Дженни Герхардт

Миссис Герхардт, с трудом преодолевая робость, постучала в дверь номера двадцать два. Дженни молча стояла рядом.

Дверь отворилась почти сразу же; за ней, на фоне ярко освещенной комнаты, стоял сенатор. Одет он был столь же безупречно, что и раньше, но сейчас, в вычурном халате, выглядел моложе.

– Итак, мадам, – произнес он, узнав обеих женщин, которых уже видел на лестнице, и в первую очередь дочь, – чем могу служить?

Мать, неуверенность которой от этого обращения лишь усилилась, замялась и наконец ответила:

– Мы только хотели узнать, не найдется ли у вас что-нибудь в стирку?

– В стирку, – повторил он за ней необычно раскатистым голосом. – В стирку? Проходите-ка, сейчас поглядим.

С изяществом отступив в сторону, сенатор жестом пригласил их пройти и закрыл за ними дверь. В номере было столько свидетельств роскоши и комфорта, что женщины замерли в замешательстве, а он повторил еще раз:

– Сейчас поглядим.

Миссис Герхардт почти не отрывала взгляда от выразительного лица и прически сенатора, а Дженни тем временем рассматривала комнату. Каминную полку и шифоньер украшало такое количество безделушек, на вид весьма ценных, какого ей прежде видеть не доводилось. Кресло сенатора и лампа с зеленым абажуром, шикарные плотные ковры на полу и прочие признаки мужского комфорта казались ей воплощением идеала.

Женщины так и стояли на месте, а он двинулся в угол комнаты, но потом, развернувшись, предложил:

– Присаживайтесь, тут как раз найдется для вас пара стульев.

Мать и дочь, все еще в плену благоговения, сочли, что вежливей будет отказаться.

Сенатор исчез внутри большого чулана, затем появился вновь и, настояв, чтобы они сели, спросил, окинув взглядом миссис Герхардт и улыбнувшись Дженни:

– Это ваша дочь?

– Да, сэр, – отозвалась мать. – Старшенькая.

– В самом деле?

Сенатор повернулся к ним спиной. Открыв ящик комода, он принялся копаться внутри и извлекать разные предметы одежды, попутно задавая целый ряд вопросов:

– А муж ваш жив? Как его зовут? Где вы живете?

На все это миссис Герхардт с робостью ответила.

– А всего детей у вас сколько? – спросил он с неподдельным любопытством.

– Шестеро, – сообщила миссис Герхардт.

– Что ж, – отозвался он, – семейство немаленькое. Свой долг перед нацией вы, безусловно, выполнили.

– Да, сэр, – согласилась миссис Герхардт, тронутая его приветливыми и заинтересованными вопросами.

– Так, значит, это ваша старшая дочь?

– Да, сэр.

– А муж ваш чем занимается?

– Он стеклодув, но сейчас хворает.

На протяжении беседы большие голубые глаза Дженни взирали на все с неподдельным интересом. Стоило сенатору на нее посмотреть, как она возвращала его взгляд столь открыто, без жеманства, и улыбалась так неопределенно-мило, что он помимо воли снова и снова встречался с ней глазами.

– Что ж, – сказал он, – прискорбно слышать. У меня нашлось кое-что для стирки – не слишком много, но можете забрать то, что есть. Надеюсь, на следующей неделе будет еще.

Он расхаживал по комнате, запихивая свои вещи в синюю холщовую сумку с изящным рисунком сбоку и не переставая задавать вопросы. Эти двое каким-то непонятным образом его привлекали. Ему хотелось знать, что творится у них дома и как получилось, что эта приличного вида женщина с жалобным взглядом теперь моет лестницы в отеле.

Пытаясь выяснить подробности и при этом никого не обидеть, он дошел уже почти до смешного.

– Так где вы живете? – спросил сенатор еще раз, припомнив, что первый ответ матери был довольно туманным.

– На Тринадцатой улице.

– Северной или Южной?

– Южной.

Снова чуть помолчав, он подал ей сумку и сказал:

– Ну, вот ваша стирка. Сколько берете за работу?

Миссис Герхардт пустилась было в объяснения, но сенатор уже осознал всю бессмысленность вопроса. Цена его не волновала. Что бы эти бедолаги ни запросили, он заплатит не колеблясь.

– Ну, неважно, – добавил он, сожалея, что вообще затронул эту тему.

– Вам все это нужно к определенному сроку? – спросила у него мать.

