Дженни Герхардт

– Да, – ответила мать, успевшая тем временем развязать фартук, который теперь нервно вертела на коленях.

– Это хорошо, а где сейчас Дженни?

Та занималась глажкой, однако успела бросить гладильную доску и укрылась в спальне, где торопливо приводила себя в порядок, опасаясь, что матери не хватит сообразительности сказать, что ее нет дома, и тем дать ей возможность скрыться.

– Она сейчас выйдет, – ответила мать, в свою очередь надеявшаяся, что дочь послужит ей спасением. – Я ее позову.

Воспользовавшись этим предлогом, она ускользнула из комнаты и, отыскав Дженни, сказала ей:

– Послушай, выйди к нему на минутку. Мне бы переобуть эти старые шлепанцы.

– Зачем ты ему сказала, что я здесь? – безнадежно спросила Дженни.

– А что я должна была сказать? – удивилась мать.

Пока обе не могли решить, что им делать, сенатор разглядывал комнату. Для него в этом свидетельстве крайней бедности не было ничего нового, хотя они-то так не думали. Он почувствовал сожаление при мысли, что этим достойным людям приходится так страдать, но решил также по возможности улучшить их условия, пусть и не представляя пока, как именно.

– Доброе утро, – поздоровался сенатор, когда вошла Дженни. – Как поживаете?

Шагнув вперед, она протянула ему руку и покраснела. Этот визит так ее взволновал, что язык не поворачивался что-либо ответить.

– Я подумал, – сказал он, – что надо бы зайти и взглянуть, как вы живете. Дом у вас довольно уютный. Сколько тут комнат?

– Пять, – ответила Дженни. – Простите нас за их нынешний вид. Мы с утра занимаемся глажкой, в доме все вверх дном.

– Я вижу, – мягко сказал Брандер. – Вы ведь не думаете, Дженни, что я не пойму? Не нужно из-за меня так нервничать.

Она обратила внимание на тот мягкий, теплый тон голоса, которым он всегда говорил с ней у себя в номере, и это более или менее успокоило ее расстроенные чувства.

– Не переживайте, если я время от времени буду сюда заглядывать. Я именно это и собираюсь делать. Хотел бы познакомиться с вашим отцом.

– Увы, – сказала Дженни, – сегодня его нет дома.

Однако как раз в этот момент наш усердный пильщик показался у калитки с пилой и козлами на плече. Брандер увидел его и тут же узнал по определенному сходству с дочерью.

– По-моему, вот и он.

– В самом деле? – воскликнула Дженни, выглядывая наружу.

Герхардт, который в последние дни выглядел задумчивым, прошел под окном, не поднимая взгляда. Он поставил на землю деревянные козлы, повесил пилу на вбитый в стену дома гвоздь и зашел внутрь.

– Жена! – позвал он по-немецки и, не обнаружив ее, прошел к двери в гостиную и заглянул туда.

Брандер вскочил на ноги и протянул ему руку. Немец вошел внутрь и пожал ее своей узловатой, обветренной ладонью с весьма вопросительным выражением на лице.

– Это мой отец, мистер Брандер, – сказала Дженни, всю ее неуверенность смыло волной теплых чувств. – Папа, это мистер Брандер, тот джентльмен из отеля.

– Как-как? – переспросил немец, повернув голову.

– Брандер, – повторил сенатор.

– Ах да, – ответил тот с заметным немецким акцентом. – После лихорадки я не очень хорошо слышу. Жена мне про вас рассказывала.

– Да, – сказал сенатор, – и я решил, что надо бы зайти и лично с вами познакомиться. Семья у вас немаленькая.

– Верно, – ответил отец, который, зная, как дурно одет, больше всего хотел сейчас удалиться. – Шесть детей, и все еще очень юные. Вот это – старшая дочь.

Тут вернулась миссис Герхардт, и отец семейства, увидев шанс улизнуть, сказал:

– Я тогда пойду, если не возражаете. У меня пила сломалась, пришлось работу прервать.

– Разумеется, – непринужденно сказал Брандер, осознавший наконец, отчего Дженни не желала вдаваться в подробности. Он предпочел бы, чтобы у той не хватило храбрости ничего не скрывать. – Итак, миссис Герхардт, – обратился он к неподвижно сидевшей матери, – я хочу сказать, что вам не следует глядеть на меня как на чужого. Соответственно, я хотел бы, чтобы вы информировали меня о состоянии ваших дел. Дженни от этого иной раз уклоняется.

