтобы его починить, опустил на стол руку с отверткой и остановился.

– Это ты о чем? – спросил он.

Миссис Герхардт уже сжимала в ладонях фартук, поддавшись своей привычке его скручивать, нервничая. Она попыталась призвать достаточно храбрости, чтобы все объяснить, но страх и отчаяние победили, она подняла фартук к глазам и расплакалась.

Герхардт уставился на нее и поднялся на ноги. Лицом он чем-то напоминал Кальвина – довольно острые черты и желтоватая кожа, следствие возраста и постоянной работы под дождем и ветром. Если он сильно удивлялся или злился, в глазах загорался огонек. Будучи чем-то обеспокоен, он зачастую отбрасывал рукой волосы со лба и почти непременно начинал расхаживать по комнате. Но сейчас он выглядел встревоженным и пугающим.

– Что ты такое говоришь? – спросил он по-немецки жестким и напряженным голосом. – Случилось несчастье… неужели кто-то… – Герхардт запнулся и вскинул вверх руку. – Почему ты молчишь? – воскликнул он.

– Я и подумать не могла, – продолжила миссис Герхардт, донельзя перепуганная, развивать собственную мысль, – что с ней такое может случиться. Такая хорошая девочка была. Ах, как же он мог ее испортить? – заключила в итоге она.

– Разрази меня гром! – заорал Герхардт, давая выход буре чувств. – Я так и знал! Брандер! Ага! Этот твой благородный человек! Ты ей позволяла из дома по ночам выходить, на коляске кататься, по улицам разгуливать – и вот чем кончилось. Я так и знал. Силы небесные!..

Он оставил драматическую позу и принялся бешено расхаживать по узенькой комнате, от одной стены к другой, как загнанный в клетку зверь.

– Испортить! – восклицал он. – Испортить! Ага! Выходит, он ее испортил!

Он внезапно остановился, будто его дернули за веревочку. Произошло это в точности напротив миссис Герхардт, которая отступила к столу рядом со стеной и стояла там, белая от ужаса.

– А теперь умер! – заорал Герхардт, как если бы до сих пор о том и не подозревал. – Умер!

Сжав ладонями виски, словно в страхе, что его мозг не выдержит, Герхардт стоял перед ней. Казалось, издевательская ирония ситуации жжет его мысли огнем.

– Умер! – еще раз повторил он, так что миссис Герхардт, опасаясь за его рассудок, еще больше вжалась в стену, мысли ее сейчас были более заняты стоящей перед ней трагической фигурой, нежели причиной его мук.

– Он собирался на ней жениться, – взмолилась она неуверенно. – И женился бы, коль не умер.

– Женился бы! – снова возопил Герхардт, которого звук ее голоса вывел из транса. – Женился бы! Самое время о том порассуждать! Женился бы! Вот ведь собака! Гори он в аду, псина! Господи! Надеюсь… надеюсь… не будь я только христианином… – Он сцепил ладони и затрясся как осиновый лист при одной мысли о том ужасе, которого был готов пожелать для души Брандера.

Миссис Герхардт, неспособная более переносить эту бурю яростных эмоций, ударилась в слезы, но муж-немец лишь отвернулся, его собственные чувства были сейчас слишком сильны, чтобы ее пожалеть. Он снова зашагал взад и вперед, кухонный пол трясся под его весом. Некоторое время спустя разразившаяся катастрофа вышла на новый виток, и он опять оказался перед женой.

– Когда это случилось?

– Я не знаю, – ответила миссис Герхардт, слишком перепуганная, чтобы сказать правду. – Сама только на днях выяснила.

– Врешь! – возбужденно воскликнул он, сам почти не осознавая, сколь жестоко его обвинение. – Ты ее всегда покрывала. Это ты виновата в том, что с ней стряслось. Если бы ты меня послушалась, нам сейчас и заботиться было бы не о чем.

Герхардт отвернулся, в мысли его проникло смутное осознание нанесенного им страшного оскорбления, однако чувства в нем все еще преобладали над рассудком.

– Отлично же вышло, – продолжал он, адресуясь уже сам себе. – Отлично. Сын угодил в тюрьму, дочь шляется по улицам и стала мишенью для сплетен, соседи не стесняются указывать на проступки моих детей, а теперь она еще и позволила этому мерзавцу ее испортить. Господи, не понимаю, что нашло на мое потомство!