– Да нет же, – задумчиво поскреб он лоб, – годится любой день на следующей неделе.

Она поблагодарила его и собралась уходить.

– Обождите-ка, – сказал он, ступая вперед, чтобы открыть им дверь, – пусть будет понедельник.

– Да, сэр, – откликнулась миссис Герхардт, – спасибо вам.

После их ухода сенатор вернулся к чтению, но мысли его казались необычайно путаными.

– Эх, – произнес он, закрывая книгу, – вот ведь несчастные люди.

Он посидел еще какое-то время, жалея о том, сколь банальными были его расспросы, потом поднялся на ноги. Так вышло, что посетительницы заставили его ясно осознать свое собственное привилегированное положение. Комната словно бы пропиталась исходящим от Дженни изумлением и восторгом.

Что до миссис Герхардт, она на радостях даже забыла спросить о еще какой-нибудь стирке. Вместе с Дженни они вновь вышли на темную улицу.

– Разве не замечательный у него номер? – прошептала Дженни.

– Да, – ответила ей мать, – это очень важный человек.

– Он сенатор, верно? – продолжала дочь.

– Да.

– Как, наверное, здорово быть знаменитым, – тихо проговорила девушка.

Глава II

Душа Дженни – как ее описать? Бедняцкая дочь, которой предстоит теперь носить из стирки одежду выдающегося гражданина Коламбуса, была созданием столь чутким, что не передать словами. Иные существа рождаются на свет и обретают бренную плоть, сами того не осознавая, а затем вновь покидают ее, даже не подумав пожаловаться. Но, пока живы, они обитают в истинной стране чудес, жизнь их бесконечно прекрасна, они изумленно ступают по ней, словно по райскому саду. Открыв глаза, они видят перед собой идеальный, благополучный мир. Деревья, цветы, целый мир звуков и красок. Для таких людей все это – их собственное драгоценное наследство. Если бы никто вокруг не твердил: «Мое! Мое!», они так бы и шли вперед, сияя, с песнью, которую, хочется верить, рано или поздно услышит вся земля. Песнь эта – песнь добра.

Однако, запертые в материальном мире, подобные существа почти неизменно становятся аномалией. Этот другой мир, мир плоти, в которую вплетены гордыня и алчность, смотрит слепыми глазами и видит очень мало. Скажи кто, как замечательно глядеть на облака, ответом будет проповедь против безделья. Захочет кто долго слушать шум ветра, мешать ему не станут, но прихватят оставшиеся без присмотра пожитки. Если целиком посвятить себя так называемой неодушевленной природе, манящей к себе с нежностью слишком уж совершенной и оттого не менее чуткой, небрежение дурно скажется на теле. Руки действительности вечно тянутся к таким людям – и вечно хватают, и жадно тянут к себе. Слишком уж легко они попадают в рабство.

Дженни как раз и была подобной душой в мире действительности. С самого раннего детства ее поступками руководили доброта и жалость. Если Себастьян падал и сильно ушибался, она, выбиваясь из сил, тащила его на себе к мамочке. Если Джордж жаловался на голод, она готова была отдать последний кусок. Не один час провела она, укачивая младших братьев и сестер перед сном, сперва добросовестно напевая колыбельную, потом сама уже в полудреме. Едва начав ходить, Дженни почти сразу сделалась главной помощницей матери. Что-то отмыть или испечь, сбегать за чем-нибудь или приглядеть за малышами: все эти заботы ложились на ее плечи. Жалоб от нее ни разу никто не слышал, хотя она часто задумывалась над тем, как нелегко ей приходится. От остальных такого не требовалось, это она понимала. Знакомые девочки жили в куда большем достатке, Дженни тянуло к ним, но сочувствие к семье заставляло довольствоваться тем, что есть. Ясным днем, выглянув из окошка кухни, она мечтала отправиться гулять на луга. Красивые очертания и оттенки природы затрагивали струны ее души. Иной раз она и в самом деле отправлялась гулять с Джорджем и другими детьми, уводя их к зарослям густого орешника – ведь за ним простирались поля, там была тень и бил родник. Пусть она сама и не могла того сформулировать, но душа ее откликалась на все это, ее радовал каждый звук, каждый шорох, столь прекрасными они были.

Когда издали доносился негромкий, мягкий зов лесной голубки, этой летней феи, она вслушивалась в него, склонив голову, и душевное очарование падало серебряными каплями прямо ей в сердце.