Дженни скромно улыбнулась. Миссис Герхардт лишь всплеснула руками.

Они побеседовали еще несколько минут, после чего сенатор сказал:

– Пусть ваш муж в понедельник зайдет ко мне в отель. Я хотел бы кое-что для него сделать.

– Спасибо, – пробормотала она.

– Не буду более вас задерживать, – добавил он, – но не забудьте передать ему, чтобы приходил.

– Он обязательно придет.

Сенатор поднялся на ноги и, поправляя перчатку на одной руке, другую протянул Дженни.

– Вот ваше величайшее сокровище, миссис Герхардт, – сказал он. – И я намерен его у вас забрать.

– Не уверена, – ответила мать, – готова ли я с ней расстаться.

– Что ж, – сказал сенатор, шагая к двери и протягивая руку миссис Герхардт, – всего вам доброго.

Кивнув, он вышел наружу, где с полдюжины соседей, заметивших его приход, наблюдали за этим поразительным зрелищем из-за штор и полуприкрытых ставней.

– Кто бы это мог быть? – вопрошал при этом каждый из них.

– Посмотри, что он мне дал, – сказала дочери ничего не понимающая мать, как только сенатор закрыл за собой дверь.

Это была десятидолларовая купюра. Сенатор вложил ее в руку миссис Герхардт при прощании.

Глава V

Оказавшись волею обстоятельств столь многим обязанной сенатору, Дженни естественным образом стала очень благожелательно судить о любых его поступках, как прошлых, так и нынешних. Новые благодеяния тому лишь способствовали. Сенатор дал ее отцу письмо к местному фабриканту, который позаботился, чтобы тот получил работу. Сказать по правде, в ней не было ничего выдающегося, всего лишь пост ночного сторожа, но последствия тому были самые существенные. К ним в числе прочего относилась чрезвычайная благодарность Герхардта, который теперь ожидал от сенатора лишь дальнейших благодеяний.

Другим фактором полезного влияния оказались подарки, переданные через дочь матери. В одном случае это было платье, в другом – платок. Подарки делались из чувств, в которых смешались благотворительность и довольство собой, но для миссис Герхардт все затмевал один-единственный мотив. Сенатор Брандер оказался так добросердечен!

Что же до Дженни, сенатор стремился еще больше с ней сблизиться всеми возможными способами, так что в конечном итоге она стала видеть его в совершенно ином свете, а обрести прежнюю ясность смогла бы лишь путем вдумчивого анализа. Однако ее свежая юная душа была невинна и легка, и ей ни на мгновение не приходило в голову, что могут подумать люди. С того самого замечательного дня, когда он лишил Дженни прежней стыдливости и запечатлел на ее щеке нежный поцелуй, они жили в иной атмосфере. Теперь Дженни с сенатором сделались приятелями, и по мере того, как он вел себя с ней все менее скованно, иной раз шутливо отбрасывая даже видимость солидности, образ его становился для нее все более четким. Теперь они могли совершенно естественным образом смеяться и болтать между собой, и сенатор находил утешение в том мире молодости, куда ему удалось открыть дверь.

Беспокоила его лишь одна время от времени приходящая в голову мысль, от которой он никак не мог избавиться – мысль, что он поступает не лучшим образом. Рано или поздно сделается известно, что он не ограничивает себя чисто формальными отношениями с дочерью своей прачки. Брандер подозревал, что экономка не может не замечать, как Дженни почти каждый раз задерживается у него на четверть, а то и три четверти часа, когда приходит за бельем или его возвращает. Он знал, что слухи могли уже дойти и до служащих отеля, а значит, разойдутся теперь, как водится, по всему городу, нанеся ему серьезный ущерб, однако даже эти тревоги не могли заставить его изменить свое поведение. Иной раз он утешался тем, что никакого фактического вреда ей не причиняет, в других случаях убеждал себя, что никак не может изгнать из собственной жизни столь приятные чувства. Да и разве не желает он от всей души сделать ей как можно больше добра?

Задумываясь временами обо всем этом, сенатор решил наконец, что ничего прекращать не намерен. Конечно, он заслужил бы подобным поступком определенное внутреннее самоуважение, но разве оно того стоит? Долго ли ему еще осталось жить на свете? И какой смысл умирать несчастным?