Он остановился, весьма опечаленный последней мыслью, и сменил тон речи на более жалобный, а предмет – на самоуничижение.

– Не знаю, как так выходит, – причитал Герхардт. – Я стараюсь, стараюсь! Каждый вечер молю Бога, чтоб не дал мне сделать дурного, и все напрасно. Работаешь, работаешь. Руки, – он вытянул перед собой ладони, – от работы уже все в мозолях. Всю жизнь я стремился быть честным человеком. А теперь… теперь… – Голос его сорвался, какое-то мгновение казалось, что он готов разрыдаться. Вместо того его вдруг охватил сильный гнев, и он вновь набросился на жену.

– Ты всему причина! – воскликнул он. – Единственная причина! Делала бы, как я сказал, ничего б не случилось. Но нет, тебе нужно по-своему. Пускай она гуляет! Пускай!! Пускай!!! Нужно же ей чем-то заняться. Ну, вот теперь у нее будет занятие. Гулящей она сделалась, вот что. Ступила на прямую дорогу в ад. Вот и пусть по ней идет. Пусть идет. Я умываю руки. С меня достаточно.

Герхардт сделал движение в сторону своей небольшой спальни, но, не дойдя до двери, вернулся обратно.

– Пускай мерзавец подавится той работой! – объявил он, вспомнив о собственной роли в прискорбном развитии событий. – Лучше на улице от голода сдохну, чем принимать что-либо от этой собаки. Моя семья будто проклята сделалась.

Он еще какое-то время продолжал в том же духе, демонстрируя собственные слабости и страсти, как вдруг подумал о Дженни применительно к будущему. Миссис Герхардт давно этого ожидала, едва в силах переносить острое нервное напряжение. Однако шок от прозвучавших наконец слов меньше от того не стал.

– Пусть уходит! – воскликнул он со всей силой своих эмоций. – Под моей крышей ей не место! Сегодня же! Сейчас же! Я ее больше на порог не пущу! Я ей покажу, как меня позорить!

– Ты ведь не выгонишь ее этой же ночью на улицу? – взмолилась миссис Герхардт. – Куда ей идти?

– Сегодня же! – повторил он. – В эту самую минуту! Пусть ищет, где ей теперь жить! Тут ей не нравилось. Пусть проваливает. Посмотрим, как ей там понравится.

Похоже, он нашел в том определенное удовлетворение, поскольку несколько успокоился и теперь лишь монотонно и молча расхаживал по комнате, время от времени давая выход только отдельным коротким восклицаниям. Минута тянулась за минутой, он снова начал задавать вопросы, попрекать миссис Герхардт, поносить Брандера и все больше утверждать себя в своем мнении и решении относительно Дженни.

В половине шестого, когда заплаканная миссис Герхардт приступила к своим обязанностям по приготовлению ужина, Дженни вернулась. Как только открылась дверь, ее мать вздрогнула, понимая, что буря сейчас разразится с новой силой. Дженни была к тому готова – если бледный и унылый вид можно считать достаточной подготовкой к тому, чего следовало ожидать.

– Вон с глаз моих! – вскричал Герхардт, увидев, как она входит в комнату. – Ни часу больше в моем доме! Не желаю тебя отныне видеть. Вон!

Дженни стояла перед ним бледная, немного дрожа, и молчала. Вернувшиеся с ней дети застыли рядом в испуганном изумлении. Вероника и Марта, обожавшие сестру, начали плакать.

– Что случилось? – спросил Джордж, разинув рот от недоумения.

– Пусть она уходит, – вновь объявил Герхардт. – Не желаю ее видеть под своей крышей. Хочет быть гулящей – пускай, но здесь ей места нет. Собирай вещи, – добавил он, вперив в нее взгляд.

Дженни шагнула к спальне, а дети принялись громко плакать.

– Тихо! – повелел им Герхардт. – Отправляйтесь в кухню.

Выгнав туда детей, он с упрямым выражением лица проследовал за ними.