Если ярко светило солнце, пронизывая тени своим великолепным сиянием, Дженни наслаждалась этим зрелищем; ноги сами несли ее туда, где свет казался золотым, и она с инстинктивным благоговением шагала по священным коридорам меж деревьев.

Чувствовала она и цвет. Чудесные краски, переполняющие закатное небо, глубоко ее трогали и снимали с души любой груз.

– Как здорово было бы уплыть куда-нибудь прочь вместе с облаками, – сказала она однажды с детской непосредственностью.

В тот момент Дженни сидела вместе с Джорджем и Мартой под сенью обнаруженных ею зарослей дикого винограда.

– Здорово-то здорово, вот только где ты там лодку возьмешь, – усомнился Джордж.

Дженни, подняв лицо к небесам, смотрела на дальнюю тучку – алый остров в серебряном море.

– А вот представьте себе, будто там, как на острове, живут люди, – предложила она.

Душой она уже была там, наверху, и райские тропки успели привыкнуть к ее легкой походке.

– Смотри, пчелка летит, – сказал Джордж, приметив поблизости шмеля.

– Да, – сказала Дженни мечтательно, – летит домой.

– А дом у всех есть? – полюбопытствовала Марта.

– Почти у всех.

– И у птиц тоже? – спросил ее Джордж.

– Да, – ответила она, сама почувствовав, сколь поэтично это звучит, – птицы всегда возвращаются домой.

– И у пчелок? – нетерпеливо спросила Марта.

– Да, и у пчел.

– И у собак? – вмешался Джордж, как раз приметивший неподалеку на дороге ковыляющего куда-то песика.

– Конечно, ты ведь и сам это знаешь!

– И у мошек? – не унимался Джордж, глядя на стайку крошечных насекомых, бойко выписывавших в закатном свете причудливые спирали.

– Да, – вновь сказала Дженни, сама себе не очень-то веря. – Прислушайся.

– Ого-го! – недоверчиво воскликнул Джордж. – Хотел бы я знать, какие дома у мошек!

– Прислушайся, – мягко повторила она, сделав рукой знак, чтобы он замолчал.

Был тот блаженный час, когда звуки призывающего к вечерней молитве колокола словно благословляют уходящий свет. Издалека доносился негромкий звон, и сама природа, как показалось заслушавшейся Дженни, тоже умолкла. На зеленой траве перед ней скакала короткими прыжками красногрудая малиновка. Жужжала пчела, позвякивал коровий колокольчик, а подозрительный хруст неподалеку означал, что на разведку выбралась осторожная белка. Изящная ручка Дженни застыла в воздухе, а она все слушала, пока последние негромкие ноты, переполнявшие ее сердце, не растаяли вдалеке. Тогда она поднялась на ноги.

– Ах! – произнесла она, заламывая пальцы в муке поэтического экстаза. В глазах ее застыли чистые слезы нежности. Волшебное море чувств внутри нее готово было выйти из берегов. Такова уж была душа Дженни.

Глава III

Джордж Сильвестр Брандер, сенатор от штата Огайо, был человеком исключительных качеств. В нем самым причудливым образом сочетались изощренная готовность не упустить своего и способность к сочувствию, подобающая истинному представителю своих избирателей. Родился он в южном Огайо, там же вырос и получил образование, если не считать тех двух лет, когда он изучал право в Колумбийском университете, и времени в Вашингтоне, ушедшего на расширение кругозора и дальнейшее совершенствование. Не отличаясь мудростью в смысле абсолютного понимания сути вещей, Брандер, однако, мог считаться ученым человеком. Он знал гражданское и уголовное законодательство не хуже любого из жителей своего штата, хотя никогда не посвящал себя судебной практике с тем упорством, которое многим иным принесло заслуженную известность. Он хорошо разбирался в корпоративном праве, но был слишком человечен и расположен к людям, чтобы решиться посвятить ему жизнь. Сенатор успел сколотить состояние и имел вдоволь возможностей значительно его приумножить, будь он готов заглушить голос совести, но это ему никогда не удавалось. Он обожал рассуждать о том, как поступать правильно. Любил звучные фразы, посредством которых изливал на благодарных слушателей целую бурю своих чувств и мыслей применительно к этой священной теме, однако никогда не мог достичь нужной ясности рассуждений, чтобы понять, следует ли он сам собственным принципам. Дружба порой вынуждала его на такие поступки, от которых добропорядочный рассудок предпочел бы благоразумно уклониться. Скажем, во время последних выборов Брандер поддержал одного кандидата в губернаторы, хотя тот, как он сам прекрасно понимал, не обладал качествами, которые можно было с чистой совестью считать достойными. Но ведь и друзья поддержали! Не мог же он игнорировать заверения друзей. Они ручались за этого кандидата, так с чего бы ему сомневаться? В этом он и находил утешение.