В один из вечеров он обвил Дженни рукой и прижал к груди. В другой раз усадил себе на колени, чтобы поведать о своей жизни в Вашингтоне. Теперь он не упускал случая погладить ее или поцеловать, но все еще без особой уверенности. Проникать ей в душу слишком уж глубоко он не хотел.

Дженни все воспринимала с невинным удовольствием. В ее жизни появились элементы новизны и романтики. Она была совсем простушкой, очень эмоциональной и без какого-либо опыта страстей – и все же достаточно интеллектуально развитой, чтобы оценить внимание столь значительного мужчины, который снизошел со своих высот, желая с ней подружиться.

В один из вечеров она, стоя рядом с его креслом, поправляла локон на лбу и, не найдя чем еще заняться, вытащила у него часы из жилетного кармана. Сенатор при виде такой милой невинности расчувствовался и спросил:

– А вам самой не хотелось бы иметь часы?

– Ну конечно же, – ответила ему Дженни, глубоко вздохнув.

На следующий день, проходя мимо ювелирного магазина, он зашел туда, чтобы купить часы. Золотые, с красивыми резными стрелками.

– Подойдите ко мне, – сказал сенатор при ее следующем визите. – Я хотел бы вам кое-что показать. Взгляните, сколько сейчас на моих часах.

Дженни вновь вытащила часы у него из кармана и подпрыгнула от неожиданности.

– Но это же не ваши часы! – воскликнула она с выражением самого наивного изумления на лице.

– Все верно, – сказал он, довольный, что придумал спрятать часы в карман, – они ваши.

– Мои? – снова воскликнула Дженни. – Мои! И какие красивые!

– Нравятся? – спросил он.

Свойственная ей непосредственность восторга была лучшей из знакомых ему наград. Лицо Дженни сияло, в глазах сверкали веселые искорки.

– Они ваши, – повторил сенатор. – Теперь возьмите их и постарайтесь не терять.

Дженни взяла часы, стала пристегивать цепочку, но, увидев, как он смотрит на нее ласковым взглядом, остановилась.

– Какой вы добрый!

– Ничего такого, – сказал он, однако взял ее за талию в ожидании того, каким окажется вознаграждение. Он постепенно привлекал ее все ближе, пока наконец, оказавшись почти вплотную, она не обвила руками его шею и не потерлась щекой о щеку в знак признательности. Для сенатора это оказалось высшим наслаждением. О подобном он мечтал долгие годы.

Прогресс в их отношениях, впрочем, изменил курс, когда в законодательном собрании штата развернулось настоящее сражение за сенатское кресло. На Брандера обрушились сразу несколько соперников, ему еще никогда не приходилось столь туго. К своему изумлению, он обнаружил, что крупная железнодорожная корпорация, которую он всегда числил в союзниках, втайне оказывала поддержку и без того весьма сильному кандидату. Пораженный предательством, он сперва провалился в пучину отчаяния, которое затем сменилось приступом гнева. Подобные удары судьбы, как бы он ни старался это скрыть, всякий раз больно ранили. Да и не случалось такого уже давно.

В то время Дженни получила свой первый урок мужской непредсказуемости. Целых две недели она даже не могла к нему попасть, а как-то вечером, после чрезвычайно малоприятной беседы с лидером партии, он принял ее чрезвычайно холодно. Когда она постучала в дверь номера, он озаботился лишь чуть-чуть ее приоткрыть и воскликнул едва ли не с грубостью:

– Сегодня мне не до белья! Зайдите завтра.

Дженни развернулась, озадаченная и потрясенная подобным приемом. Она не знала, что и думать. В единый миг он вернулся на свой недостижимый сияющий трон, и властелина не следовало беспокоить. Ему было угодно поставить ее на место, на что он имел полное право. Но почему?..

Через день-другой он об этом несколько пожалел, хотя времени налаживать отношения не было. Его стирку забирали и доставляли со всей возможной формальностью, он же, погруженный в свои заботы, не обращал внимания, пока наконец не потерпел унизительное поражение с разницей всего в два голоса. Потрясенный результатом голосования, он впал в мрачное состояние духа и изводил себя размышлениями о том, как же теперь исправить положение.

В этой-то мрачной атмосфере лучом света появилась Дженни вместе с обуревающими ее надеждами. Брандер, уже доведенный до отчаяния грызущими его мыслями, решил поболтать с ней, чтобы чуть отвлечься, но его вскоре целиком захватило принесенное ей облегчение. При одном ее виде все его горести куда-то исчезли, и он поймал себя на мысли, что нет ничего лучше юности. Разве счастье, которое он испытывает в ее присутствии, не есть самое замечательное, что только существует на свете?