Дженни, представлявшая, чего ожидать, была к тому отчасти готова. Собрав свои нехитрые пожитки, она в слезах принялась укладывать их в принесенный матерью чемодан. Накопившиеся у нее мелкие девичьи безделушки остались на своих местах. Она поглядела на них, но, подумав о сестренках, решила не брать с собой. Марта и Вероника, очень за нее переживавшие, хотели направиться в спальню, где она собиралась, но отец приказал им остаться на кухне. Дженни пережила ужасный час, в течение которого, казалось, все ее бросили.

В шесть вернулся домой Бас и при виде странно нервозного сборища на кухне поинтересовался, что случилось. Герхардт, преисполненный мрачной решимости, безрадостно на него посмотрел, но ничего не ответил.

– Да что такое? – не унимался Бас. – Чего вы тут расселись и ждете?

Герхардт уже приготовился с речью, но миссис Герхардт, почти не скрывая слез, прошептала:

– Он Дженни выгоняет.

– За что? – вытаращил Бас глаза от изумления.

– Я тебе сейчас объясню, за что, – проговорил Герхардт, все еще по-немецки. – За то, что гулящая, вот за что. Загуляла и оказалась испорченной мужчиной на тридцать лет себя старше, который в отцы ей годился. Пускай уходит. Ни минутой больше!

Бас обвел взглядом комнату, остальные дети встретились с ним глазами. Все, даже совсем маленькие, ясно чувствовали, что случилось нечто ужасное. Но один лишь Бас понимал, что именно.

– А сейчас-то ты зачем ее выгоняешь? – уточнил он. – Время не то, чтобы девушке на улице быть. До утра ей нельзя остаться?

– Нет, – ответил Герхардт.

– Зря это он так, – вставила мать.

– Она уйдет сейчас же, – сказал Герхардт. – Нужно с этим покончить.

Бас стоял неподвижно, чувствуя, что выгонять Дженни ночью на улицу слишком жестоко, но его никак не обеспокоила мысль о собственной ответственности за то, что с ней случилось. Сказанное отцом о возрасте соблазнителя подтверждало – речь о Брандере, хотя ему даже не пришло в голову, что с Дженни могло что-то произойти в ночь его вызволения из тюрьмы. Бас смутно ощущал, что она угодила в весьма неприятный переплет, но не хотел для нее за это столь тяжкого наказания. Однако в нем не нашлось достаточно благородного великодушия, чтобы решиться на серьезный поступок.

– Когда она уходит? – уточнил он.

– Не знаю, – неуверенно вставила миссис Герхардт.

Бас продолжал оглядывать комнату, не двигаясь с места, пока миссис Герхардт, воспользовавшись тем, что муж отвернулся, не подтолкнула его в сторону входной двери. Смыслом этого ее жеста было: «Иди к ней! Иди же!»

Бас подчинился, вслед за чем миссис Герхардт также осмелилась оставить свою работу и последовать за ним. Дети на какое-то время задержались, но даже они один за другим ускользнули, оставив Герхардта одного. Решив наконец, что прошло уже достаточно времени, поднялся и он.

Дженни тем временем получала торопливые наставления от матери. Ей следует отправиться в какой-нибудь частный пансион и прислать адрес. Бас вместе с ней не выйдет, но ей нужно, отойдя немного по улице, подождать, пока он ее нагонит. Когда отца не будет дома, у матери, возможно, получится нанести визит, или Дженни сама заглянет домой. До тех пор никто ничего не предпринимает.

Не все указания еще были даны, когда вошел Герхардт.

– Она уходить собирается? – спросил он грубо.

– Да, – ответила миссис Герхардт, в первый и последний раз позволив себе дерзкий тон.

– Что за спешка? – поинтересовался Бас, но Герхардт нахмурился так сурово, что на большее он не осмелился. Дженни, одетая в свое единственное приличное платье и с чемоданом в руках, вышла наружу – хрупкий бледный цветок меланхоличного в соответствии с происходящим оттенка. В ее одухотворенных глазах читались глубокое сожаление и забота – вовсе не о себе самой. Там присутствовал страх, поскольку на ее долю выпало тяжкое испытание, но она была уже более женщиной, чем ребенком. Присутствовали также и сила любви, всепобеждающее терпение, властная сладость самопожертвования. Поцеловав на прощанье мать, она шагнула во тьму, сразу же хлынули слезы. Потом она взяла себя в руки и с этого мгновения начала новую жизнь.