Аналогичным образом сенатор был повинен в ряде сомнительных – а в одном или двух случаях и вовсе неприличных – назначений на должности. Иногда этого требовали его личные интересы, иногда – общие с претендентом друзья. При особенно острых уколах совести он пытался приободриться излюбленной фразой: «Чего в жизни не бывает!» Бывало, хорошенько все обдумав в одиночестве в своем кресле, он вскакивал на ноги именно с этими словами на устах. Безусловно, совесть в нем еще не умерла. Способность же к состраданию с годами все укреплялась.

И этот человек – трижды избиравшийся в конгресс от округа, в который входил Коламбус, и уже дважды становившийся сенатором – до сих пор не был женат. В молодости у него случилось весьма серьезное увлечение, и в том, что оно ни к чему не привело, его вины не было. Возлюбленная не сочла нужным его дождаться. На то, чтобы обрести положение, достаточное для содержания семьи, у него ушло слишком много времени.

Высокий, широкоплечий, не худой и не толстый, для своего возраста Брандер выглядел впечатляюще. Жизнь, полная ударов судьбы и тяжких потерь, оставила на нем отпечаток, способный вызвать сочувствие у человека с воображением. Простые люди считали его приятной личностью, а коллеги-сенаторы – человеком хоть и не самого великого ума, но вполне достойным.

Присутствие его в данный момент в Коламбусе объяснялось тем, что его политическое хозяйство пришло в определенный упадок и требовало внимания. Позиции его партии в законодательном собрании штата в результате последних выборов пошатнулись. Он мог набрать достаточно голосов, чтобы вновь избраться в сенат, но, чтобы объединить сторонников, требовались весьма кропотливые политические манипуляции. Амбиции имелись не у него одного. Добрых полдюжины потенциальных кандидатов с превеликой радостью заняли бы его место. Обойти его они вроде бы не должны, думал сенатор, в крайнем случае можно попробовать убедить президента назначить его куда-нибудь послом. Впрочем, и это требовало партийных консультаций и раздачи многочисленных обещаний.

Можно подумать, что в подобных обстоятельствах человек способен удовольствоваться уже имеющимся, принять логику жизни и позволить миру идти собственной дорогой. Но такие люди существуют разве что в теории. Брандера, как и прочих его сотоварищей, вело чувство неудовлетворенности. Ему еще столько всего хотелось свершить! Вот он – пятидесяти лет от роду, достойный, уважаемый, даже весьма выдающийся с точки зрения окружающих и при этом холостой. Трудно было удержаться, чтобы время от времени не взглянуть на себя со стороны и не задуматься над тем, что о нем и позаботиться-то некому. Роскошные апартаменты иной раз казались ему удивительно пустыми, а собственная персона – все более малоприятной.

Среди тех мужчин, с кем он водил дела, у многих были очень милые жены. И жены эти, без сомнения, много значили для своих мужей. Самые замечательные и благоустроенные домохозяйства, которые Брандеру доводилось встречать, основывались как раз на таких прочных союзах. Вокруг некоторых знакомых прямо-таки толпились веселой и радующей сердце гурьбой сыновья, дочери и племянники с племянницами, тогда как он сам всегда был в одиночестве.

«Пятьдесят! – нередко думал он, оставаясь наедине с собой. – И один, совершенно один».

Этим субботним днем, который сенатор проводил у себя в номере, его потревожил стук в дверь. Он предавался размышлениям о том, как напрасны все его политические усилия в свете того, сколь преходящи и жизнь, и слава.

«Как много мы сражаемся, просто чтобы сохранить положение, – размышлял он. – И как мало все это будет для меня значить всего через несколько лет».

Поднявшись на ноги и распахнув дверь, он обнаружил за ней Дженни. Она надоумила мать, что лучше прийти пораньше, а не в понедельник, с целью произвести благоприятное впечатление усердием в стирке.

– Прошу, заходите, – произнес сенатор и, как при первой их встрече, галантно шагнул в сторону, освобождая проход.