– Ах, Дженни, – произнес он, обращаясь к ней, словно к ребенку, – юность на вашей стороне. Вы обладаете самым ценным, что только есть в жизни.

– Правда?

– Да, только вы этого не понимаете. А когда поймете наконец, будет уже поздно.

Найдя в ее лице столь чудесное исцеление, он несколько укрепился в своих к ней чувствах, в эти тяжкие для себя времена считая дни до ее очередного визита. А если его отправят теперь послом за границу, что тогда?

«Я люблю эту девушку, – думал он, – и хотел бы, чтобы она поехала со мной».

Судьба, однако, уготовила для него очередной удар. По отелю поползли слухи, что Дженни, выражаясь очень мягко, ведет себя не совсем естественным образом. Девушка, чья работа – носить белье из стирки, легко может стать предметом критики, если начнет одеваться и вести себя неподобающе своему положению. Золотые часы не остались незамеченными. Экономка сочла необходимым проинформировать ее мать о состоянии дел.

– Я решила, что лучше поговорить с вами, – сказала она. – Люди уже болтают. Лучше бы вам не посылать дочь к нему в номер за стиркой.

Миссис Герхардт была поражена и расстроена настолько, что не нашла слов ответить. Дженни ей ничего такого не говорила, но она и сейчас не могла поверить, будто ей было что рассказывать. Часами она сама восхитилась и их одобрила. Ей и в голову не пришло, что здесь кроется какая-то угроза репутации дочери.

По дороге домой миссис Герхардт не переставала переживать и сразу же заговорила об этом с Дженни. Последняя не согласилась с умозаключением, что дела зашли слишком далеко. На самом деле она даже не рассматривала происходящее в подобном свете. Сказать по правде, она и сама не осознавала, что в действительности происходило во время ее визитов к сенатору.

– Это просто ужас, какие пошли разговоры, – сказала ей мать. – Ты правда подолгу задерживалась в номере?

– Не знаю, – сказала Дженни, поскольку совесть и значение, которое люди склонны придавать подобным вещам, не позволили ей все отрицать. – Может, и подолгу.

– Но он ведь не позволял себе в беседе ничего лишнего?

– Нет, – ответила ее дочь, которая не подозревала в происходящем между ней и сенатором ничего дурного.

Будь мать чуть понастойчивей, она могла бы выяснить больше подробностей, но ради собственного спокойствия была лишь рада все замять. Хорошего человека оклеветали, вот в чем тут дело. Дженни, может быть, повела себя чуть нескромно. Людям же только дай повод для разговоров. А чего они еще ожидали от бедной девушки, оказавшейся в столь стесненных обстоятельствах? Ей самой при одной только мысли об этом плакать хотелось.

В результате она решила, что все вопросы стирки отныне берет на себя.

В следующий понедельник она постучалась в дверь номера сенатора. Брандер, ожидавший визита Дженни, был удивлен и разочарован.

– А с Дженни что случилось? – спросил он.

Миссис Герхардт, которая рассчитывала, что сенатор не обратит внимания или по крайней мере не станет расспрашивать, не сразу нашлась с ответом. Неуверенно подняв на него наивный материнский взгляд, она сказала:

– А Дженни сегодня не смогла прийти.

– Она не приболела? – уточнил он.

– Нет.

– Это хорошо, – сказал он без особого чувства. – А сами вы как поживаете?

Миссис Герхардт в ответ на этот вежливый вопрос изложила ему все обстоятельства жизни семейства и отбыла. После ее ухода он призадумался над тем, что послужило причиной перемены в распорядке. Что-то произошло, он это чувствовал, но задавать вопросы было неуместно. Странным было уже то, что его это озаботило.

Однако в субботу, когда миссис Герхардт сама вернула одежду из стирки, Брандер почувствовал неладное.

– Что происходит, миссис Герхардт? – спросил он. – С вашей дочерью что-то стряслось?

– Нет, сэр, – ответила она, слишком обеспокоенная для того, чтобы попытаться солгать.

– Она что же, больше не будет приходить за бельем?

– Я… я… – попробовала выговорить мать, запинаясь от замешательства, – она… О ней разговаривать начали, – в конце концов вымолвила она.