Глава IX

Мир, в который Дженни сейчас выпихнули, был местом, где добродетели с незапамятных времен приходится тяжко, поскольку добродетель и заключается в том, чтобы желать добра другим и поступать с ними по-доброму. С незапамятных времен тем, кому хватало благородства взвалить на себя ношу, позволяли ее так и влачить, а свойственное агнцу поведение вело прямиком на бойню. Добродетель есть щедрость, с готовностью ставящая себя на службу другим, отчего общество склонно полагать, что она ничего не стоит. Если продаешь себя задешево, ценить тебя станут не выше грязи под ногами. А вот если ценить себя дорого, пусть даже и без малейших оснований, к тебе рано или поздно начнут проявлять уважение – насколько скоро, зависит от твоей способности хватать и не отдавать. Общество в своей массе до прискорбия неразборчиво. Единственным критерием для него служит мнение окружающих. Единственной проверкой – способность к самосохранению. Сохранил ли он свое богатство? Сохранила ли она девичью честь? Лишь в редких случаях и у редких личностей внутри можно приметить хоть какой-то направляющий свет.

Дженни ценить себя дорого не стремилась. Врожденные чувства направляли ее к самопожертвованию. Эгоистичные уроки мира насчет того, как уберечь себя от бед, особо ей навредить не могли.

Выйдя на угол, Дженни стала в сгущающейся темноте ожидать появления Баса. Она не знала, куда ей идти и что делать. Ее большие глаза были исполнены неясного изумления и боли. Она оказалась вне дома. Учить ее теперь было некому.

В таких чрезвычайных обстоятельствах личность и растет быстрее всего. Ощущение силы и самодостаточности накатывает подобно гигантскому приливу. Мы можем все еще трепетать, страх неудачи так просто не уходит, но мы все же растем. Вспышками приходит вдохновение и направляет душу. В природе нет «внутри» и «вне». Даже будучи изгнаны из коллектива или привычных обстоятельств, мы ощущаем поддержку всего сущего. Природа не лишена щедрости. Ее звезды и ветра – наши товарищи. Если позволить душе быть мягкой и восприимчивой, нам явится эта важнейшая истина; вероятно, не в виде фраз, но как ощущение, как покой, который, в конце концов, и есть квинтэссенция знания. Во вселенной спокойствие есть мудрость.

– Давай чемодан, – сказал появившийся Бас и, увидев, что она переполнена неизъяснимым чувством, добавил: – Кажется, я знаю, где тебе найти комнату.

Бас отвел ее в южную часть города, где их никто не знал, до самой двери пожилой женщины, недавно купившей для своей гостиной часы в фирме, где он недавно начал работать. Бас знал, что та не слишком богата и намерена взять жильцов.

– Еще не сдали комнату? – осведомился он.

– Нет, – ответила старушка, разглядывая Дженни.

– Не хотите ли предложить ее моей сестре? Мы уезжаем, но ей нужно еще какое-то время побыть в городе.

Старушка выразила согласие, и вскоре Дженни обрела временный кров.

– Не переживай, – сказал Бас, которому было жалко Дженни. – У папаши это пройдет.

Он вел себя так, словно жизненного опыта ему было не занимать.

– Не называй его папашей.

– Хорошо, у папы, – согласился он. – Все наладится. Мама просила передать, чтобы ты не волновалась. Приходи завтра, пока он будет на работе.

Дженни пообещала зайти, и Бас, сказав ей еще немного ободряющих слов и договорившись со старушкой, чтобы Дженни также могла у нее и столоваться, ушел.

– Вот и порядок, – еще раз приободрил он ее перед уходом. – Все у тебя будет хорошо. Не переживай. Мне пора обратно, но утром я еще заскочу.

Он попрощался, легко отмахнувшись от горьких переживаний, поскольку считал, что Дженни сама во всем виновата. Это было видно по манере, с которой Бас задавал ей вопросы, пока они шли, – притом что та была заметно печальна и неспокойна.

– И чего ради ты согласилась? – допытывался он. – О чем ты только думала?