Дженни вошла, ожидая сразу же услышать похвалу за скорость выполненной работы, однако сенатор даже внимания на это не обратил.

– Ну, юная леди, – сказал он, когда она опустила сверток с бельем на стул, – как ваши дела нынче вечером?

– Замечательно, – отозвалась Дженни. – Мы подумали, что лучше будет вернуть вам одежду сейчас, а не в понедельник.

– О, это было совершенно ни к чему, – ответил Брандер, походя отметая прочь то, что ей казалось столь важным. – Можете здесь, на стуле, и оставить.

Дженни помедлила какое-то мгновение и, придя к выводу, что даже не полученная ею оплата – еще не повод, чтобы задерживаться, собралась уже уходить, но сенатор ее остановил.

– Как ваша матушка? – вежливо поинтересовался он, отчетливо вспомнив семейные обстоятельства посетительницы.

– У нее все в порядке, – просто ответила Дженни.

– А ваша сестренка? Выздоравливает?

– Доктор полагает, что да, – сказала Дженни, и сама сильно переживавшая за младшенькую.

– Присаживайтесь, – продолжал он светским тоном, – мне хотелось бы с вами побеседовать.

Девушка шагнула к ближайшему стулу и села.

– Кхм! – продолжал он, слегка прокашлявшись. – Так что же с ней такое?

– Корь, – ответила Дженни. – Мы сначала боялись, что она умрет.

Брандер тем временем разглядывал ее лицо, и ему показалось, что он видит перед собой нечто в крайней степени достойное сочувствия. Убогая одежда девушки и ее изумленное восхищение его положением заметно подействовали на сенатора. Дженни вновь заставила его ощутить то же, что и в прошлый раз, – сколь многого он успел достичь на пути к комфорту. И то верно, высоко он сумел подняться!

Не осознавая, что любое существо, пусть даже совершенно обыденного происхождения, должно обладать немалым внутренним потенциалом, раз способно вызвать в нем подобные чувства, он продолжал беседовать, угодив в ловушку и в известном отношении под контроль не осознаваемой ей самой силы. В некотором смысле Дженни стала магнитом, а он – куском металла, но ни тот, ни другая этого не понимали.

– Что ж, – произнес сенатор после секундной паузы, – прискорбно слышать такое.

Сказано было совершенно разговорным тоном. Он не испытывал даже одной сотой тех чувств, которые все это вызывало в Дженни. Та словно бы увидела перед собой мать с отцом в состоянии напряжения и тревоги, которые они сейчас переживали. Ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы промолчать в ответ, не давая волю эмоциям, затаившимся внутри нее столь близко к поверхности. Сенатор, впрочем, это заметил. Коснувшись рукой подбородка, он добавил в непринужденной манере, как это свойственно юристам:

– Ну, теперь-то ей, само собой, лучше. Сколько лет вашему отцу?

– Пятьдесят семь, – был ответ.

– А он как, выздоравливает?

– Да, сэр. Уже поднялся на ноги, только выходить из дома ему пока что нельзя.

– Кажется, ваша матушка говорила, что он стеклодув?

– Да, сэр.

Брандеру было прекрасно известно, что эта местная отрасль индустрии в настоящее время пребывает в депрессии. Это даже сделалось одной из тем последней избирательной кампании. Похоже, дела у них и вправду плохи.

– А что другие дети? Все ходят в школу? – спросил сенатор.

– Ну да, сэр, конечно, – ответила Дженни, слегка запнувшись. Ей было очень стыдно признать, что сестре пришлось бросить учебу по причине отсутствия обуви. Но и лгать оказалось неприятно.

Сенатор еще какое-то время поразглядывал Дженни, потом, осознав, что у него нет достойной причины и далее ее задерживать, встал и подошел к девушке. Достав из кармана тоненькую стопку купюр, он отделил одну и протянул ей.

– Возьмите и передайте матушке, что я разрешаю ей использовать эту сумму по своему усмотрению.

Дженни приняла деньги со смешанными чувствами, даже не рассмотрев номинала купюры. Рядом с ней стоял важный человек, роскошь его номера кружила голову, и Дженни едва осознавала, что делает.

– Спасибо, – сказала она, после чего добавила: – А в какой день лучше приходить за стиркой?

– Ах да, – ответил он, – в понедельник. Вечером по понедельникам.