Сенатор очень серьезно посмотрел на нее и уточнил:

– Кто же это?

– Люди, здесь, в отеле…

– Какие именно люди? – перебил он ее тоном, в котором проявилась присущая сенатору желчность.

– Экономка.

– Ах, экономка! – воскликнул он. – И что же она утверждает?

Мать пересказала ему тот разговор.

– Вот прямо так и заявила? – Сенатор совсем разгневался. – У нее хватает наглости совать нос в мои дела? Неужели люди не могут заниматься собственными, а в мои не лезть? Ваша дочь, миссис Герхардт, находится в моем присутствии в совершенной безопасности. Я не намерен причинять ей никакого вреда. Это какой-то позор, – продолжил он уже с некоторой театральностью, – если девушка не может войти ко мне в номер и не навлечь при этом на себя подозрений. Я лично займусь этим вопросом.

– Вы ведь не думаете, будто это я все заварила? – пустилась в извинения мать. – Я знаю, что Дженни вам нравится и что вы не хотите ей зла. Вы, мистер Брандер, столько всего для нее и для нас сделали, и мне так стыдно, что я ее к вам не пускала.

– Все в порядке, миссис Герхардт, – произнес он негромко. – Вы поступили совершенно правильно, я нисколько вас не виню. Но я самым решительным образом возражаю против расползшейся по отелю клеветы. Мы с этим разберемся.

Миссис Герхардт побледнела от переполнявших ее чувств. Она опасалась, что глубоко оскорбила благодетеля собственной семьи. Сказать бы сейчас хоть что-нибудь, думала она, чтобы все разъяснить и чтобы он не держал ее за сплетницу. Перспектива скандала приводила ее в ужас.

– Я думала, что делаю как лучше, – выдавила она из себя наконец.

– Так и есть, – отозвался он. – Дженни очень мне нравится. Я всякий раз радуюсь ее приходу. Мое отношение к ней не изменилось, но, возможно, и правда лучше, если она не будет ко мне приходить, по крайней мере в ближайшее время.

Произнеся еще несколько заверений в подобном духе, он открыл дверь и выпроводил посетительницу, хотя для его серьезных умственных усилий в этом направлении сегодняшнее было лишь началом.

Вечером сенатор, усевшись в кресле, вновь принялся размышлять о новом обороте событий. Оказывается, Дженни куда более важна для него, чем он сам полагал. Теперь, когда он уже не мог надеяться, что она снова сюда придет, Брандер начал понимать, сколь драгоценными были те краткие визиты. Он очень тщательно все обдумал, быстро понял, что с ползущими по отелю слухами уже ничего не поделать, и пришел к выводу, что и впрямь поставил девушку в крайне неблагоприятное положение.

«Может, стоит тогда прервать нашу связь, – думал он. – Продолжать ее и дальше было бы не слишком разумно».

Придя к этому выводу, он отправился в Вашингтон, чтобы сдать дела в качестве сенатора. Затем снова вернулся в Коламбус – ожидать там дружеского письма от президента, который должен был предложить ему пост за рубежом. О Дженни он отнюдь не позабыл. Чем дольше они были порознь, тем больше ему хотелось вернуть прежний порядок вещей. Немного обжившись в своем номере, он как-то утром взял трость и отправился на прогулку в направлении домика Герхардтов. По дороге он принял решение зайти и постучал в дверь. Дженни и ее мать встретили его неуверенными и несколько ошарашенными улыбками. Он туманно объяснил, что был вынужден уехать, а в качестве предлога для визита упомянул стирку. Затем, улучив минутку с Дженни наедине, спросил ее:

– Не хотите ли завтра вечером отправиться со мной покататься?

– С удовольствием, – ответила Дженни, для которой подобное было явно в новинку.

Он улыбнулся и потрепал ее по щеке, поскольку был рад встрече. Казалось, Дженни день ото дня становилась все прекрасней. Сегодня утром, в подчеркивающем фигуру чистом белом фартучке и с заплетенными в простую косу волосами, что дополнительно округлило лицо, она не могла не радовать взгляда.

Из вежливости дождавшись возвращения миссис Герхардт, Брандер, уже достигший цели своего визита, поднялся на ноги.

– Завтра вечером я беру вашу дочь с собой на прогулку, – объявил он. – Мне хотелось бы обсудить с ней ее будущее.

– Как это мило с вашей стороны, – восхитилась мать. Ничего неподобающего она в этом предложении не почувствовала. Расстались они со взаимными улыбками и на прощанье долго жали руки.