– Пожалуйста, не сейчас, – попросила его Дженни, что положило конец наиболее мучительным из вопросов. У нее не было ни оправданий, ни жалоб. Если кто и виноват, то, всего вероятней, она сама. Передряга, в которую угодил Бас, бедственное положение семьи, ее жертва – все оказалось в равной степени забытым.

Оставшись одна в незнакомом жилище, Дженни дала волю грусти. Шок и стыд изгнания в конце концов взяли над ней верх, она заплакала. Несмотря на врожденную терпеливость и несклонность к жалобам, перенести крушение всех надежд оказалось нелегко. Она постоянно возвращалась мыслями к покойному сенатору и прискорбным последствиям их отношений, а также к отцовскому гневу, суровому и в то же время заслуженному. Откуда у жизни эта способность схватить тебя и сбить с ног, подобно урагану? Почему вдруг должна была явиться смерть и разрушить столь многообещающее будущее?

Обдумывая все это, Дженни ясно вспомнила все подробности своих длительных отношений с Брандером и, несмотря на все муки, почувствовала к нему лишь тепло и любовь. В конечном счете он не намеревался причинить ей никакого вреда. Его вежливое поведение, его щедрый настрой, то неизменное восхищение, с которым он к ней относился, – все это ей вспомнилось и очистило память о нем. По сути, он был достойным человеком, и она могла лишь жалеть о его безвременной кончине, причем жалеть более его, чем себя.

Подобные мысли ее пусть и не приободрили, но по крайней мере отвлекли; это помогло ей провести ночь, а на следующее утро Бас по пути на работу заглянул к ней и сообщил, что миссис Герхардт зовет ее домой тем же вечером. Герхардта не будет, и они смогут все обсудить.

Дженни полученные сведения заметно обрадовали. Самой болезненной среди всего прочего была для нее невозможность снова оказаться дома, а эта новость открыла перед нею дверь. Она провела день, чувствуя изрядное одиночество, зато с наступлением вечера ее дух приободрился, и в четверть девятого она пустилась в путь.

Это воссоединение, как и несколько последующих ее визитов, оказалось способным отчасти поддержать ее падающее настроение, хотя особо радостных новостей не было. Герхардт, как Дженни узнала, все еще был чрезвычайно сердит и расстроен. Он уже решил в ближайшую субботу отказаться от места и переехать в Янгстаун, куда его влекла перспектива получить работу и тем избавиться от нынешнего злосчастья. Согласно миссис Герхардт, он заявил, что, дескать, где угодно, лишь бы не в Коламбусе. Здесь он больше не сможет ходить с гордо поднятой головой. Слишком уж отвратительные воспоминания. Сейчас он уедет, а если найдет работу, то заберет и семью, а это означало, что им придется отказаться от дома. Платежей по кредиту он не потянет, на это и надежды нет.

Пусть даже новости были не из лучших, в подаче миссис Герхардт они содержали определенный повод для радости. Если он, как и собирался, уедет, Дженни, само собой, сможет вернуться домой. Как ей и самой известно, у нее есть деньги, оставшиеся от Брандера. Они смогут на них прожить. Нужно лишь дождаться субботы, после чего у них будет достаточно времени решить, как быть дальше.

Внезапный поворот событий видоизменил одну из неприятностей, в которые угодила Дженни – горечь от того, что отец выгнал ее из дому, превратилась в переживания за его боль и за то, что он места себе не находит. Однако она ясно видела: от нее мало что сейчас зависит и все в руках судьбы, так что решила согласиться на предложение матери.

В конце недели Герхардт уехал, а Дженни вернулась, после чего, во всяком случае на время, все стало как прежде, но долго такое продолжаться, ясное дело, не могло.

Бас это понимал. Случившееся ему решительно не нравилось. На него неприятно давила и мысль о том, что может произойти дальше, и неизбежность новых слухов, да и намерение Герхардта перевезти все семейство, за исключением Дженни, в Янгстаун. В Коламбусе оставаться нельзя. Ехать в Янгстаун – тоже. Если бы они могли переехать в город покрупней, вышло бы куда лучше.

Он много над этим размышлял, и когда услышал, причем от двух разных собеседников, что в Кливленде сейчас промышленный бум, то решил, что имело бы смысл туда и направиться, пусть не всем, но хотя бы ему. Если он сумеет устроиться, может, и остальные за ним последуют. Если Герхардт останется, как и сейчас, работать в Янгстауне, а семейство переберется в Кливленд, то и Дженни не окажется на улице.