Она вышла, а он в задумчивости затворил за ней дверь. Сенатор чувствовал к этим людям необычный интерес. Бедность в сочетании с красотой определенно произвели на него эффект. Усевшись в кресло, он предался приятным раздумьям, вызванным ее приходом. Отчего бы ему не помочь этим людям? Отчего бы поближе не познакомиться с обладательницей такой очаровательной головки?

В этих раздумьях Брандер провел сначала четверть часа, потом половину, потом еще и еще. Сенатор мысленно видел перед собой низенький домик, свой собственный безрадостный номер и милую девушку, несущую ему связку белья сквозь тьму мрачного ноябрьского вечера.

– Надо бы разузнать, где они живут, – решил он наконец и, очнувшись от мыслей, поднялся на ноги.

В последующие недели Дженни регулярно заходила к нему забрать одежду. По понедельникам, а также по вечерам субботы, она появлялась перед могущественным сенатором, и ее чистые красота и невинность неизменно его радовали. Он обнаружил, что ему все больше хочется с ней разговаривать; вернее сказать, говорил, как и в первый раз, преимущественно он сам, но со временем ему удалось изгнать из ее мыслей робость и страх, из-за которых ей было в его присутствии столь неуютно. Ее очарование главным образом и заключалось в полном отсутствии фальши.

В числе прочего на помощь в этом смысле пришло то, что Брандер начал звать ее по имени. Началось это с третьего визита, и с тех пор он произносил это имя очень часто, сам того не замечая.

Вряд ли можно утверждать, что делал он это по-отечески, поскольку сенатор мало к кому испытывал схожие с родительскими чувства. Он ощущал себя молодым и не очень понимал, отчего время с таким упорством меняет его телесно, тогда как его дух и вкусы остаются постоянными. Разговаривая с этой девушкой, он иной раз чувствовал себя совершенным юнцом и даже задавался вопросом, не видит ли Дженни в нем эту молодость и не радует ли она ее.

Что же до Дженни, она восхищалась положением этого мужчины, а подсознательно – и им самим, поскольку никого столь привлекательного еще не встречала. Все, чем он обладал, было замечательным, все, что он делал, – благородным, вежливым и свидетельствующим об уважении. Из какого-то отдаленного источника, вероятно, от своих немецких предков, она унаследовала способность понимать и ценить подобное. Жить полагается именно так, как живет он. Следует окружать себя красивыми и изящными предметами. Больше же всего ей в нем нравилась способность быть щедрым.

Отчасти на это ее отношение подействовала мать, в которой благодарность возобладала над рассудком. К примеру, когда Дженни принесла домой десять долларов, миссис Герхардт оказалась вне себя от счастья.

– Ах, я и не знала, что он дал так много, – сказала при этом Дженни, – пока не вышла за дверь. Он просил тебе это отдать.

Приняв деньги, миссис Герхардт неуверенно зажала их между сложенных ладоней и словно наяву увидела перед собой высокую фигуру сенатора, мужчины благородных манер, не забывшего про нее.

– Что за прекрасный человек, – проговорила она. – И сердце у него золотое.

Весь вечер и весь следующий день мать Дженни раз за разом повторяла, какой хороший это, должно быть, человек и какое у него доброе сердце. Когда дошло до стирки, она чуть было не протерла одежду до дыр, поскольку ей казалось, что обычных усилий будет недостаточно. Герхардту ничего говорить не стали. Его отношение к неотработанным деньгам было столь суровым, что даже в их нынешнем печальном положении она вряд ли уговорила бы его их принять. Соответственно, миссис Герхардт ничего ему и не сказала, просто потратила все на хлеб и мясо, причем покупала еду в таких небольших количествах, что свалившегося на них богатства так никто и не заметил.

В Дженни теперь тоже отражались чувства матери к сенатору, и она, испытывая благодарность, уже не так стеснялась с ним разговаривать. Они сдружились настолько, что сенатор даже подарил ей небольшую, обтянутую кожей рамку для фотографии со своего комода, поскольку ему показалось, что Дженни смотрит на нее с восхищением. При каждом визите он находил повод ее задержать и вскоре обнаружил, что при всей юной непосредственности в глубине души она испытывает осознанное отвращение к собственной бедности и стыд оттого, что приходится нуждаться. Брандер начал откровенно ее за это уважать, но при виде ее бедного платья со стоптанными туфлями все же задумывался, как бы ей помочь и при этом не обидеть.