– Какое у него доброе сердце! – сказала затем миссис Герхардт. – И как он всегда хорошо о тебе отзывается. Может статься, он поможет тебе получить образование. Ты должна гордиться.

– Я и горжусь, – чистосердечно подтвердила Дженни.

– Не знаю вот только, говорить ли твоему отцу, – такими словами завершила разговор миссис Герхардт. – Ему не понравится, если ты будешь гулять вечерами.

Тем самым глубоко религиозный Герхардт так и не узнал о прогулке.

Когда бывший сенатор за ней заехал, Дженни уже его ждала. Она открыла дверь, и беспомощная красота у нее во взгляде тронула сенатора столь же глубоко, как и раньше. При тусклом свете простой лампы в гостиной он не мог не видеть, что для прогулки с ним она принарядилась, причем в самое лучшее, что у нее есть. Ее фигурку облегало бледно-фиалковое платье, выглаженное и накрахмаленное, словно для рекламы прачечной, и оставлявшее как нельзя более уместное ощущение чрезвычайной чистоты. Платье дополняли небольшие кружевные манжеты и довольно-таки высокий воротник. На ней не было ни перчаток, ни украшений, ни даже мало-мальски годного для прогулок жакета, зато волосы она уложила так тщательно, что они подчеркивали совершенную форму ее головы лучше любой шляпки, а отдельные непослушные завитки словно бы короновали ее нимбом. Когда Брандер посоветовал ей все же надеть жакет, она, поколебавшись мгновение, ушла в дом и вернулась с одолженной у матери накидкой – из обычной серой шерсти. Он понял, что жакета у нее попросту нет, и с болью осознал, что она готова была ехать с ним и без верхней одежды.

«Она бы терпела вечерний холод, – подумал он, – и даже ничего не сказала бы».

Посмотрев на нее, он в задумчивости покачал головой.

Она тоже подняла на него взгляд, и щеки ее жарко зарделись. Но очень скоро он заставил ее почувствовать, что рад ее компании и что, похоже, не обращает никакого внимания на недостатки в ее одежде.

По дороге он расспрашивал ее о семье и поинтересовался, как дела у отца.

– Все правда хорошо, – отвечала она, – на работе его ценят.

На какое-то время Брандер умолк, ему было достаточно уже того, что девушка рядом. Чувства его от вынужденной разлуки вспыхнули с новой силой. Видеть ее было еще слаще, чем в прошлую встречу. Все ее поступки казались крайне милыми.

В течение часа сенатор испытывал такое удовольствие, какого не случалось с ним уже много лет. Дженни не умолкала, и в каждом ее слове звучали естественные чувства и интерес ко всему происходящему.

– Знаете, Дженни, – сказал он, когда она привлекла его внимание к тому, сколь бархатными кажутся деревья там, где их очертаний касается желтоватый свет восходящей луны, – вы просто замечательны. Будь у вас чуть больше соответствующего образования, вы наверняка писали бы стихи.

– Думаете, я смогла бы? – спросила она наивно.

– Думаю ли я, девочка? – сказал он, беря ее за руку. – Думаю ли я? Я уверен. Вы самая милая мечтательница на свете. Конечно же, вы могли бы писать стихи. Вы ими живете. Да вы, моя дорогая, и есть сама поэзия. Вам и писать-то ничего не нужно.

Ничто не могло бы тронуть ее так, как эта его похвала. Он всегда так хорошо о ней отзывался. Никто другой не обожал ее и не ценил и вполовину так, как он. А сам он какой замечательный! Все так говорят. Даже отец.

Они проехали еще немного, как вдруг Брандер что-то вспомнил и произнес:

– А который теперь час? Быть может, нам пора возвращаться. Часы при вас?

Дженни вздрогнула, поскольку часы были той единственной темой, которой, как она надеялась, он не станет касаться. Тема эта не выходила у нее из головы с самого его возвращения.

В отсутствие сенатора семейные финансы пришли в такой упадок, что она была вынуждена их заложить. Платье Марты дошло до такого состояния, что она не могла ходить в школу, если бы кто-то не позаботился о новой одежде. Миссис Герхардт не раз заговаривала об этом в свойственной ей беспомощной и безнадежной манере, и у самой Дженни тоже сжималось сердце, когда Марта выходила поутру в обносках, в которых стыдно на улице показаться.