Бас подождал еще немного, чтобы утвердиться в решении, и наконец объявил о своих планах.

– Поеду, пожалуй, в Кливленд, – сказал он как-то вечером матери, когда та готовила ужин.

– Зачем? – спросила она, неуверенно подняв на него взгляд. Она испугалась, что Бас хочет ее бросить.

– Думаю, там для меня найдется работа. В этом чертовом городишке нам оставаться не нужно.

– Перестань чертыхаться, – упрекнула она его.

– Ну да, я знаю, – ответил он, – но тут любой начнет. Никогда нам здесь удачи не было. Я поеду первым, а если у меня что-то получится, смогу забрать и остальных. Куда лучше оказаться там, где нас никто не знает. Здесь надеяться не на что.

Миссис Герхардт слушала его, и в ее сердце зародилась могучая надежда, что их жалкую жизнь и вправду удастся изменить к лучшему. Только бы у Баса получилось! Если он поедет, найдет работу и сумеет ей помогать, как и подобает сильному и умному сыну, будет просто замечательно. Сейчас стремнина жизни несла их к ужасной беде. Хоть бы что-то удалось переменить…

– Думаешь, у тебя выйдет найти работу? – заинтересованно спросила она.

– Должно, – сказал он. – Не было еще такого, чтобы я просился на работу и меня не взяли. Туда из знакомых кое-кто переехал, и все у них в порядке. Взять хотя бы Миллеров.

Сунув руки в карманы, он выглянул в окно и спросил:

– А вы тут сможете продержаться, пока я там не устроился?

– Сможем, наверное, – ответила она. – Папа на работу уехал, а у нас есть деньги от… от… – Стыдясь сложившихся обстоятельств, она не решалась назвать источник.

– Ну да, знаю, – мрачно кивнул Бас.

– До осени за дом платить не нужно, а потом от него все равно отказываться, – добавила она. Речь шла о платеже по кредиту, который приходился на сентябрь – о том, чтобы на него наскрести, и речи не было. – Если мы до тех пор успеем съехать, то должны продержаться.

– Я готов, – решительно сказал Бас. – Поеду.

Соответственно, в конце месяца он уволился и на следующий же день уехал в Кливленд.

Глава X

События дальнейших дней применительно к Дженни относятся к той разновидности, о которой современная мораль согласилась не упоминать. Заданные матерью-природой процессы, искусная мудрость той великой силы, что работает и творит в тиши и во тьме, – все это в свете устоявшейся точки зрения индивидов, которых та сила и породила, считается крайне отвратительным. «Разве можно, – спрашиваем мы себя, – ожидать какого-то добра от мыслей о столь малоприятном действии?» И мы отворачиваемся от создания жизни, словно это последнее дело, в интересе к которому можно позволить себе открыто признаться.

Удивительно, что подобные чувства способны появиться в мире, сама сущность которого заключена в размножении, в том великом процессе, что требует двоих, и где ветер, вода, почва и свет равно служат процветанию всего того, что мы собой являем. Притом что не только мы, но и вся земля движима брачными страстями, и все земное пришло к существованию одной и той же общей тропой, заметна смехотворная тенденция закрывать глаза и отворачиваться, как будто в методах природы заключено что-то нечистое. «Зачат в беззаконии и рожден во грехе» – лишь противоестественная интерпретация, данная дошедшими в своей религии до крайностей, но мир самим своим молчанием соглашается с этой поразительно извращенной формулой.

Разумеется, в таком настроении есть нечто предельно неправильное. Учения философов и открытия биологов должны находить больше практического применения в повседневных суждениях человека. Отвратительных процессов и противоестественных положений не существует. Случайное отклонение от некоторой общественной практики – еще не грех. Напротив, сожалеть или возмущаться следует безразличию к положенным обязанностям, невежеству в той высочайшей мудрости, что охраняет плод любого зачатия и заботится о его процветании. Ни одно несчастное земное дитя, оказавшееся в плену слепого случая и тем самым сошедшее с предписанного человеческим обычаем пути, не может быть виновно в столь глубокой непристойности, которую общественные настроения с неизбежностью ему приписывают.